Мёртвый Донец

В городе Зефир Хайтс ещё не перевелась та порода пони, которую прежде называли писателями. К этой характеристике навеки приклеилось звание "миротворéц", то есть прозвище, завидно отличающее полководцев и прочих государственных мужей от послушных, рядовых граждан. Не желая кормить читателя псевдореализмом, я совсем не обрадую жаждущих услышать биографию моего героя. Впрочем, он — Вангелис никогда не претендовал на писательские лавры и не стремился занять их провокацией или саморекламой. К литературе он вообще приступился случайно — на неизвестном мне распутье, когда новоиспечённый автор ощутил страсть к консервации мира (тоже своего рода "миротворчеству"). Не каждый из нас, но кое-кто другой мог быть похож на Вангелиса. Как сам он утверждал: "Все мы лишь Росинанты — слуги пера", в ответ недоумевающим коллегам о потаённом замысле своих работ. Другим литераторам был известен уровень его мастерства, располагающегося между искренними потугами новичка и типичной публицистской штамповкой. Язык Вангелиса признавался грубым, казался запутанным клубком словарных червей, а стиль — неритмичным и вычурным. Сам горе-творец, однако, не соглашался с критикой, продолжая называть вещи своими именами, как бы обосновывая неумёшество судьбой писательского "небытия" — тем, что рано или поздно, при трезвой оценке масштаба, он неизбежно свернёт с литературного пути. Более навыка и идущего бок о бок с ним профессионализма, Вангелис искал продолжения сложнейших выводов, которые он забывал или упускал в обыденной ситуации, вытекающие из рассуждений мыслителей прошлого и знакомых ему крылатых выражений. Сочинение всегда проходило в спешке — из-под клавиш выходили всё новые и новые опусы, не хуже и не лучше предыдущих, вдохновляя, кажется, только самого автора на равновесные свершения. Во время написания у него приятно кружилась голова, и пегасу чудилось, что он парит, что силой мысли он может заставить себя летать, хотя в действительности его крылья уже давно атрофировались, как, в общем, и у остальных его современников. Таково было время, таково было место, в котором Вангелис строчка за строчкой проживал свои дни. Писатель считал себя "трактатчиком от сердца", крестоносцем, ведущим взвод уже пришедших кому-то идей и взглядов — важных, но увы достигших своего количественного лимита: актуальных, скажем, для сотни умов, но никак не для миллионного поголовья. "Завет культуры должен быть доведён до конца!" — набирал одинокий пегас, и в этом деле он не нашёл себе соратников. Их не было ни в среде словесных механиков, ни среди тех, кто произвёлся в "андерграунд". "Не стоит винить их за это, — полагал Вангелис, — пони не созданы творить историю". То, что сам он, никогда не волновало писателя. Он знал совсем другую участь, не собираясь навязывать её остальным: ни десяти, ни тысяче голов. Кажется, он навязывал сам себе чужой удел.

***

Поворотным моментом во всём этом наигранном рыцарстве послужила авантюра. Вангелис подумал, раз уж ему не удаётся нажить единомышленников в Зефир Хайтсе, то почему бы не отправиться куда-нибудь далеко — к другому, менее пресыщенному народу, ещё не воплотившим себя в самобытном и национальном. Где же ему обнаружить страну со столь болезненной брешью, с отсутствием собственных героев и трагедий? Бродя между городами и расами, казавшимися ему экзотическими, Вангелис всё более отчаивался, потому что у каждого мало-мальски приличного места уже были свои драмы, свои характеры. Интеллигенцию там принимали за опасных чужаков, и "колонизатора" прогоняли даже родственные пегасам единороги, которые и без того презирали своих собратьев. Где же отыскать заповедное белое пятно, эту ничейную землю? С парома, следовавшего из Нуево-Клудж к горе Айрис, он наконец узнал её. Рыбаки помогли добраться ему туда, стараясь отговорить от безумного предприятия. Но Вангелис всё же высадился на берег, который, как и само море, не принадлежал никому. Никому, кроме такого же как и он скитальца. Хозяин пустыни нежился в мазутной луже, среди белого, как слоновая кость, песка и промышленной свалки. Он тяжело дышал, будто удерживаясь от того, чтобы зажечь свою ванну, и глядел на второго пришельца отстранённо и раздосадовано. Старое существо еле подняло своё тельце, цепляясь когтями за проходящие сквозь них песчинки. Если бы красный варан мог взлететь, то Вангелис тут же опознал в нём дракона, однако тот утратил магическую силу и все особенности, что делали его вымирающий этнос ужасающим и великим. Ещё он был слеп словно Гомер или василиск и передвигался по запахам меньшего и большего удушья. Вангелис бы точно избавился от тонкостей драконьего чутья: нефть и сера бичевали нюх, с удвоенной силой как приближался ящер. Дракон то ли представился, то ли буркнул что-то невнятное на своём диалекте: "Гарбл", не ужаснув писателя, но всё же поселив в душе его глубокую назидательность. Пускай лучше подлинный, настоящий Гомер отыщет его сердце, чем будет он — Вангелис бесплодно колесить по всему свету сотню или тысячу лет, которых никогда не будет у него, и тлеть, бросать дар мыслить и прочее наследие ради клочка на безмолвном кладбище истории. После судьбоносной встречи мой Одиссей вернулся в Зефир Хайтс и покончил со своими безнадёжными попытками выдумать что-то эдакое в литературе, устроившись преподавателем в школе. Там он открывал для себя и своих учеников целые миры.