The Lord Of Death and Destroyer of Life will tonight take a sacrifice A sacred gift from you - his slave - the gift will be your blood You will with ecstatic pleasure give Him what you owe your life Commit a ritual suicide Give Him your life Give Him the sacrifice Tonight Aghast - Sacrifice
***
Дни делались вязкие и топкие; на памяти Гермионы это было самое нечистое предзимье. Местные жители поговаривали, что если главный путь в их промозглый поселок и дальше будет покрываться плотными слоями коричневой глины, то к ним не то, что повозки — сам черт не доберется, увязнув в этом грязном месиве. Но если последнее воспринималось больше как опостылевшая, потерявшая остроту шутка (никто по-настоящему не верил, что злые духи будут настолько милостивы, чтобы забыть дорогу в их края), то проблема с повозками обрисовывала неприятные перспективы. Среди населения — а его было негусто — не было ни успешных купцов, ни ученых лекарей, и посему лишение даже приезжих могло на долгое время оторвать поселок от остального мира. Один из таких дней, впитавший в себя смешанный запах ладана и людских тел, ознаменовал посещение единственной маленькой церквушки-мазанки; священник Дуглас часто упоминал, что без нее их безликий городок представлял собой не более, чем бездушное скопление дощатых домиков. Гермиона находила эти слова правдивыми: на самом деле, не было ни одного воскресенья, когда погружение в мессу не дарило б успокоение и усладу ее детскому сердцу. Она запомнила, как в то пасмурное утро, сделав паузу лишь для того, чтобы в умах прихожан отложилась прочитанная проповедь, священник Дуглас сделал неожиданное объявление: со дня на день к ним приезжает столичный экзорцист, дабы помочь в борьбе с сатанинскими кознями. Отовсюду послышалось возбужденное перешептывание; двое крепких мужиков немедля вызвались встретить гостя — на случай, если повозка застрянет в грязи. Гермиона тогда сидела с отцом в заднем ряду, и поэтому ей было хорошо видно одного из них — Рудольфуса Лестрейнджа. Когда-то он принадлежал к знати, но быстро утратил авторитет и имущество ввиду неподъемных долгов, свалившихся на его плечи со скоропостижной смертью родителей. Чтобы прокормить себя и молодую жену, ему пришлось многим пожертвовать: временем, которое он отдавал тяжелой работе на пристани, а затем и здоровьем; его он лишился на этой же самой работе, подхватив гнойное воспаление горла и мучительные боли в искривленной спине. Мужчина не жаловался: некоторые грузчики вовсе оказывались прикованными к постели, не выдерживая той простуженной холодом сырости, что тянулась от реки. Такие мысли утешали и подбадривали Рудольфуса в самые худшие дни, притупляли разрывающий глотку кашель, что душил его даже во сне. Удача благоволила долго, но даже её не хватило, чтобы остановить демонические атаки, которым внезапно начала подвергаться его жена. А незадолго до Ячменной Луны отец Дуглас объявил во всеуслышание, что Беллатриса Лестрейндж одержима демоном. Будет большой милостью, если женщина не выдержит заклятий и молитв, произносимых экзорцистом, и умрёт ещё до пыток. Эта мысль промелькнула в голове Гермионы, когда к ней ввалились двое потрепанных мальчишек. Оба тяжело дышали — видимо, протоптали весь поселок, прежде чем найти её, — и принялись что-то сбивчиво рассказывать, попутно подталкивая к выходу. Гермиона только-только закончила раскладывать сушиться собранные в поле травы и настроилась чистить очаг, расположенный под отверстием в крыше. У неё было полно других забот с тех пор, как её мать разрешилась от бремени, и теперь таскала младенца уже не в утробе; на руках. Поэтому она не могла, — просто не могла! — сейчас позволить себе сбегать с друзьями и отлынивать от возложенных на неё обязанностей. Но треклятое любопытство, въевшееся под кожу и разгоняемое по телу с молодой кровью, жаждущей чистого знания, не оставляло иного выбора, кроме как последовать за мальчишками. Идя по дороге и слушая уже более вразумительную болтовню Рона о прибывшей повозке и пожилом мужчине, лицо которого было обозначено клеймом уродства, Гермиона тревожно оглядывалась в сторону дома, по привычке царапая ногтями кожу большого пальца и размышляя, успеет ли она вернуться до прихода родителей. — С чего ты взял, что у него изуродовано лицо? — прищурился второй мальчик. От его лохматых темных волос исходил резкий запах костра — не было сомнений, что они с Роном уже успели побывать в “Визжащей хижине”, их тайном убежище на опушке леса, возле которого, по обычаю, разводился огонь и жарились собранные в споре грибы. Гарри даже не потрудился позвать её с ними — знал, что ответит отказом. — А как же?! Он ведь ежедневно вступает в схватку с убогой нечистью, я уверен, его тело повидало столько проклятий, что самому Дьяволу на него страшно смотреть! — Ты говоришь глупости, Рон, — фыркнула Гермиона и поспешила отбежать от вышедшей из соседнего дома женщины; едва перешагнув порог, та опрокинула таз с мутной водой им под ноги, а после так же быстро скрылась за дверью. Мальчишки чертыхнулись, однако не сбавили шаг. Им не терпелось воочию увидеть ритуал "вычитки". Гермиона представила, сколько еще детей и жадных до сплетен жен соберёт вокруг себя дом Лестрейндж, обжитый хозяевами всего несколько лет назад, и сделала неутешительный вывод — соберёт много. — А ты говоришь так, как будто сама видела настоящего экзорциста, — недовольно ответил Рон. — Не чаще, чем ты. Другими словами "никогда". Ребята замолкли и ускорились, перепрыгивая заплывшие ямы; они пересекли кузницу, от которой исходил звон молота по наковальне, прошли узкую улочку между домами плотников; до цели оставалось всего ничего, когда в сыром воздухе расплылся аромат жареного мяса на вертеле. Дети замедлились и задышали чаще, голод любезно напомнил им, как завораживающе отрезаются от шипящей свиной туши сочные куски, и какая, на самом деле, это редкость — наесться сполна в единственном по всей округе трактире. Редкостью было и то, что Аберфорт, как его владелец, славившийся вспыльчивым и даже враждебным характером, решился зарезать скотину по случаю приезда чужака. Развить эту мысль Гермионе не позволил полностью остановившийся Рон, с которым у неё немедленно завязался новый спор. Тот упрямо доказывал, что у них еще есть время быстро заскочить в трактир, хотя у самого бы не нашлось и полпенни в дырявом кармане. — Дамблдор не будет вечно кормить тебя за свой счёт только потому, что ты дружишь с Гарри! Даже он помогает в трактире, и тебе не мешало бы начать, — Гермиона задрала нос, с апломбом проговаривая, — если не хочешь, чтобы после с тебя взяли полную плату. — Я не кормлюсь за чужой счёт! Скажи ей, Гарри, — в голосе Рона слышалось возмущение и сконфуженность, — мои родители честно оплачивают услуги этого старика. — Они платят за козье молоко, которое Дамблдор продаёт многодетным семьям, а не за твоё чревоугодие, — Гермиона выразительно посмотрела на своего друга; в отличии от худощавого телосложения Гарри, тот выглядел куда лучше и здоровее со своим румянцем на круглых щеках. Она понимала, что это нечестно — сравнивать двух детей, которые живут в разных условиях: один остался сиротой, едва отделившись от матери, а дядя, который на протяжении десяти лет растил его, как родного, умер от инфекции, напоследок взяв с трактирщика обещание взять мальчика под своё крыло; другой рос в семье бедной, но недостаток денег с лихвой компенсировался родительской любовью и вниманием к каждому чаду. Гермиона понимала это, но была слишком раздражена поведением Рона, чтобы остановить свои мысли и чувства. К счастью, вмешался Гарри: — Прости, Рон, но сейчас действительно лучше поторопиться. Кроме того, мы мож… Ай! Он отклонился в сторону, хватаясь за плечо, на которое пришёлся толчок. Все трое удивлённо уставились на прошедшего мимо мужчину: тот, будто только теперь осознав, что наткнулся на живое препятствие, остановился, голова дернулась вниз, и Гермиона признала в этой широкой фигуре конюха — его вычурное имя вспомнить не удавалось. Он посмотрел на них, как на хулиганов, и громко пробасил: — Чего встали посреди дороги и треплетесь языками? Расходитесь по домам, детишки, нечего вам здесь делать. Ну же, проваливайте! Несмотря на повелительный тон, выглядел мужчина крайне обеспокоенно, если не сказать, напугано. В глазах горело предупреждение; он выждал еще несколько секунд прежде, чем смачно сплюнуть на дорогу, повернуться и продолжить путь. Как заметил Гарри — на главную площадь. — Скажите, что я не один это заметил. — Не один, — Гермиона кивнула и перевела вопрошающий взгляд на Рона. Тот всё ещё пребывал в расстроенных чувствах из-за сорвавшегося ужина, но спустя мгновение так же утвердительно закивал. — Там точно что-то происходит. — Гарри нахмурился. — Я не видел практически никого по пути сюда. Сдаётся мне, вся деревня собралась на площади. — Хочешь сказать, изгнание будет проходить прилюдно? — поразился Рон. — Это было бы странно. Для такого требуется согласие главы семьи, но… он бы не стал этого делать. Слишком уж скрытный человек. — Тогда тем более нужно пойти и посмотреть! — Гарри, стой! — Гермиона потянула его за рукав. — Сначала проверим возле дома плотника, туда идти всего ничего! Гарри кивнул, но когда они оказались на месте, не обнаружили ни души. Надобности заглядывать в окна не было: широко раскрытая дверь позволяла детально рассмотреть опрокинутый стол и кучу грязных, пропитанных жидкостями тряпок на полу. Зловоние от них исходило такое, как от забытого трупа в процессе разложения. Повсюду летали мухи. Рон скривился, но после в его голову пришла мысль, которая заставила быстро перекреститься и громко зашептать, дабы не накликать на себя беду: — Она сбежала! — Веснушчатое лицо Рона выдавало священный ужас, ручонки мелко задрожали. — Его одержимая жена сбежала! — Возможно, мы просто не застали, как её выводят на площадь, — уже не так уверенно ответила Гермиона. Взгляд застыл на беспорядке, будто приклеенный древесной кровью к этому жуткому образу. Сбежала, сбежала, сбежала, — методично била клювом чёрная, как ворон, мысль, — одержимая, одержимая, одержимая! Гермиона отступила, озираясь по сторонам, и стоило глазам встретиться с другими, зелёными, как весенняя поросль, внутри всё разом опустилось и задрожало. Потому что Гарри отрицательно покачал головой и первый двинулся в сторону площади. Они побежали так быстро, насколько это было возможно в такую слякоть. Рон заметно отстал, готовый в любой момент сорваться в обратном направлении, но никто не винил его за это; страх всегда был там, где не было знания. А знать наверняка, что взбредёт в голову одержимому человеку, оказавшемуся на воле, никто не мог. В шумной сутолоке тяжело было разобрать, где всё начинается, но чем дальше они пробивались вперед, тела ощущались плотнее — приходилось где-то пролезать, согнувшись пополам, — тем тревожнее смолкали голоса, и тем сильнее на фоне выделялся один — высокий и хриплый. Гермиона не заметила пропавших из виду друзей, не заметила, как стремительно оказалась в числе людей, образовавших широкий круг, но это и не имело значения. Ничто не имело значение, кроме происходящего в центре этого круга. Беллатриса не стояла на месте: она дёргано двигалась, то подаваясь вперёд, будто в порыве обнять, то резко отклоняясь назад. В ее правой руке мелькал поблескивающий от жира нож, который женщина периодически убирала в карман для того, чтобы потереть шею. На ткани разорванной юбки выделялись белесые пятна, смешанные с кровяными сгустками, — каждый раз, когда ткань задиралась, открывался вид на её босые, тонущие в грязи ступни. Все это время она говорила, постоянно что-то говорила, и если из её рта не выходили слова, то это были звуки: страшные, клокочущие, сменяющиеся на утробные рычания, вовсе не принадлежащие женскому голосу. Гермиона не слышала и, казалось, не понимала смысла — разум был надёжно спрятан в плотном слое кокона, желая защитить, и поэтому всё происходящее казалось сном… Ровно до того момента, пока Беллатриса не обернулась, показывая своё испещрённое язвами лицо и то, что навсегда лишило Гермиону благословенного душевного покоя и детской беззаботности. В другой руке женщина держала маленький свёрток, так похожий на тот, с которым последние три дня ходила её мать. Кокон порвался, выплёвывая в ужасающую действительность, звуки и образы приобрели чёткую форму; там была не только фигура в центре круга, но и другие, напуганные не меньше, чем она сама. Был Рудольфус, который с поднятыми руками порывался подойти ближе к жене — он больше не тешил себя обольщением, что ему это будет позволено, — и теперь действовал осторожно, приближался медленными, маленькими шажками. На другой стороне толпы были её родители: отец крепко держал маму в объятьях, пока та утопала в собственном горе. Гермиона видела, что ещё немного, и она упадёт на колени, умоляя (то ли Бога, то ли саму Беллатрису) вернуть ей сына. Были слова, режущие не хуже заточенного ножа в дрожащей руке: — Полюбуйтесь собой! Труппа уродцев, маскарад грязных лжецов и лицемеров. — Женщина сплюнула с омерзением, осматривая каждого, как купленного задёшево раба, но после на губах вновь прорезалась широкая улыбка. — Думаете, вы лучше? Думаете, я не знаю, что вы все, все до единого желаете моей смерти? — Её сладкий тон сорвался на закладывающий уши визг, потревожив убаюканного младенца. Беллатриса поспешила прижать его крепче к своей груди, заглушая беспомощный детский плач. — Вы никогда не будете лучше, ибо такие же, и голоса вы слышите те же, и нашёптывают они вам о том же! Тогда… — она снова улыбнулась, зарываясь носом в одеяльце и глубоко вдыхая сладкий молочный запах, — тогда почему бы всем не начать топиться в реке, чтобы очиститься, а? Я б посмотрела, какие духи из вас вылезут. — Она зашлась в хриплом каркающем смехе, перешедшем в кашель. Уже привычным для себя движением убрала в карман нож и с лихорадочной поспешностью прижала руку к шее, растирая так сильно, что от гнилых поломанных ногтей на коже остались красные полосы. Поодаль двое мальчуганов крепко вцепились за материнскую юбку, ища защиты; кто-то желал найти её в молитве, но таких, вопреки обыкновению, быстро прерывали — страх спровоцировать одержимую перекрывал всякое мужество. Гермиона перебегала взглядом от одного выхолощенного лица к другому — лишь бы не видеть, как её маленький братец путается в одеяле, лишь бы не понимать, что он испытывает от разлуки с матерью, в чужих, не знающих сердечности руках (старики поговаривали, что дети ближе к Богу, оттого и чувствуют глубже, полнее). Лишь бы не представлять, как его короткая жизнь обрывается, едва начавшись. Она зло стёрла с лица набежавшие слезы и раскрыла рот; дышала сразу глубоко, подавляя рыдания. Внимание привлекло какое-то движение в гуще тел, но оно было столь мимолётное, даже эфемерное, что пришлось напрячь зрение. К большому счастью — или беде? — искать долго не пришлось: её глаза застыли на высокой, будто парящей в воздухе фигуре, и Гермиона больше не смогла их отвести, как бы не старалась. Черный балахон с глубоким капюшоном передвигался плавно, бесшумно, — не доставало лишь косы, чтобы уверовать в существование Смерти, собирающей жатву. Он не стал выходить вперёд, оставаясь невидимым для всех остальных, но Гермиона видела, чувствовала, как с его приходом в пространстве что-то изменилось. Стало тяжёлым. И эта тяжесть была точно живой, самобытной силой со своим запасом энергии; она плотно ощупывала ее худое тельце, настойчиво тянула вниз, будто желая поставить на колени. Вторя неизвестному чувству, два-три десятка грачей, описывающих круги над площадью, со всех сторон начали осаждать близстоящий дуб. Отзвуки их галдежа растаяли в шуме ветра, чтобы в следующую минуту замереть в диковатом, нарочитом молчании. Гермиона вдруг ясно осознала личность этого человека, хоть лицо его и не было обозначено клеймом уродства. Экзорцист. Он смотрел цепко, неподвижно, как если бы малейшее отвлечение грозило потерей столь ценной добычи; губы беспрестанно шептали, в то время как Рудольфус оказывал влияние по-своему — путём уговоров. Стало быть, женщина — демон внутри неё — пока не чувствовала надвигающейся угрозы, и потому позволяла себе насмехаться и обвинять народ в их скудодумии и трусости. Но после она резко сникла, голова опустилась вниз, закрывая лицо копной спутанных волос. Всё её тело будто превратилось в камень, и на фоне плачущего брыкающегося младенца это выглядело поистине зловеще. Гермиона мысленно умоляла, чтобы он был тише, чтобы не давал повода, «потому что ты умрёшь, маленький глупый братец. Прошу, я ещё не успела тебя полюбить». И он действительно стих, как только послышалось задумчивое обращение Беллатрисы: — Нравится? Тебе ведь нравится? Быть. В моей. Голове. — Она рассмеялась так искренне, будто увидела нечто непостижимо прекрасное у себя под ногами, подняла голову, показывая пустой, невидящий взор, а в следующее мгновение её голос вновь преобразился до неузнаваемости, став отчаянным: — Нет, прошу, кто-нибудь помогите! За словами последовал смех куда более злостный, заставивший в страхе отступить не одну пару ног. Гермиона перевела потрясённый взгляд на экзорциста, но на его лице не было каких-либо следов причастности к происходящему. Наоборот: брови были сведены, а губы, кажется, зашевелились куда быстрее, будто он торопился, будто уже не успевал. — Нам никто не поможет! — Беллатриса в последний раз потёрла шею и выхватила нож. — Никто - никто - никто - никто - никто, — проговорила быстрым, едва слышимым шёпотом; голова резко отклонилась вбок с характерным хрустом, но женщине, казалось, это не принесло ни малейшего дискомфорта. Голос зазвучал будто из самой Преисподней, — но вот это милое дитя…оно нам поможет. Гермионе представилось, как она бесстрашно выбегает вперёд; её руки хватают брата и уносят подальше, туда, где их никто не сможет отыскать и причинить вреда. Ей представилось, что экзорцист таки успел дочитать заклинание; оно лишило демона временной оболочки еще до того, как случилось непоправимое. Ей представились смех и радость, громкое пиршество в честь победы над нечистью. Славное будущее. Но Гермиона осталась стоять на месте. Беллатриса занесла нож, только она не увидела этого, быстро отведя взгляд в толпу, костенея до самых кончиков пальцев, до самого сердца, когда донесся короткий хлюпающий звук пронзаемой плоти, а за ним — женские выкрики и беспорядочный гул голосов. Началась неразбериха и толкотня, в которой она оказалась маленькой песчинкой, сносимой волнами; её толкали мужчины, спешащие ухватить покрепче обездвиженную экзорцистом Беллатрису; её толкали женщины, но спешить им было уже некуда — на выброшенном в грязь свёртке разрослось кровавое пятно. Всё потеряло чёткость, будто её действительно погрузили в воды Темзы, где закладывает от давления уши, а от холода теряется всякая чувствительность. И тем более странным казалось то, что даже под толщей воды она смутно угадывала чёрный силуэт. Он неторопливо приближался к неестественно выгнутому телу женщины, пока та вырывалась и громко выла от боли с каждым его шагом. На Гермиону накатила дурнота, когда мужчина внезапно остановился на полпути и медленно, слишком медленно начал поворачивать голову в её сторону. Тёмные глаза посмотрели прямо, и в тот же миг давление усилилось стократ; сознание истошно завопило, забилось в агонии, будто с него сдирали слои воспоминаний и пережитых когда-то светлых чувств. Головокружение стало практически нестерпимым, но ей не позволяли упасть в блаженную тьму, насильно удерживая внимание и выворачивая всё, что только мог предложить её неокрепший разум. Гермиону буквально затошнило от переизбытка невыносимых по силе и интенсивности ощущений, она понимала, что больше не выдержит, но прежде, чем давление перешло к сердцу, замедляя пульс, глаза, наконец, выпустили её из своего капкана, позволяя устремиться в спасительную темноту.***
Гермиона резко села на постели с глоткой, забитой иступленными криками. Сердце загнанно сжалось от пережитого во сне ужаса; она немедленно прижала к нему руку, словно утешая. Мокрая от пота сорочка неприятно липла к телу. Ей было холодно и грязно, — едва ли тонкое заштопанное одеяло справлялось со своей задачей; Гермиона поспешила отбросить его к ноющим ногам, опустила руку ниже, к бедру, чувствуя липкость иного рода. Поднесла на уровень глаз и задушено всхлипнула, убеждая, моля, заклиная свой грешный ум, что это её кровь, её и ничья больше (пришлось крепко зажмуриться, дабы отогнать образ расползающегося по детскому одеялу пятна). Она поспешила надеть киртл поверх сорочки и, обходя скрипучие половицы, выйти из дома. Заря уже занималась в небе. Крепчал осенний ветер: было слышно, как его залихватский свист рассекает кроны деревьев. Под башмаками трещал сухостой, напомнив Гермионе о необходимости отправиться в лес и набрать мёртвых веток. Она простояла долго, пока события сна не начали притупляться; в конце концов, они все равно напомнят о себе, как делали это все прошлые годы. Ей оставалось лишь уповать на то, что когда-нибудь она научится принимать это со всей смиренностью, на какую только способны люди, пережившие утрату. Гермиона слабо улыбнулась новому дню. А потом, не выдержав дискомфорта, потёрла шею.