Царица недр земных

Врезаются верёвки грубые в руки, прежде душистыми маслами для белизны сахарной да смягчения мозолей от оружия натираемые. Больно связали Фёдора бывшие товарищи по опричнине. Безо всякой жалости. Да добро бы только связывали. Лапают по-срамному всю дорогу, шутят всё: вот на следующий привал остановимся, так попробуем вкруговую, довольно ли хороша Федора царская… Велел нам царь-батюшка в ссылку тебя сопроводить, да ведь ежели и вкусим тела твоего белого по дороге, некому теперь ему на нас наушничать, так ли, Федорушка? А тебя как заточат в келье монастырской до скончания дней, так вдосталь будет времени и свои грехи отмолить, и государевы, и хоть бы и наши… а своих-то грехов тебе вовек не отмолить, не прощает Господь отцеубийц… Молчит Фёдор на насмешки те. Не бранится, не проклинает, ответно зубоскалить не пытается. Всё равно ему. Снасильничают, так и пускай. Смотрит только молча, не мигая, и, видать, такое что-то во взгляде его есть, что насмешничать-то насмешничают, за зад и между ног лапают, а вот одёжу сорвать да снасильничать до сих пор не осмелились. Хоть и хочется им, чует то Фёдор. Промеж собой перешёптываются: колдун, ведьма чёртова. Вот не парень оно и не девка, не Фёдор и не Федора, потому и бесовское отродье… и отца рука поднялась убить, потому как не отец ему Алексей Басманов вовсе, и мать была не мать, подменыш он, не иначе, отродье ведьминское от лешего какого… и как ему удавалось только крест на себя класть, пороги храмов святых переступать… а теперь в монастырь везём, ну, из монастыря-то и колдун, поди, не сбежит… Дураки как есть. Пусть себе перешёптываются. Пусть боятся. Может, и впрямь не осмелятся на насилие гнусное, пока до монастыря везут. А хоть бы и… Всё равно не хочет жить Фёдор Басманов. Не хочет — и не станет. Допрежь не удалось руки на себя наложить, так впредь удастся. Не так, то эдак; всё равно сделает, что задумал. Грех это смертный, но мало ли на нём смертных грехов? Отцеубийство — наитягчайший; его и впрямь не отмолить, а он и не собирается. Не место ему в монастыре, не место и на свете белом. Последний грех совершит, да и отдаст душу свою окаянную в объятия пламени адского. Там ей и место самое. Интересно даже, там ли отец? Али простил Алексея Господь да к себе прибрал? А вот тебя, царь-батюшка, я уж в аду дождусь, не отмолишь ты грехи свои, хоть дни и ночи напролёт молись, хоть всю казну русскую на монастыри отдай. А и грехи-то у нас с тобою одни, всё, что я творил, по твоей воле царской было… Стоит перед глазами лицо отца, неверие в глазах его. Знал Алексей, что не жить ему боле, но до последнего не верил, что у родного сына духу хватит смертельный удар нанести. Царь Фёдора помиловать обещал, ежели отца убьёт, но и Фёдор в его милость не верил. А всё едино сделал, что велено было; как всегда делал. Ожидал казни, а вышла ссылка. Сдержал слово царь; оставил полюбовнику своему жизнь, которая и не мила ему после убийства отца родного стала. А и в келье монастырской кому, может, и счастье, да только не Фёдору Басманову. Как ни крути, а только самому жизнь свою отнять и остаётся. Так и поступит. Дайте только срок. Всё равно, всё равно, всё равно жить не стану… в аду тебя, государь мой Иоанн Васильевич, дождусь, с того света к тебе приду, сам в ад утяну… Но пока что — привязан он на привале к стволу древесному. Зорко сторожит его конвой, крепко и привязывает. Интересно даже, осмелятся ли всё же снасильничать… Пусто в груди и холодно. И сердце будто каменное, будто уже биться перестало. Любовь царскую утратил. Отцову жизнь своею рукою отнял. Скорей бы уж и свою… Полдень стоит летний, жаркий да сонный. Пригревает солнце вовсю, трава под ним вовсе изумрудною кажется. И стража фёдорова на солнце том пригрелась, уснула. Да только верёвки крепкие, всё равно их не… Моргнул Фёдор. Нет боле верёвок на руках его, сами к ногам упали. Выходит, тоже уснул. Не наяву ведь такое деется. Сделал шаг вперёд. Думал бы, что не спит, так выхватил бы саблю у одного из сторожей, порубил бы их всех спящих, а после нож вострый себе самому в сердце… Но — коли сон, так чего и во сне убивать. Наяву смертей тех, что были уже, на всю жизнь хватило. А и сколько той жизни осталось… Пригревает солнце, лицо фёдорово ласкает. Смотрит он на валун, что поблизости в траву врос, а на валуне том серьги женские ниоткуда лежат, блестят-переливаются. Сами из золота червонного, жаркого, а каменья в них изумрудные… И впрямь, стало быть, сон. Усмехнулся Фёдор, как давно уже не усмехался. Подошёл ближе, руку невольно к серьгам протянул. Взор приковывают, не оторвать… — Что, молодец, глянулись тебе мои серёжки? Вздрогнул Фёдор, обернулся. Видит: стоит перед ним женщина молодая не то и вовсе девица, высокая, статная, красивая. Коса угольно-чёрная, длинная да густая, по-девичьи заплетена, лентою изумрудною шёлковою перевита; а на голове кокошник высокий, да такими каменьями богатыми убран, каких ни одна великая княгиня отродясь не видала. И жемчуга тоже среди каменьев тех, будто у замужней — хоть коса и девичья. И сарафан тоже зелёного шёлку и каменьями самоцветными по вороту да подолу расшит, а рубаха из-под сарафана белизной снежной кажется. И кожа как снег, а румянец на щеках что цветы по весне, и глаза зелёные, как те каменья… Подумалось невольно Фёдору: мало не сестрою его родной красавица эта кажется. Тоже волосы чёрные, да кожа белая и румяная, да лицо пригожее; глаза только не синие, а зелёные. И откуда взялась только? Хотя — сон ведь это. Усмехнулся свободнее. Хоть во сне о грехах своих позабыть страшных, да о том, что жизни себя лишить вознамерился… — Глянулись, боярыня. Усмехнулась зеленоглазая, ближе подошла. Почти одного роста она с Фёдором, а из-за кокошника так и выше кажется. — Не боярыня я, молодец, а царица. Что за сны чудные снятся… Поклонился Фёдор в землю. — Прости, государыня. Не признал. — И мудрено тебе было бы меня признать, коли допрежь вовсе не видел, — села красавица на край валуна, подол сарафана оправила — да легли складки не то шёлковыми, не то будто каменными, отполированными. — Ну так что же, примерь серёжки-то, коли глянулись. Доводилось мне цацками богатыми девок сманивать да парней, что своим девкам их подарить мечтали, — а такой парень, что сам надеть хочет, впервые попался. Давай, надевай, посмотрю, довольно хорош ли. Чуть не вырвалось у Фёдора: уж не у государя ли моего Иоанна Васильевича словам ты таким училась? Али коль сама царь-девица — а коса-то у тебя девичья, стало быть, не по мужу царица, а всё равно что Елисавета Аглицкая, и тоже, как она, говоришь, что замужем за царством своим, потому и кокошник с жемчугами, как у замужней, — так все вы, цари да царицы, одинаковые речи молвите? А хотя — снишься ведь ты мне. Всё снится. Вспомнил Фёдор, как лично вырвал серьги у него из ушей Малюта в пыточной. Усмехнулся ещё, сказал: от крови твоей омою, одной из дочек своих подарю. Да не смотри так, Федька, им, чай, не впервой. Прежде, правда, у боярынь да боярышень из семейств опальных отобранное дарил, а теперь вот и Федоры царской побрякушки достались. Коснулся Фёдор ушей своих — а вместо разорванных мочек кровоточащих дырки там прежние, для серёг проверченные. И впрямь сон. — Давай, надевай, — царь-девица меж тем повторяет. — Да зеркальце держи, посмотришься. Подаёт зеркало ручное, круглое. Тоже в камень зелёный, резной стекло драгоценное вделано. — А и надену, государыня, коли позволяешь… Вдел серьги в уши. В зеркало посмотрелся. А и хорош ведь… И из сердца будто уходит что-то — тяжёлое, давящее. Смерть отца от руки сыновней, немилость царская… ссылка, в коей жизни себя лишить вознамерился… И понимает вдруг Фёдор, в зеркало царицыно глядя: не сон это. И царица — впрямь царица… но как? Ведь всё ещё они в царстве Русском, коим Иоанн Васильевич правит… Зеркало даже выронил. А оно травы едва коснулось, так и пропало вовсе, будто не было его. А царица зеленоглазая вновь усмехнулась. Будто мысли фёдоровы прочла. — То царство, коим царь твой правит, мне, Фёдор Басманов, без надобности. А моим царством ни ему, ни другим царям вовек не овладеть. Смогут взять, что сама позволю, а всё едино немногое. Не властны цари земные над земными недрами. Вот оно как… И имя его знает. А Фёдор и не удивлён уж. Взглянул на царицу весело да дерзко, как прежде на Иоанна Васильевича смотрел. Шире усмехнулся, серьгами изумрудными тряхнул. — Прознал бы о тебе, государыня, русский царь, не иначе сватов бы заслал. Он и с аглицкой королевой Лизаветой вечно переписку ведёт да подарками богатыми обменивается. А уж ты-то и её, и любой другой много краше будешь. — А и впрямь буду, — царица зеленоглазая усмехнулась. — Раз уж даже такой, как ты, что вовсе красу девичью ценить неспособен, всю жизнь не на девок, а на мужиков заглядывался, — а мою красу разглядел. Вот только и подарки твоего царя мне без надобности, как и он сам. Таких богатств, какими я сама владею, вовек мне никто не подарит. И впрямь всё ведает. Даже про то, что не на девичью, а на мужскую красу да стать Фёдор всегда был падок. — Смел ты, Фёдор Басманов, и на язык дерзок, — царица меж тем говорит. — А что, коли серьги мои принял, так пойдёшь ли ко мне в услужение? Чаще я мастеров умелых набираю, но и стражи верные мне нужны. Вновь саблю вострую в руки возьмёшь, супротив ворогов моих встанешь, как супротив ворогов царя своего прежнего стоял. Не думай, и у меня вороги найдутся… Смотрит в глаза ей Фёдор и недоумевает: нешто и впрямь ему вновь жить захотелось? Несмотря на всё то, что совершил? Стоило серьги с каменьями зелёными в уши вдеть… Что ж, служил он царю русскому, отчего бы и царь-девице колдовской не послужить? Вновь до земли поклонился, кудрями траву задел. — Ежели возьмёшь, государыня, так и пойду. Вот только — нужен ли тебе такой, как я? Вижу, всё ты про меня знаешь. Много крови на моих руках, и кровь отца родного в числе прочей. Иные мыслят, что и стоять вблизи от меня им соромно, что не парень я и не девка, что пёс кровавый, окаянный… — То, что другие мыслят, мне без надобности, — суровее голос царицы прозвучал. — Прав ты, Фёдор, насквозь я тебя вижу. Но уж коли службу предлагаю, так слово моё верное. Какой есть, такого и возьму. — А коли так, то поклянусь тебе в верности, — сказал Фёдор, и почудилось ему, будто некий мост незримый, к жизни былой, за собою он сжёг. — Прежний мой государь Иоанн Васильевич ни ворогов, ни друзей, ни холопов верных не щадил, так может ты, государыня, милосерднее окажешься? — Милосерднее не окажусь, — холодно молвила царица, и глаза её зелёные, хоть и с блеском живым, будто каменья полированные сверкнули, так же, как и сарафана подол. — Царь твой опосля злодейств своих сам раскаивается, а у меня сердце вовсе каменное. А вот справедливее окажусь и впрямь. И слуг своих я точно не казню, да и они против меня не идут. И кто слово мне даёт — тем навек себя связывает. Поднялась с валуна. Из ниоткуда сабля в ножнах чёрных в руках её взялась — и в рукоять сабли той тоже каменья зелёные вделаны. — Крест целовать мне не надобно, нет мне дела до христианского креста. Коли возьмёшь саблю эту в руки, так и станешь слуга мой. И с саблею, и в серьгах, — вновь усмехнулась, — ох, позабавлюсь я, допрежь у меня таких не было. Что ж, служил я потешником царю Иоанну, послужу и каменной царице… Протягивает царица саблю двумя руками. Протягивает и Фёдор руки за ней, да всё взять не решается. — Чем же глянулся я тебе, государыня? Тем только, что и саблю, и серьги носить привычен? Блестят глаза зелёные, будто каменья драгоценные. Отражается в них вся жизнь Фёдора Басманова, грешная да кровавая. — А и тем, что собой пригож. Люблю я вещи красивые, не меньше тебя люблю. Чего глаза распахнул? Прежнему царю полюбовником был, а мне полюбовники без надобности, такие, как ты, и подавно. А вот в каменья самоцветные тебя тоже обряжу, да подороже тех, коими царь московский одаривал. Глазам моим усладою будешь, сам будто камень драгоценный. И сторожем будешь верным да лютым, саблю держать ты не хуже умеешь, чем злато-серебро с каменьями носить. Вещи, значит, красивые. Хоть и сторож с саблею, а всё равно — камень драгоценный для услады глаз. А стерплю я, царица. Прежде Федорою царскою называли, а за глаза так и вовсе девкою непотребной, так чего бы вещью царицыной не стать? Всё едино мне пропадать, а хоть красу девичью я и впрямь ценить не умею, но в твои глаза смотреть мне любо. Как и тебе на меня, государыня. Хоть и вещью называешь, а возжелала ты себе вещь такую — пусть и кровью замаранную. — Значит, буду тебе псом верным, как прежде государю Иоанну Васильевичу был… Сказал совсем тихо да взял саблю в руки. И — будто оборвалась, лопнула последняя незримая ниточка за спиной. А сторожа всё спят, сном спят беспробудным на солнце полуденном, никак не проснутся… Сказывают люди: не только в полночь, но и в полдень силы древние, колдовские пуще всего себя проявляют… — Говоришь, ты недр земных царица, — привесил саблю к поясу Фёдор, вновь взглянул в глаза зелёные. — Это значит… теперь мне и солнца ясного вовсе не видеть? Усмехается царица. — Чего ж не видеть? На солнце мы сейчас и стоим. Не ночная я хозяйка и не дневная. Являюсь, когда мне вздумается; и слуги мои так же. Опустился Фёдор на колени. Поймал руку царицыну двумя своими; холодна та рука, и впрямь будто камень, холоднее перстней драгоценных, коими унизана… Колдун я вам, значит?.. Прижался губами к коже белой, холодной. — Так принимай мою службу, матушка. Припекает солнце, и полдень будто застыл. И каменная царица его новая али нет, а только с сердца камень тяжёлый будто свалился. Не хочется более выть по-пёсьи, вспоминая, как отца убивал да как перед тем у Иоанна в ногах валялся, милость выпрашивая. Выпрашивал да не выпросил… — Со сторожами своими что делать думаешь? Взглянул Фёдор на спящих. Сторожили бы они его, не насмехаясь да не лапая, снасильничать не обещая, тогда и зла бы не держал — а так… Сжал рукоять сабли дарёной. — Коли позволишь, матушка, так казнить их хочу. Всю дорогу они мне жилы мотали, кровь по капле из сердца пили. Будто и без них мне в петлю не хотелось, будто и так сердце кровью не истекало. Сдвинула царица на миг брови чёрные, собольи. Будто призадумалась слегка. — Казни, — молвила спокойно, без гнева, но и без жалости. — Заслужили. Пусть кровь их горячая в землю уйдёт, землю напитает, согреет. А и впрямь, матушка-царица, сердце у тебя каменное. Недаром меня, кромешника, опричника бывшего, на службу позвала… Молча смотрела царица, как головы сторожей фёдоровых с плеч слетели; из пятерых только двое успели перед смертью проснуться, изумиться да испугаться, а и не помолиться даже. Переливались на солнце каменья царицыны да шёлк сарафана драгоценный. И впрямь будто изваяние каменное стояла, наблюдала, жилка ни одна на лице не дрогнула, румянец на щеках всё так же ярок остался. — А теперь ступай за мною. Мертвы они, отомстил ты. А и ты сам ныне на службе у меня и среди живых не числишься. Спокоен голос царицы, спокойно и на сердце у Фёдора. Новую кровь он пролил — а будто отмолил тем грехи прежние, хоть и не могло быть такого. Что ж, не видать ему покоя да света, но и мук адских не видать. Приняла его на службу царица каменная, ей и служить до скончания века будет. С ясностью непреодолимой понял: пока земля стоит да солнце светит. Вытер Фёдор саблю колдовскую о траву. Вложил в ножны. Серьги в ушах его звякнули, металлом прохладным щёк коснулись. И — шагнул он вслед за царицею зеленоглазой в каменьях драгоценных. Из мира живых — в мир чародейский да тайный.