Звёзды

«Я почувствую нежный твой свет даже через две тысячи лет».

      Когда ночное полотно неба темнеет, становится почти что угольным, чёрным-пречёрным, непроглядным — как все мысли Изуку, как все его переживания; звёзды сияют так ярко, так ослепительно, что способны осветить весь мир, всю Вселенную. И мысли Мидории — не исключение.       — Знаешь, я…       Он поворачивает голову в сторону — неторопливое движение, точно замедленная съёмка, точно Изуку всего лишь герой какого-то странного, практически до абсурдности комичного фильма.       В его глазах — чистых, светлых, распахнутых широко, ночное небо отражается зеркально, идеально ясно и чётко, переливаясь на фоне изумрудного турмалиновым, с мельчайшими вкраплениями белого — звёздами — такими далёкими, такими чарующими, такими загадочными.       Но глядя на другое, так сильно отличающееся от звёзд, и в то же время — поразительно похожее на них, Мидория почти небрежно думает о том, что они — эти мерцающие точки в небе, всего лишь большие небесные тела, разбросанные по бескрайнему космосу.       До них не дотянуться, их нельзя потрогать — настолько они далеки, настолько они недостижимы — думает Изуку, случайно мелькает у него в голове.       «А до Тошинори рукой подать, а до Тошинори — всего ничего, лишь крошечные сантиметры».       Он прокручивает это в голове как нечто важное, ценное — разноцветный вихрь мыслей проносится перед глазами каруселью, розово-жвачными воспоминаниями из детства и звёздными, ночными, когда весь мир замирал на долгие и долгие часы — из настоящего.       Из того самого настоящего, в котором звезда Мидории, маяком освещающая ему путь на протяжении всей его жизни, оказывается гораздо дальше чем те — небесные, украшающие ночное полотно сверкающими огоньками, звёзды.       И его звезда — звезда, до которой подать рукой; звезда, которая лежит совсем рядом с Изуку, уставшая и безмятежная, расслабленная, кажется Мидории слишком прекрасной, чтобы на неё можно было смотреть, когда каждое слово и каждая буква даётся с трудом:       — …как реки проникают в моря. И в капельках росы, стекающих в ладонь, вижу я, как медленно лучи сливаются в прозрачный рассвет. И думаю о том… что мы живём две тысячи лет.       Звезда, отражённая в ярких изумрудах, всё так же безмятежна, как и раньше — такое непривычное, такое уникальное зрелище, дозволенное увидеть не каждому, но дозволенное увидеть ему: Изуку.       Дышать — дышать тогда, когда лёгкие от низу до верху наполняет свежий, ночной воздух, перемешанный с чем-то уютным, тёплым, невероятно комфортным и родным — словно тёплый шарф в холодные осенние вечера тяжело настолько, словно Мидория и вовсе — не дышит.       Но румянец, но его вытянутая вперёд рука и дрожащие пальцы, поразительно близкие к звезде, говорят об обратном: он живой, он дышащий, и он — влюблённый. До головокружения, до танцев невидимых бабочек в животе, до отчаянно громкого сердцебиение — словно сердце хочет выбраться из грудной клетки, выпорхнуть из неё уже давно.       Наконец-то.       — Ты ко мне прикоснёшься во сне, — тихий шёпот, едва ли отличный от еле слышного шелеста травы, звуков ночной природы и стрекотания сверчков, — как дыхание звёзд в тишине…       Неуверенность застывает клином в мыслях, в голове, в сердце и в душе — болящей настолько, что вскоре боль становится невыносимой, разрывающей Изуку, на сей раз желающего сдаться; пополам:       — Я почувствую нежный твой свет… даже через две тысячи лет.       Кончики пальцев Мидории дрожат, сжимаются почти непроизвольно, без его ведома — всего лишь рефлекс, всего лишь нечто незначительное, нечто нелепое, не стоящее внимания.       Смотря на Тошинори, наблюдая за его абсолютно спокойным лицом и тихим, ровным дыханием; Изуку думает, что небо проникает в него сейчас, растекается по венам, и дальше — наполняет небом весь организм. И особенно — сердце, уже уставшее ждать, уже уставшее болеть.       Но вечер — время откровений; но вечер — время, когда мысли Мидории свободны, летучи и прозрачны, поразительно чисты и ясны — ровно так же, как и все его слова; ровно так же, как и всего его желания здесь и сейчас, сейчас и здесь.       — И где-то далеко, — всё тот же шёпот, всё те же размышления и всё тот же вихрь в голове, — я вижу, отражаясь, тебя.       Он всего лишь отражение — отражение собственных чувств, собственных эмоций — нечто безвольное, лёгкое и нежно-печальное — как туман по утрам, как одинокие, как редкие облака в ночном небе. И скрытый за своим отражением, разве достанет он до звезды?       — Скажи мне то, что вслух ты никогда не сможешь сказать… я снова улечу, а ты один останешься ждать.       Ведь до его звезды — «рукой подать», ведь до его звезды, его самой яркой во всей галактике звезды — никогда не достать — то, чем можно любоваться лишь издалека; то, за чем можно лишь следовать как за своим единственным и главным спутником.       «Я люблю тебя до звона маленьких колокольчиков в душе. Я люблю тебя до каждой капельки воды в океане. Я люблю тебя всю свою сознательную жизнь…»       — Ты ко мне прикоснёшься во сне — как дыхание звёзд в тишине.       «Звёзд — таких же, как ты: далёких и чарующий, потрясающих. Но всё же — не сравнимых с тобой, Тошинори, Тоши, Тоши…».       — Я почувствую нежный твой свет даже через две тысячи лет.       Четыре буквы крутятся в голове, как крутятся сейчас мысли Изуку, его невидимые шестерёнки, работающие в ускоренном, сумасшедшем темпе — быть может, сейчас; быть может, звезда Мидории ближе, чем он думает…       Кончики пальцев печёт — печёт настолько сильно, настолько отчётливо, но всё же — слишком приглушённо, едва ли ощутимо по сравнению с тем, как печёт глаза Изуку — словно одна из звёзд упала прямо на него, обжигая, вынуждая жмуриться от чего-то вдруг.       — Положи меня на ветер, — говорит Мидория тихо-тихо — боясь разрушить хрустальную тишину ночи, — и закрой на миг мне веки.       Веки, что неожиданно кажутся свинцовыми — настолько они тяжёлые — точно на них упал весь вес, весь груз бренности неба, когда во сне Яги вздрагивает, вздрагивает только на крошечное мгновение, наполняя прохладный воздух своим дыханием, пропитанным безмятежностью, пропитанным туманом из лёгкого — как тюль, сна.       Тогда прохлада кажется Изуку нипочём, совершенно второстепенной вещью — ведь его щёки, ведь всё его лицо согрето горячими каплями опасения, горячими каплями неуверенности и сомнения — то, что забывается, уходит в небытие хотя бы ненадолго, на долю секунды.       — Я растаю на мгновенье, — думает он, озвучивает это вслух, совсем слабый, совсем уставший и мягкий, бестелесный — печаль забирает все силы, всю энергию, — улетая вдаль.       …и его пальцы, наконец, преодолевают то крошечное и самое заветное расстояние, когда вечер забирает с собой переживания, предрассудки, заменяя их иным — тем, что так давно просилось наружу; тем, отчего сердце так ныло, так болело.       Любовью, нежность, теплом — тогда, когда кожа Тошинори на ощупь не мягкая и упругая, нет — шершавая, с отпечатками всех годов жизни и безжалостного времени — тонкая сеть морщинок в уголках губ, в самых уголках глаз и на лбу.       Но всё-таки — кожа Яги кажется родной, кажется естественным продолжением кожи Мидории, смотрящего на собственную звезду с жемчужными каплями в глазах — с горько-сладкими слезами.       Сердце — к сердцу — запретное удовольствие, но в то же время — то, что кажется правильным до отчаянного хрипа в голосе и неверия, до широко распахнутых зрачков, ведь на мгновение Изуку кажется, что в его изумрудах ярко-синим отражаются сапфиры, бездонные небосводы в глазах Тошинори…       — Я думаю о том, что звёзды не умеют скрывать, что чувствуют они. О том всю ночь мне будут шептать, — продолжает Мидория, продолжает он, почти не видя Яги из-за пелены, из-за бледного — почти молочного, тумана во взгляде. — Ты думай обо мне, а я прочту на небе ответ, когда он долетит… пусть даже через тысячи лет.       Изуку отвлекается, смотря на Тошинори — на свою звезду, с надеждой и в то же время — с опасением.       Но то, что показалось Мидории; то, что почудилось ему ранее — вероятно, лишь плод его воображения, лишь крошечный, и одновременно — самый крупный обман в его жизни. И особенно, когда пальцы сонного Яги дёргаются, вздрагивают — точно ищут хоть что-то, за что можно зацепиться, получить от этого тепло — как от любимого шерстяного одеяла.       — Ты ко мне прикоснёшься во сне — как дыхание звёзд в тишине.       Если мир когда-нибудь перевернётся с ног на голову, и если когда-нибудь Земля разойдётся пополам, и если когда-нибудь Солнце погаснет…       — Я почувствую нежный твой свет даже через две тысячи лет.       Сегодняшняя ночь навсегда сохранит в секрете всё то, что было услышано звёздами. Ведь с новым рассветом настанет и новый день.