lettres d'amour.

У Михаила Юрьевича почерк красивый. Если он, конечно, хочет его таким делать. Москва может стараться над каждой буквой, выводить каждую запятую, старательно, как первоклассник, получивший прописи. Миша очень старался в письмах для Санкт-Петербурга. Каждая буква была отдельным произведением искусства, и всего великолепия не могли испортить даже мелкие пятна от чернил. Москва пишет: «…меня не покидают мысли о Вас.» И точка в конце предложения выходит смазанной, похожей на запятую, но в следующем абзаце Михаил Юрьевич уже спрашивает о государственных делах. Александр помнит, как трепетно билось его сердце, когда он впервые получил это письмо в далёком… Тридцать втором году? Их отношения развивались слишком быстро, Санкт-Петербург порой не мог поверить, что всё происходит взаправду, поэтому такие резкие смены тем в письмах Москвы казались ему издевательством. Михаил Юрьевич упоминает: «Не могу дождаться нашей встречи. Я никогда не позволю себе забыть происходящее в покоях после приёма…» Сороковой. Тысяча восемьсот сороковой. Питер тоже никогда не позволял себе забыть происходящее в покоях после того приёма. На пожелтевшей от старости бумаге выведено: «Только с Вашей помощью мне удалось так скоро встать на ноги» Самое старое письмо из всех. Наверное, шестнадцатый год? Михаил Юрьевич даты никогда не проставлял, будто искренне верил, что они останутся в памяти навечно, но писем от Москвы было так много, что удержать года в голове становится сложно. Питер не смог сохранить и половины от всей переписки — очень много осталось там же, в Российской Империи. Уберечь удалось только самые любимые, которые Москва отправлял под особым наплывом чувств. Он, ослеплённый влюбленностью, становился слишком красноречивым: возводил дворцы из слов, рисовал красивое будущее и клялся в нежной любви. С каждым годом с большей страстью. В середине века он писал: «Тоскую и согреваю себя надеждой в скором времени посетить столицу». В начале двадцатого столетия он в красках описывал, где и как хотел бы осыпать поцелуями Александра. В те времена такие письма показывать никому не стоило. Поэтому Питер их без присмотра не оставлял, поэтому они и спаслись. Саша помнил, что потом писем стало ещё больше, но в них было меньше страсти: Москва чаще пытался привести Санкт-Петербург в порядок, немного успокоить и направить мысли в верное русло. Эти слова Александр читал не слишком внимательно и близко к сердцу не принимал. Нравоучения Михаила к двадцатому веку порядком поднадоели. В любви он признавался красивее. Москва самозабвенно клялся, что все его мысли заняты Питером. Александр — его любовь, его свет, его северная звезда. Михаил полностью отдает себя, позволяет одному единственному Александру произносить это резкое «Мой» в адрес Миши. Михаил был всецело его, он подтверждал это каждым письмом. От этих абзацев и красивых фраз жизнь занятой столицы умирающей империи становилась лучше: каждое слово — удар в самое сердце. Саша цеплялся за них изо всех сил и отписывал ответы так скоро, как удавалось, пренебрегая срочными делами. Александр на краю листов оставлял цитаты из стихов, своих и чужих. Он жил от письма до письма, от встречи до встречи. Одинокими вечерами в памяти хранил воспоминания о недавних моментах близости с Москвой, а потом перечитывал все самые любимые моменты. Господь, да он каждую букву обожал. И был так счастлив. Нельзя быть таким счастливым и влюблённым, нельзя без перерывов думать о Мише. Однако Питер думал. И он верил, когда Москва говорил, что тоже думает. Все письма были сложены в аккуратные стопки и хранились в шкатулке. Только Михаил знал, где эту шкатулку можно найти. Он искренне и тепло смеялся: у него дома тоже такая есть. Он тоже хранил каждое письмо. Александр хорошо помнит их разговор в тот вечер. — Есть ли нужда хранить все письма? — как-то растерянно спросил он, взаправду усомнившись в своих привычках. Бумага от старости рассыплется, чернила выцветут, а Москва-то останется рядом. Поэтому к чему все эти тайники? Зачем заменять письмами живое тепло от Миши, если можно просто переселить его куда-нибудь поближе? — Разве тебе не интересно будет перечитать их через века, м? — встречно поинтересовался Москва и именно так ответил на все вопросы. Ну, конечно же. Фантазия Питера мгновенно сочинила ему прекрасное будущее, где они, два великих города, связанных самыми искренними чувствами, перечитывают переписку времён своей юности. Умиляются громким словам о любви и нежно-нежно переглядываются, потому что знают, что лжи в письмах никогда не было. Александр, как сейчас, видит эти ясные голубые глаза перед собой. И хочется раствориться в этом ласковом взгляде, и хочется забыть обо всём в чувственных объятиях, и так хочется вслух признать, что никого важнее Миши не может быть. Его Миши. Его любимого и единственного Миши. Саша перечитывает каждое из десятка писем. Он мог жечь дорогие сердцу книги во время суровых блокадных зим, но эти письма — нет. Эти письма грели своим существованием; мерцали звёздами во мгле и напоминали о чём-то хорошем, ради чего стоило прожить ещё один день и поверить в победу. Любовные письма могли бы пережить всё, кроме самой любви. Саша разглядывает все закорючки, вспоминает смысл каждого слова и читает то, что заложено между строк. Вспоминает и пытается что-то прочувствовать, что-то найти. И ни в одном из абзацев не объясняется, куда всё делось: куда пропал весь этот мир, всё это будущее одно на двоих. Где влюблённые взгляды и вся эта верность? Где. У писем была только одна задача — оправдать Москву. Объяснить Саше, почему он сейчас именно здесь, на холодном кафельном полу ванной в окружении бесполезных листов, которые не имеют ни малейшего смысла уже спустя каких-то нескольких десятков лет. Саша понимает, почему жесток мир. Он ведь не ребёнок, которому каждый день надо заново запрещать уходить куда-то с незнакомцами, потому что не всё добро, что таким кажется. Саша понял, почему сменился режим. Саша понял, почему случилась блокада. Саша понял, почему век такой откровенно хуёвый, без единого просвета. Саша знает, что и Санкт-Петербург, и Ленинград, и вообще не-важно-название-этой-точки-на-карте принадлежит жестокому миру. Город, всё-таки. Но Саша чувствует себя потерянным _человеком_, который мог бы гораздо легче пережить все _городские_ проблемы, если бы рядом с ним был кто-то, с кем он переписывался ещё пару столетий назад. А Москва был так одержим своими идеями. Москва истерично пытался убедить всех вокруг в том, что именно он прав. Конечно, ведь только его навязчивые мысли — истина в последней инстанции. Все его речи превращались в бессвязный поток каких-то высказываний и попыток вдолбить свои идеалы в чужие головы. Его враги шептались, поэтому он кричал. Москва мог только требовать. Аргументируя свою позицию, он мог только ударить. Мудрость, коей, казалось, он был пропитан насквозь, скрылась в тени чужого дурного влияния и травм. А эти личные травмы одного города стали невыносимыми ранами для других. «Душа моя, » — так писал Москва. «Поганый выродок, » — так он говорил, пока целился в невинных на глазах Ленинграда. Саша, к счастью, не святой и никогда таким не был. Но почему-то доселе ему хватало выдержки не трогать драгоценные письма — доказательства любви. А ведь он терпел, когда Москва ещё полвека назад избавился от них, сказав что-то едкое напоследок. Слова были глухи на фоне действий (Московский всё-таки постоянно что-то едкое говорил — вошло в привычку), зато эти самые действия отпечатывались на сознании невыносимо ярко, крутились назойливыми воспоминаниями и горечью. Москва был нежным, но лишь в бреду. А у Питера в какой-то момент даже силы закончились, чтобы пользоваться таким слабым состоянием Миши: он не жаловался, не высказывал недовольства — молча принимал игру в счастье и любовь, пусть и одно, и второе уже давно были пристрелены, утоплены и заморены голодом. «Я бы посчитал посещение того мероприятия пустой тратой времени, если бы Вы тоже не явились» Чувства Москвы выглядели такими же глубокими, как и его душа. Александр считал себя счастливчиком: его первой любовью стал кто-то настолько невероятный, как Михаил Юрьевич. Первопрестольная столица, хранившая в себе историю. И вся та ласка, и все те необъятные эмоции, на которые способен такой особенный Миша, были полностью нацелены на одного Сашу. А Питер не знал жизни без любви к Москве. Он был влюблён без памяти. А теперь хотел бы без памяти остаться. Но ведь это противоречит его философии — помнить всё, учитывать каждую деталь. Он не забывает целые века и не смотрит рассеянно, будто ничего не было. Когда-то ведь его учили истории и заставляли верить, что без прошлого не может быть будущего, которое предстоит ему, Сашеньке, строить. Саша не забывает — забывается. И хватает с пола последнее письмо с оторванным краем и бледной полоской от сгиба посередине. Цепляется за каллиграфические тёмно-синие буквы, дыхание задерживает. «Я был готов гореть только ради Вас» Этот порочный круг замыкается — скомканый дрожащими пальцами лист обхватывает пламя, и все бессмысленные слова полыхают вместе с пустым спичечным коробком. Если кажется, что во всех проблемах виноват однажды горящий город, то именно так же проблемы можно решить. И так хочется улыбаться. И вместе с этим так хочется зареветь. Старая бумага сгорает беззвучно; в голове у Саши ни одной мысли — оттого всё погружается в нерушимую тишину. Даже свет не горит, потому что рыжий огонь и так прекрасно освещает тесную комнату. Мягко греет, впитывая в себя всю нежность давних чувств, в последний раз затрагивая струны души Питера. Нет никаких сомнений: того будущего, где они с Мишей перечитывают старую переписку, глядя друг на друга с неподдельной лаской, больше не будет. Сгорает прямо сейчас, уничтожая за считанные минуты всё, что стягивало Саше горло петлёй. Саша смотрит издалека, ибо ему меньше всего нужны ожоги — он не навредить себе пытается, а помочь. Это же какой-то шаг вперёд в тот мнимый мир, где никто не имеет право на его сердце; где никто не имеет право делить с ним постель; где никто больше не может заходить к нему домой без разрешения; где никто не лезет в мысли и так навязчиво не маячит рядом; где никто не посягает на его имя. Больше нет ни одного подтверждения, что Москва когда-то был его, Питера. Все связи со сладким прошлым разорваны, бабочки мертвы и невинные фантазии испорчены. Оставляя после себя грязный пепел на белой раковине, письма тлеют и догорают. Как Михаил Юрьевич однажды.