Песнь

«Голова его — чистое золото; кудри его волнистые, черные, как ворон», — думает Кит, когда незнакомец входит в комнату вслед за их добрым хозяином. И лучших слов не найти, хотя, право, стыдно, стыдно! Ему ли не найти лучших слов. И все же, все же, свет льнет к незнакомцу, кожа его светится, бел он и румян, и лучше десяти тысяч других, стройнее кедра, да куда там кедру, в самом-то деле. Если ему не писали од, если его никто не рисовал — что за упущение. Незнакомец представляется как Люче, совершенно очевидно, что это не его настоящее имя, но в их тайном — хоть и не слишком — кружке имена не обязательны. Если Томас ему доверяет, он, по крайней мере, их всех не сдаст за атеистические речи. Наверное. Впрочем, Кит не планирует сегодня атеистических речей, разве что его раззадорят к концу вечера. Сегодня они обсуждают греческую драму, и это более чем интересная тема. Любопытно, насколько их темнейшее тайное общество соответствует ожиданиям светлейшего незнакомца. Он богат и знатен, что очевидно по платью, и издалека — потому что его никто не узнает, и даже Томас не знает ни настоящего его имени, ни титула, слепому видно, что не понимает, как держать себя с ним — незнакомец же прост в обращении, слишком даже прост, пожалуй, но манеры и осанка, и взгляд… Теплый, темный его взгляд будто оглаживает Кита, и Кит едва справляется с лицом. Кто он, блистающий, как заря, прекрасный, как луна, светлый, как солнце? И держащий себя, будто лицо королевской крови инкогнито? Он видит, что все вокруг приходят к тому же выводу, что и он сам — озадаченное было общество вписывает незнакомца в иерархию выше их прекрасного хозяина, и Томас, с тем очевидно согласный, наливает ему вина первому — и «Люче» берет бокал так, будто аристократы прислуживают ему каждый день. …Если он играет роль и провел их всех, Кит поаплодирует ему и поможет сбежать из страны. И сбежит вместе с ним, если тот хоть поманит пальцем. Давно, давно он никого не желал так сильно — чистое помешательство, куда там Леандру. Хотя Люче никак не Геро, о нет, этот человек совершенно точно знает, какое впечатление производит, испробовал все и познал наслаждение до дна. Если бы Фауст был склонен к содомии, демон, пришедший искушать его, звался бы Люче. Или уж как там его настоящее имя звучит в Аду. Кит не то чтобы не верит в Ад как в концепцию, в конце концов, если существует в смертном мире такая изумительная вещь, как тюремные подвалы и полное дознание, то странно думать, что в мире вечном, где все идеи возведены в абсолют, подобного не существует. Он сомневается в самом мире вечном — ведь что вообще вечно в этом мире? Да ничего. И поскольку нет доказательств существования ни вечности, ни души — верить в них кажется позицией скорее трусливой. А личный его опыт доказывает, что в людях божественного и вовсе нет, даже в лучших из них. В нем самом уж точно — а ведь стихи выходят у него неплохо. Если даже его талант не от Бога, то есть ли Бог и вовсе? Проще, право, считать, что нет. Ведь тогда — можно. О, сколько тогда возможно — и в том числе вожделеть того, на кого упал взгляд, не боясь Ада. …Люче смеется, запрокинув голову, открыв белую идеальную шею. Кит с трудом отводит от него глаза. Кит как-то поддерживает беседу — которая наконец-то переходит к греческой трагедии, и, как заведено, дискуссия на столь высокую тему проходит на латыни и греческом. Кит успевает было испугаться тому, что Люче не сможет поддержать ее — глупый и иррациональный страх, откуда только взялся, — но сияющий незнакомец говорит на латыни так, будто только сейчас спустился с римского форума, где беседовал с Цицероном. Есть ли в нем вообще недостатки? Люче — человек и потому ответ: да, несомненно, но Кит не хочет о них знать. Он сражен как мальчишка, убит наповал и хочет восхищаться и радоваться им покуда возможно. Нет ни прошлого, ни будущего, есть невозможное настоящее, в котором незнакомец рассуждает о Софокле, словно пьесы те видел сам. Закончится невероятный вечер, Люче исчезнет — а Кит вернется к своей слишком сложной жизни со слишком многими обязательствами перед слишком многими влиятельными людьми. Когда-нибудь это будет стоить ему головы. Но жизнь в принципе коротка, стоит ли бояться? Ответ очевиден, не так ли. Конечно же, нет.

***

И все же Кит боится переступить порог, хотя его несомненно пригласили. Ведь пригласили же? Чем еще был тот взгляд Люче через плечо, от которого вся его кровь обратилась огнем? Ведь ему неслучайно позволили услышать, где Томас разместил гостя? Не так ли? И чем дольше Кит мнется на пороге как девственник, тем выше риск быть увиденным слугами. Слугам не привыкать, но зачем же провоцировать языки сплетников, это недальновидно... Но если он ошибся, о, если он ошибся, стыд сожжет его — куда там огню Ада. Кит уже почти убеждает себя, будто ему показалось, когда дверь открывается, и Люче улыбается ему. Кит шагает вперед как завороженный, он даже не слышит стука закрывшейся за спиной двери. Теплые сильные пальцы поднимают его голову за подбородок — Люче очень высок, — и Кит замирает. Он был и с женщинами, и с мужчинами, но сейчас он чувствует себя нагим и юным, как Адам в Саду, под взглядом Змия. — Чего ты желаешь, Кристофер? — тихо спрашивает Люче. — Тебя, — говорит Кит. Как грубо — но Люче смеется и целует его. Царь Соломон не смог бы описать этот поцелуй. Кит мог бы кончить от одних этих губ и боится, что так и произойдет, но Люче вовремя отстраняется. Кит стонет и дышит, задыхаясь, а его целуют вновь — но не в губы, о, почему не в губы? В лоб, щеки, подбородок, шею, о, о… Он смутно осознает, что его вынимают из расстегнутого неведомо когда и как дублета, выворачивают из рубашки. Люче целует ему плечи — и Кит горит огнем от каждого прикосновения. Он сейчас кончит, прямо в штаны, как подросток. Люче фыркает прямо в его плечо. — Ты дьявол. — Кит ловит его руку и целует ладонь. — Ты пришел из Ада, чтобы свести меня с ума. — О нет, нет, ты останешься в своем уме, Кристофер. — Люче проводит языком по его шее, и Кит стонет в голос. — Но ты угадал, я дьявол. Кит разворачивается в его объятии и ворует поцелуй с этих восхитительных еретических губ. — Слухи утверждают, что в нашем кружке мы поклоняемся Сатане, — говорит он, а Люче хмурится. — Но это же не так? — Не так, — Кит улыбается, — но позволь мне усладить тебя этой ночью, владыка Люцифер. И опускается на колени перед ним. Люче все еще полностью одет и это ужасно, но слава дьяволу за гульфики — и тем более слава дьяволу за то, что Кит уже это делал. Член Люче так же идеален, как и все в нем — и кажется вкуснее лучших персиков и винограда. «Мед и молоко под языком моим, благовоние мастей твоих лучше всех ароматов», — думает Кит, а потом перестает думать.

***

Обнаженный, раскинувшийся на кровати, улыбающийся Люче слепит глаза. Он разводит ноги, у Кита перехватывает дыхание — он оглаживает белые бедра перед собой, мрамор и золото, Рай не сияет так сильно, как человек перед ним. Кит шел через пустыню и перед ним оазис, и перед ним вода напиться и нет воде конца, а он медлит, он не может насмотреться — вдруг видение исчезнет, вдруг это морок. — Жестокий, — смеется Люче, — разве не видишь, как я хочу тебя? Кит видит. Кит опытен, Кит знает, что делать — и все же, все же, погрузившись в эту плоть понимает, что не знал ничего. Люче притягивает его в поцелуй, Кит стонет — это невыносимо. Блаженство, оказывается, сжигает, будто костер. — …Ты слаще Рая, о Люцифер, причастие телу твоему жарче огня небесного… Если он продал вечное блаженство за эту ночь — он не жалеет ни секунды. — Дорогой мой еретик, — шепчет ему Люче, улыбаясь, — если ты все еще способен на стихи — это нужно немедленно исправить. — На плохие стихи я всегда буду способен, — выдыхает Кит. — Посмотрим, — обещает Люче, — посмотрим…

***

Люче засыпает под утро, лишив Кита и стихов, и слов, и мыслей. Кит лежит рядом, слушает тихое дыхание, греется в чужом тепле — а полумрак комнаты сереет. Повторения не будет — он это прекрасно понимает, такое не повторяется. Он сгорел и воскрес, он стал кем-то другим. Наваждение схлынуло, он не влюблен, он не вожделеет больше… но ему легко, как не было никогда, и как никогда светло. Будто его благословили — если бы такое было возможно. Он тихо одевается, не потревожив Люче. Замирает на мгновение — смотрит на спящего. Нестерпимо хочется… он даже не знает, чего. Поцеловать? Преклонить колени и вознести хвалу? Глупость — но он не знает, как уйти, повернуться спиной и не увидеть больше никогда. «Если есть у меня душа, Люче, то пусть она будет твоя, в руки твои кладу ее, делай с ней что тебе угодно», — думает он. Кланяется низко и выходит прочь.