***
Кёсем приходила сюда, что бы ни случилось. Неведомая сила, тянувшая ее за собой, заставлявшая раз за разом преодолевать бесконечные лабиринты коридоров, казалось, была неисчерпаема. Кёсем словно находилась в повторяющемся сне. Ага неизменно отворял перед ней двери; темнота покоев, что искажалась едва заметными, подсвеченными синим прямоугольниками полуночного света, падающего от занавешенных тюлем окон, бесцельно поглощала ее. Она не вызывала в душе Кёсем ничего, кроме призрачного ощущения узнавания. Свечи в покоях, правда, больше не горели. Более того — аги не тревожили сон Мурада, дабы разворошить огонь в камине. Каждый раз, когда лекари покидали главные покои, Юсуф приказывал агам оставить Мурада в покое, и прежде всего — ради их же безопасности. Кёсем так и не решилась поинтересоваться, от скольких слуг он на самом деле избавился. Единственной, кто находился подле него ночью, вновь была она. От Хаджи она знала, что ставшие чуть ли не каждодневным ритуалом приступы Мурада длились чрезвычайно долго. Лекари, в том числе Ясеф-эфенди, носились вокруг него, ожидая, пока хоть одно из отобранных ими средств принесет плоды. Порой боли мучили Мурада без остановки, заставляли корчиться в судорогах — и, не ровен час, выпускать наружу перемешанный с отчаянием гнев. Кёсем приходила к нему, когда он спал. Она все так же не знала, что сказала бы ему, будь он в сознании — и будь в данном разговоре хоть какой-либо смысл. Кёсем была потеряна, смятена. По ночам угли медленно остывали в камине, грозя превратить султанские покои в логово изо льда. Но стрелки часов двигались по кругу циферблата, а дни — по солнечному. И если в первую неделю Мурад и часами бился в дикой, не спадавшей агонии, то далее усугубившаяся было болезнь начала его щадить. Хаджи наведывался в домик главного лекаря и своими глазами видел, как Ясеф-эфенди увлеченно и воодушевленно перебирал разные склянки и мешочки с травами. Несмотря на то, что загадку вызвавшего напасть пузырька с темной жидкостью разгадать ему не удалось, он, судя по всему, нашел способ облегчить страдания Мурада. Приступы стали несколько короче и возвращались реже, порой — лишь единожды за день. Половица скрипнула, когда Кёсем переступила порог покоев. Наглухо закрытые двери на террасу, привычная глазу, изрезанная блеклыми тенями предметов темнота… Кёсем сглотнула и шагнула дальше, как всегда, остановившись у самого ложа. Грудная клетка Мурада спокойно вздымалась, а голова была слегка повернута вбок. Кёсем повернула свою точно так же. Проскочивший внутрь свет из окон мягко ложился на глаза, рождая неясный трепет в сердце и животе. Кёсем задумчиво оглядывала вот уже второй месяц окружавшую ее обстановку и не понимала, почему та не смогла ей опостылеть, как то случилось с ее собственными покоями. Возможно, причина была в том, что, хоть Кёсем и считала их знакомыми, они все же оставались чужими. Когда-то давно — когда она не могла даже представить столь бесславного конца, что поджидал ее сейчас, — Кёсем посмела считать их своими собственными. Недавно полученная власть заботливо окутывала ее пуховой периной, питала иллюзиями… Кёсем, кажется, еще не разучилась мечтать. Воспоминания наслаивались друг на друга, как годичные слои на срезанном чинаре. Вот она дописывает очередное письмо государственному мужу и отдает опечатанный воском бумажный свиток Хаджи, вот приказывает агам принести ей архивные книги из дворцовой библиотеки. Вот скрупулезно изучает их, стараясь не упустить ни единой строки, ни единого слова. Совет Дивана ждет ее решений, а она… Она впервые не знает, что может ему дать. У Мурада получилось совершить то, против чего Кёсем была бессильна. Он сделал своими не только эти покои — но и весь дворец. Голос, резко пронзивший тьму, заставил ее вздрогнуть. Кёсем почти забыла, где именно находилась. Вернее, в каком времени. Она с трудом поборола желание положить руку на грудную клетку, как делала раньше, чтобы успокоиться. — Неужели тоже не спится? — спросил Мурад со слабой, однако все еще различимой насмешкой. Сбросив с себя оторопь, Кёсем к нему развернулась. Когда-нибудь это должно было случиться. Когда-нибудь она должна была предстать перед ним и услышать, как он к ней обратится. И все же Кёсем оказалась не готова. Она в самом деле не знала, что ему сказать. Даже в кромешной тьме она сумела разглядеть, как изменились, обозначились черты его лица, выражая откровенную издевку. Однако затем случилось то, чего Кёсем ожидала еще меньше. Мурад внезапно сдержанно попросил: — Открой двери на террасу. — И добавил: — Здесь нечем дышать. Кёсем не переставала вслушиваться в собственное так и не сумевшее выровняться сердцебиение. Она не понимала, как ей быть и что чувствовать. Мурад не выглядел так, будто находился в бреду. Не выглядел он отныне и так, будто готовился обрушить на нее всю свою ярость и яд. Его голос зиял странной пустотой, даже усталостью. Впрочем, после вереницы бесконечных дней, проведенных в мучениях, то было вполне объяснимо. Когда руки Кёсем коснулись дверного засова, она ощутила едва уловимую прохладу. Та пробивалась сквозь тонкую щель между дверью и полом. Стоило дверям распахнуться, в нее ударил бойкий ледяной ветер. Кёсем вдохнула его. Платок на ее голове и занавески по обе стороны от двери беззвучно заколыхались, пока она взирала на кажущееся светлым, словно предрассветное зарево, по сравнению с мраком покоев, небо. Мягкий, но оттого не менее угрожающий свет ударил по глазам. Она развернулась, услышав шорох у султанского ложа. И тут же обомлела. Небрежно откинув одеяло, Мурад напрягся всем телом, а затем попытался двинуться с места. Через рукава плотно стянутого кафтана пробивались очертания напряженных мышц, даже издалека от взгляда Кёсем не укрылось, как сильно Мурад стиснул зубы. Не выдержав, он издал низкий хрип. Желудок Кёсем точно перетянули канатом и связали тот в узел. Все еще недоумевая, она устремилась к Мураду… и остановилась напротив. Он сидел на ложе и тяжело дышал. Его губы были сжаты в тугую полоску, а взгляд бесцельно впился в какую-то невидимую точку посреди покоев. — Помоги… — наконец, выдавил из себя он, все так же созерцая пустоту, — встать. Кёсем медленно приблизилась к нему, так, словно находилась настороже. Значит, ему и вправду полегчало. Неужели Ясеф-эфенди нашел управу на болезнь? Кёсем на миг захотелось спросить о состоянии Мурада у него самого, однако она себя одернула. Скорее всего, его глаза привычно потемнели бы от ярости, а рот искривился в жестокой улыбке. Когда Кёсем осторожно коснулась его плеча, то невольно замерла. Ее пальцы тотчас накрыло опаляющей волной, а все внутри принялось истошно вопить, просить отпустить. Пламя уничтожало ее, норовя превратить в пепелище не только ее душу, но и тело. То, что она изгоняла из себя все эти дни, лишь укрепилось в ней. Кёсем положила вторую руку Мураду на грудную клетку, придерживая его. Он скривился, на миг зажмурившись. Впервые Кёсем находилась к нему так близко, пока боль впивалась в его плоть. Жесткая, огрубевшая от тренировок с мечом и смертельных схваток ладонь Мурада резко легла на ее ладонь, стискивая так, что Кёсем пришлось сдерживать боль самой. Она ощутила, как тело Мурада натянулось стрелой, как все его усилия сосредоточились на том, чтобы подняться. Но у него не вышло. Он отстранился от Кёсем, измученно откинув голову назад. Болезнь срубила его очередным обострением сдавленного сухого кашля. Кисть Кёсем, казалось, онемела. И холод, и жар — ей овладело все сразу, и она не знала, куда деться. На лице Мурада выступила сардоническая ухмылка. Он засмеялся так же сдавленно и в себя, как и закашлялся. Кёсем нахмурилась. А затем Мурад перевел на нее совершенно серьезный, осмысленный взор — и по ее телу пробежали мурашки. Он смотрел на нее сверху вниз. Кёсем сама не заметила, как опустилась перед ним на колени. Осознание вспыхнуло в ней подобно тому, как яростно вспыхивает штабель дров. Все, от чего она бежала и скрывалась… Он был перед ней — тиран, виновник ее бед. Понимание собственной безумной, бездумной тяги душило Кёсем шелковым шнуром, вынуждало больше всего на свете желать провалиться сквозь землю. Она видела: глазах Мурада поднялось точно такое же пламя. Почему же это происходило? Почему томление блуждало по ее нутру, почему она не могла изгнать его из себя, вырвать вместе с криком и плотью?.. Когда пальцы Мурада легли на ее скулу, его прежняя жесткая хватка обратилась в пыль. В груди Кёсем забился натужный возглас. Перед ней был мужчина. Сильный, бесстрашный, ни перед кем не преклонившийся, никому, ничему не сдавшийся. Он касался ее лица, он пожирал ее взглядом, они были достаточно близко для того, чтобы он притянул ее к себе. Одним движением, прямо как в тот раз. И чтобы вновь вверг их обоих в оставляющее язвы на теле адское пламя. Как вдруг — взор Мурада переметнулся. Вцепился во что-то за спиной Кёсем. Прилив страха вмиг цепями сковал ее тело и душу. Она словно видела, свидетелем чему именно он стал. Заметила отражение в его бледно-зеленой радужке, точно в зеркале. Та тень. Она вновь взметнулась над террасой. Глаза Мурада на секунду удивленно расширились… Кёсем сглотнула. Осознание, что все это было взаправду, что отныне она не единственный свитедель, нетерпеливо всколыхнуло что-то у нее внутри. Птица. То была птица. Что же делают птицы? Но затем взгляд Мурада почти в одночасье потух, потерял краски, будто бы увиденное было для него не важным. Кёсем больше не ощущала прикосновения его ладони к лицу, Мурад опустил руку — теперь она, как прежде, покоилась рядом с его телом. Его ухмылка была яркой и пустой. — В тот вечер… — сказал он. — Когда ты впервые пришла сюда. Я знаю зачем. Цепи оплетали ее все сильнее, однако она даже не пыталась вырваться. Все, что она ощущала, — липкий, вязкий холод. Впрочем… еще ей было дурно. Что-то тошнотворное подступало к горлу. — Равно как знаешь почему, — бесцветно ответила Кёсем. — И знаешь, когда именно отворил те двери. У Кёсем закружилась голова. Она не подала виду, но темные пятна заплясали вокруг, забираясь то под смятое одеяло, то подушки. Терялись у балдахина. Мурад и вправду знал. И прекрасно понимал, что она имела в виду. Это был день, когда он отказался от Касыма и Ибрагима, когда впервые использовал их против нее, превратив в оружие. Он накренил голову. Его тусклый взгляд блуждал по покоям, локти лежали на коленях, а кисти были сложены в замок. — Другого способа заставить тебя уехать не было, — пожал плечами он. — Я же сказал, валиде… Несмотря на все, что ты натворила, я не посмел причинить тебе боль. Никогда в жизни она не слышала ничего более забавного. Впрочем, от смеха она воздержалась: в подобных обстоятельствах тот едва ли мог выдаться здоровым. Мурад, казалось, сильнее сцепил руки: — К тому же… Не твое ли письмо попало мне в руки во время похода на Ереван? Ты похоронила меня заживо и нашла мне замену. — Ты угрожал мне. Угрожал им, — отстраненно отозвалась Кёсем. — И воплотил свои угрозы жизнь при первой же возможности. Сколько лет я была вынуждена наведываться в кафес? Глаза Мурада по-прежнему скользили по пустоте. — Столько же, сколько я носил траур. Фарья, Силахтар… Ты бросила мне вызов, а я его принял. — Ты сам хотел казнить ее. — Верно. Но передумал. Кёсем все-таки усмехнулась. Она ни капли не сожалела — равно как, она была уверена, не сожалел Мурад. Он все у нее отобрал. Земля под их ногами раскололась, и он, хохоча, столкнул Кёсем в пропасть. Увлеченно наблюдал за ее мучениями, а после, словно ему наскучило, оставил наедине с палачами и хрипами Ибрагима. Мурад подчинял всех через кровь и боль, и, когда-то давно дав себе слово ни перед кем ни склонять голову, Кёсем ее перед ним склонила. Ей было дурно. Пятна то увеличивались, то уменьшались; то вспыхивали своими безумными жерлами, то окунались во мрак. Почти все, что хранила ее память прыжка в черноту безразличия, было ей ненавистно, но не той ненавистью, к которой она привыкла. Она не ощущала к причастия к собственному прошлому — словно все это было не о ней. Такое далекое, как во времени, так и в отношении. Блеклое, бессмысленное. Ведь, что бы ни случалось, как бы она ни убеждала себя и ни пыталась бежать прочь — она делала все тот же выбор. Переплетения дорог вились, но Кёсем раз за разом ступала на одну и ту же. Словно все было предопределено. И все же… из ее уст вырвалось сухое: — А Касым? Ибрагим? Мурад замер. Переведя, наконец, на нее взор, молча, тяжело уставился. И то было красноречивее любых слов.***
Кёсем брела по широкой площадке у ташлыка, совершенно одна. Темнота перед глазами постепенно отступала, мир медленно возвращался к ней, однако она не понимала, что с него взять. Она так и не спросила у Мурада, действительно ли ему становилось лучше. Нужно было послать Хаджи в домик главного лекаря, чтобы он разузнал наверняка… Однако то будет завтра. Вскинув голову, Кёсем отчего-то увлеченно наблюдала, как лодос, упираясь в небо, перекатывал грузные облака.