Зови меня чужим именем

Серёже всего десять. Его пугают ночные кошмары. Он ложится поздно — после отбоя, и встаёт рано — до подъёма, таскает из детдомовской столовой просроченный и до невозможности мерзкий кофе, чтобы пить его чуть ли не вместо воды и не спать, не спать, не спать. Он совсем ещё маленький ребенок, с совершенно детскими чертами лица: тоненькими губами-ниточками, курносым веснушчатым носом и большими глазами-блюдцами, в которых не по возрасту трепещет не совсем и не до конца осознанная скорбь. В его комнате нет зеркал, а в общей ванной оно большое и заляпанное брызгами от мыльной воды, грязи и зубной пасты. Серёже нет дела до того, как он выглядит. Другие мальчики раз в пару месяцев бегают к воспитательнтце под ножницы, и та неровно кромсает им едва-едва отросшие волоски. У Разумовского волосы тоже жиденькие, но зато длинные и вечно взъерошенные. Ребята дразнились, мол, как девчонка, и это задевало, отдавалось где-то в мозгу клеймом неуверенности и ещё только начавшей формироваться в столь юном возрасте нелюбви к себе. Но это было пустяком, сущей нелепостью. У Серёжиного ночного монстра волосы тоже рыжие, тоже длинные. Висят паутиной огня и страха на острых плечах и тонкой, до уродства искривлённой шее, сползают змеиными дорожками по сгорбленной спине. У него глаза на пол лица, словно два разбитых зеркала — стеклянные, неживые и почти прозрачные. Безгубый рот, напоминающий бедному Серёже рваную трещину-прореху на обточенной демонической морде. Монстр никогда с ним не говорил. Он пришел к нему в прошлом лишь однажды, запечатавшись в детской неокрепшей памяти тенью, сжигаемой танцующими огненными языками. Его спугнул заливной собачий лай и подвывание полицейской сирены — но разве может огненный дьявол бояться таких простых человеческих вещей? В тот день он почти что спас Серёжу от чувства всепоглощающей вины. Возложил на себя бремя возмездия, взял на себя ответственность за содеянное. Мальчишке было проще поверить, что во всем виноват призрак с очертаниями черных, как пепел, вороньих крыльев. В глубине своей травмированной души Серёжа был ему благодарен и в то же время его боялся: боялся, что чудовище снова вернётся и повлечёт за собой беду, смерть и всепожирающее пламя. Он пришел к нему во сне. Как мара, как тень, как отголосок дурного прошлого. Просто появился из неоткуда. Присел на край скрипучей кровати — и на этом всё. Смотрел на Серёжу долго и исподлобья, а потом так же внезапно и молча растворился в забрезжевшем за окном рассвете. Это было не то чтобы страшно. Скорее, напоминало сонный паралич. Лишь однажды очутившись у изголовья мальчишки, чудовище стало приходить к нему снова и снова: сначала редко — позволяя Серёже расслабиться и позабыть пробегающий по спине холодок от безумного вороньего взгляда; потом чуть чаще, оставляя его ненадолго и, может быть, лишь для того, чтобы мелкий в какой-то мере успел даже за ним соскучиться. И это правда, на удивление, срабатывало, потому что, стоило юному Разумовскому в полудрёме не обнаружить подле себя черную демоническую хтонь с медной в свете луны взлохмаченной шевелюрой, как он тут же весь в ожидании напрягался. Привык к нему, что ли. Или, быть может, ждал подвоха — затишья перед бурей. В каком-то смысле всё так и было, потому что, стоило крылатому существу вернуться, как оно подсаживалось к Серёженьке всё ближе, почти дышало ему в лицо и мысленно, не открывая своего оскалистого рта, нашёптывало ему дурные мысли. Ни разу мальчик не смог отвести от чудовища взгляда, и тогда серое, искаженное лицо постепенно начало приобретать совершенно знакомые очертания. Рябая кожа в россыпи темных пятен, уходящих в перья к вискам и шее, отдавала рыжинкой веснушек на лице самого Серёжи — только в нем словно убрали яркость и вывели все цвета. Серёжа был уже с самого детства долговязый, худющий и несуразный, с острыми коленями, предплечьями и локтями. У чудовища лапы по-птичьи вытянутые, крючковатые, а сам он в своем костлявом пернатом теле тоже большой и непропорциональный. В нем было что-то мифическое и почти красивое, если бы не уже привычный, почти инстинктивный страх, полыхающий в лёгких и сдавливающий горло всякий раз, когда мальчику вместо тонкого одеяла приходилось засыпать под покровом тяжёлых черных крыльев. Серёжа даже в своеобразной манере начинает привыкать к «птице», думая, что такого демона вряд ли чем остановишь или спугнёшь. Он уже у Серёжиной кровати стабильно каждые сутки, как на вахте. Еженочно и верно, пока там вдруг не появляется ещё кое-кто. Чудовищу чрезмерно не нравится, что его малый тихо и мирно сопит под боком у такого же, как и он сам, детдомовского мальца. Только покоренастее, позадирчивее, тупее и с волосами черными и короткими. Чудовище злится, бунтует, шелестит крыльями и шипит сквозь клыкастые зубы, нагоняя на Серёжу страху, вот только ему почти не страшно, его кошмары почти растворились в теплых и крепких детских руках его нового… друга. В перьях прячется мерзкое имя «Олег» и, была б чертовская воля, тоненькая шейка этого самого Олега захрустела бы под черными грязными когтями — они бы наверняка запутались в дурацкой подвеске, которую его Серёжа отрыл где-то на барахолке и всучил как подарок этому пацану. Олег Волков был и правда как волк. Серёже с ним было спокойно, уютно и тепло. Днём Олег защищал его от детдомовской ребятни, вечно недовольной то внешним видом, то родом деятельности паренька по кличке «Разум», а ночью — от черной пернатой твари с грязно-рыжими пасмами волос, которая, вопреки сказкам и убеждениям, не пряталась под кроватью, а усаживались прямо на ней и дышала, смотрела — жила. — Уймись, Серый. — Олег добродушно лыбится, заплетая Серёже кривые неаккуратные косички, пока тот с трепетом и каким-то нагнетающим воодушевлением вещает ему о своем ночном пернатом визитёре, — У тебя, это, как там тебе воспитателька говорила… Богатое воображение. — Да ты не понимаешь… — Разумовский неловко дёрнулся от очередной затяжки на волосах, — Он реальный, прям настоящий. Большой такой, длинный, и весь в перьях, как ворон. — Так ты у нас орнитолог, типа? — смеётся Волков и пальцы заламывает в рыжих прядях, искренне стараясь уменьшить Серёжины страдания от своих парикмахерских умений, — На птиц охоту разводишь по ночам? — Скорее они на меня. Там такая громадина, что не дай боже… — Может, тебе с кухни пустырника попробовать своровать? Буфетчица наша меня, вроде как, любит, так что, если узнает — мне не сильно прилетит. А ты хоть угомонишься, поспишь. — Да на кой мне пустырник, когда это не сон? Какая-то тварь хтоническая, я о таких в книжке по мифологии читал. Называются «гарпии». На людей нападают и глаза им клюют. Насчёт глаз Серёжа, конечно, преувеличил. Однако на гарпию его чудище было и впрямь похоже, только предположительно мужского пола — если, конечно, эти ребята как-то различались между собой. Правда, под юбку или под крылья парень этой пташке не заглядывал и желания особого на такие подвиги не имел, но был почему-то уверен, что это именно он, а не она. — А ты глаза закрой — вот и решение тебе всей проблемы. — пожал плечами Олег, завязывая кончик рыжей косички на резинку и совершенно не понимая, в чем заключается Серёжина дилемма, хоть и честно ему сочувствуя. — Не решение. Я его чувствую, понимаешь? Слышу, как он томно дышит и как своими погаными перьями шелестит… — Так и уши закрой, под подушку спрячься. Серёжа не стал говорить Олегу, что он уже сотню раз прятался и под подушкой, и под одеялом. Закрывал глаза и уши, порой даже засыпал в присутствии своего чудища, да только что толку, когда с того самого пожара, когда он впервые явился напуганному мальчишке, перья у него опалились и провонялись гарью. И этот запах с тех пор приелся, везде следовал за ним. Жжёная плоть, тлеющее дерево и сажа. Что-то пугающее. И пугающе родное. Серёже уже шестнадцать. Он пытается не слушать свой голос, которым говорит с ним его личное чудовище. Это случилось почти случайно. Впервые его достопочтенный пернатый черт явился к нему среди бела дня. — Не спать, малец. Тихо, вкрадчиво, с хрипотцой. У Серёжи завтра до невозможности важный день: он сдает экзамены на поступление в Московский Государственный. Факультет математики и кибернетики — потому что куда ещё, если не туда? Не то чтобы Разумовский не дотягивал и ему за ночь нужно было освоить всю школьную программу, нет. Но он волновался, боялся вдруг оказаться хуже остальных. До этого Олег провел с ним уже пару ночей, а в сегодняшнюю резонно решил выспаться, чтобы и самому не провалиться и поступить худо-бедно на какого-то там экономиста. Серёжа подумал — ему причудилось. Что он так замотался и не заметил, как утро сменилось ночью, как сон поглотил его и опять по системе отбросил под крыло черномазого чудища. Но летне-весеннее солнце вполне реально и, надо сказать, очень уж надоедливо било в глаза пареньку сквозь распахнутые подле окна шторы. Птиц не восседал, вопреки обычному, на кровати, а стоял прямо у стола, упираясь когтистой лапой о его угол. Не спрятанный под покровом ночи, впервые озарённый дневным светом — теперь Разумовский мог разглядеть его полностью и чётко — он сочетал в себе нечто демоническое и прекрасное: высокий, пугающий, ужасающий — он не был лишён элегантности и шарма. Стоял, пренебрежительно опустив на Серёжу взгляд, с осанкой по-королевски — будто бы он здесь царь, бог и хозяин, а не фантом в голове у не слишком здорового подростка. Три, всего-навсего три бархатистых слова вырвались из его рта, и он изогнул его не в гримасе, как ночью, а в самодовольной, гордостной улыбке. Свободными пальцами — такими же черными, как оперение на запястье и внешней стороне ладони — птицеподобный демон заправил длинную прядь медно-рыжих волос за ухо и обошел Серёжу сбоку. У того уже сна не было ни в одном глазу: он не мог отвести и взгляда от своего воображаемого кошмара, который вдруг своевольно выбрался из сна и задворок подсознания в реальный мир. — Не бойся. — чудовище словно почувствовало его страх, ощутило на сложенных за спиной крыльях. — Как видишь, мы с тобой не такие уж и разные. Пожалуй, речь шла о внешнем виде, потому что, стоило Серёже собрать всю свою волю и мужество в кулак и таки взглянуть прямо в птичью морду, на её месте внезапно обнаружилось лицо. И не какое-нибудь, а самое что ни на есть Серёжино. Такие же худощавые, обточенные скулы, такая же форма тонких (парень искренне постарался воздержаться от слова «утончённых») губ. Такой же острый и ровный нос, такой же широкий разрез огромных глаз, вот только демон, в отличии от Серёжи, щурится, и глаза у него отнюдь не голубые. Ночью парню казалось, словно в них отражается рыжина спадающих прямо на лоб волос и потом, перед самым утром, алеют лучи рассвета, но сейчас он понял, что дело было отнюдь не в этом. Сейчас на него смотрела пара птичьих, с вертикальными ромбообразными зрачками, ярких жёлто-янтарных глаз. — Они тебе нравятся, не так ли? Мне тоже. Нет. Серёже они не нравились. Но, как чуть позже он осознал, и не пугали. Он не испытывал к этим кусочкам блестящего янтаря эмоций, поддающихся банальному описанию — скорее, смотрел в них, как на недосягаемую картину, вызывающую вожделение и восторг. Ему — его лицу — ужасно шел жёлтый. А, может, дело было вовсе не в цвете, а в самом взгляде. Позже наедине с собой перед старым заляпанным зеркалом в общей ванной Серёжа, упёршись руками в умывальник, будет внимательно разглядывать свои, нежные голубенькие глаза. Как пара полевых васильков, чистые и весенние, они были другими, не птичьими — человеческими. В них было ещё, отголосками блестело безмятежное юношество, наивность врождённая Серёжина — у его чудища такого сроду не было и быть не могло, пожалуй… Паренька резко хватают за и без того взъерошенные волосы и силой оттаскивают от умывальника — настолько, что он не успевает даже сообразить, чтобы самостоятельно сделать хотя бы шаг назад, и больно ударяется о раковину запястьями. — Как от твоей пидорской рожи зеркало ещё не треснуло? — издевательски, басом гогочет над его ушами «бандит» местного разлива, которому чем-то Серёжа в этом детдоме не угодил и теперь каждый раз, попадаясь ему на очи, терпит в лучшем случае плоские, но от этого не менее унизительные оскорбления. О том, что происходит в худшем случае, Серёже вспоминать не хочется от слова вовсе. У них, детско-домовских, всё было устроено, типа, «по понятиям». А юный и слишком уж для скудных умов неформальный Серёженька Разумовский в эти понятия как-то не вписался — сразу и конкретно. В его увлечения, образ и какие бы то ни было личностные характеристики входило всё то, что настоящие четкие пацаны называли гомосятиной — исключением стали разве что регулярные походы «рыжего педика» в класс программирования, потому что Ай-Ти — это да, это для настоящих мужиков. Но, как говорится, одним благом все грехи не перекроешь, а Разумовский мало того, что нагрешил своей любовью к искусству и всякому «нестандартному» барахлу настолько, что не разгрести, так ещё и айтишником был в свои-то годы не просто одаренным, а гениальным, чем всех остальных парней, решивших податься в недра программирования, изрядно так подбешивал. В общем, все правила и понятия Серёжа проебал как только можно и как нельзя. Конечно, большую часть своей жизни он проводил с Олегом (они разве что спали не вместе, хотя бывало, что засыпали пару раз на тихом часу, греясь сразу под двумя тонкими ватными одеялами), а к Волкову на стрелу полезет разве что самый отчаянный и недовольный. Собственно, ещё один минус в копилку к погрешностям Серёжи. Поэтому, когда кто-то из ярых и понятливых заставал его, предоставленного самому себе, то ему искренне воздавалось за всё то неугодное, чем он пытался облегчить и скрасить свою жизнь. — Пусти. — Разумовский и имени-то быдловатого пацанёнка не помнит, боится этого коренастого, выбритого почти налысо верзилу, который на пол головы его выше и в плечах шире раза в два. Боится, но виду не подаёт: смотрит уверенно, прямо, с вызовом. И не говорит — приказывает. Одно короткое слово и ни одного дрогнувшего звука, словно это сам Серёжа нависает угрожающе над своим обидчиком и держит его за патлы — хотя, было бы там, за что держать. Хулиганистый паренёк на мгновение даже Серёже верит, ослабляет хватку и даёт тому возможность выпрямиться, встать на ровные ноги. Потом удивлённо откашливается и спустя секунду неловкой заминки вновь возвращает себе изначальный гонор. Пальцами впивается чуть ли не Серёже в голову, до боли в затылке сжимает и оттягивает на себя его волосы, разворачивая обратно лицом к зеркалу, а потом в самом что ни на есть издевательски-похабном и омерзительном жесте нагибает его над раковиной. Худые плечи с глухим стуком ударяются о и без того обшарпанную, с рассыпчатой паутиной трещин, керамику. — Ой, а тебе что, не нравится? — всё тот же мерзкий и приторный в попытке передразнить голос отдаётся Серёже уже за его спиной, насильно и грубо выгнутой в пояснице, — Я думал, тебе привычно, тебя же в такой позе обычно трахают, а? Волков твой, и, может быть, ещё кто-то… В лицо назвать Олега пидором в детском доме не решился бы даже самый отчаянный. Но из-за Серёжи и через него в его сторону подобные оскорбления всё-таки прилетали. Волков на них предпочитал просто не реагировать и беречь своего нежного хрупкого Серёжу от бойких блюстителей гетеросексуальности. Вот только сейчас его рядом не оказалось, и Разумовский остался один на один с разъяренным и жаждущим правосудия детиной, понятия не имея, как из данной ситуации выкручиваться, кого звать и куда бежать, если ему всё же удастся каким-то чудом сбросить с себя потные увесистые ладони. — Отъебись, — процедил он сквозь зубы, чувствуя, как волосы на макушке вновь натягиваются. Паренёк за его спиной, похоже, окончательно спутал его с какой-то девкой и возомнил себя секс-гигантом наподобие Кристиана Грея из «Пятидесяти оттенков серого». — Слушай, — тот, похоже, даже не услышал довольно очевидного призыва оставить Серёжу в покое и убраться с его горизонта восвояси. Напротив, решил издеваться над его рыжими длинными волосами до самого конца: могучей своей пятерней накрутил их в жмут и потянул на себя, при этом всё ещё не позволяя Серёже выровняться. Покорно подняв голову и стараясь не обращать внимания на добавившуюся к поясничной ноющую боль в шее, Разумовский встретился взглядом со своим обидчиком — но не прямо, а через мутное зеркальное отражение. Он стоял за его спиной и сально, довольно ухмылялся. Хотелось с размаху ногой врезать ему по яйцам, но инстинкт самосохранения подсказывал, что при таком раскладе Серёже могут в ответ врезать сразу по голове. Было больно, страшно и унизительно, потому что какой-то ебанат нагнул его, словно шлюху по вызову — хуже, казалось бы, падать уже некуда, — А что, если я прямо сейчас засажу тебе в жопу по самую печень? Ты мне потом отсосешь или просто скажешь спасибо? В этот момент Серёжа уяснил одно правило: у унижений не существует дна. Пацан сзади него и впрямь потянулся к Серёжиному животу, нащупывая где-то внизу шнурок, на котором держались его немного не по размеру великоватые спортивные штаны. В отражении зеркала — где-то в самом укромном и темном уголке ванной комнаты — мелькнула такая же черная тень, только с рыжей огненной шевелюрой и блестящими золотыми прорезями глаз. Чудовище снова пришло спасти Серёжу от дерьма, в которое он вляпался. Как забавно, однако, порой действуют на людей экстремальные ситуации — потому что только сейчас, в компрометирующей позе и с мерзкой ладонью на животе, уже потихоньку стягивающей с него штаны, до юного Разумовского дошло: Птиц никогда в жизни не был его ночным кошмаром. Напротив, он пытался спасти его от них, уберечь от воспоминаний о пламени огня, пожирающем безмятежное Серёжино детство и любые возможности и шансы на светлое будущее. Демоническое создание с черными вороньими крыльями за спиной и когтистыми лапами оказалось не монстром из-под кровати, посланным высшими силами вселять в маленького Серёжу ужас, а черным ангелом-хранителем, своеобразно скрывающим его от дурных и болезненных картин, о которых мальчишке вспоминалось лишь в те ночи, когда он засыпал один, без пристального птичьего надзора. С искривлённого в обозленной и мстительной усмешке лица под покровом влажной тени Серёжа медленно перевел взгляд на отражение своего собственного, и внезапно обнаружил, что от лица чудовища оно мало чем отличается, в самом деле. Такое же распалённое и озлобленное, исполненное жаждой возмездия и перенявшее даже те некогда пугающие демонические черты. И светло-голубые глаза налились металлом и потемнели, потяжелели. Теперь они напоминали не два безмятежных озера, а две серые грозовые тучи, из которых вот-вот посыпется гром и молния — цвета глаз, выжидающих справедливой расплаты из дальнего угла ванной. — Вставить мне хочешь? — прошипел Разумовский так же язвительно и ядовито, как до этого издевался над ним охамевший беспризорник, — А ты рискни. Уже оттянувшая резинку штанов на Серёжином поясе рука резко замерла, а ехидно до этого улыбавшийся парень додумался перевести взгляд со своего отражения на отражение своей мимолётной жертвы, вот только с лицом он встретился далеко не жертвенным. В самой извращённой и пошлой улыбке Серёжа искривил свои тонкие губы, нарочно зажёг в глазах чёртики-огоньки, подражая своему пернатому наставнику, и что есть мочи выгнулся в спине — почти до боли, но делая вид, словно бы всё происходящее ему нравится, словно бы так и надо. Ведь от него ждали испуганных криков и просьб остановиться, отпустить его, ждали оправданий и что он молиться будет, лишь бы его не изнасиловали сейчас посреди сырой детдомовской ванной. А ему это, выходит, даже нравится. — Да ты и правда конченный… — брезгливо, как тряпку, несостоявшийся насильник отпихивает от себя Серёжу и быстро, почти что в панике покидает утлое, полумрачное помещение, прокричав ему на последок ещё парочку оскорблений. Разумовский медленно сползает на грязный пол, тяжело дышит и нервно сглатывает слюну, скопившуюся у него во рту за это время. Слава богу этот кошмар закончился и на этот раз всё обошлось. На плечах и ключицах наверняка появятся синяки, но ведь это сущие мелочи по сравнению с тем, что могло ждать Серёжу в том случае, если бы Птиц не пришёл к нему на помощь. Лёгок на помине — пернатый выходит из своего импровизированного укрытия и, криво усмехнувшись, садится на пол около своего Серёжи. — Спасибо… — тихо шепчет малец чернокрылой хтони, которая уже не кажется ему такой враждебной, противной и пугающей, — Если бы не ты… — Это ты. Я всего лишь показал тебе, как можно, — Птица в ответ ему не перестает скалиться и кладет свою когтистую руку на его колено, — А сделал всё ты, ты сам себя отстоял. Молодец. Оказывается, Серёжа способен заострять необточенные клыки. Оказывается, он умеет давать отпор, если очень захочет. Оказывается, он может быть дерзким, наглым, вызывающим. Может доминировать. Его нагнули, словно безвольную шалаву, а он взял и переиграл этого мудака. Уничтожил его, заставил постыдиться и испугаться собственных слов, при этом даже не рыпнувшись. Ему стоило просто взглянуть. Так же, как внушающе в свое время смотрело на него его чудище. Вот только в этот раз оно правда было не при чем. Серёжу пугает тот, к сожелению, неоспоримый факт, что демоническое лицо в отражении зеркала было его собственным. — Как видишь, мы с тобой не такие уж и разные, — нарочно подливая масла в огонь, надтреснутым голосом шепчет ему на ухо Птица. И речь сейчас идёт, увы, далеко не о внешних характеристиках. Серёже скоро двадцать три. Он привык к Птице почти совсем. Он уже выпустился из универа. Из школы — ещё раньше (на выпускном тогда пил чуть ли не за двоих под одобрительное птичье, а потом выслушивал его жалобы — или, может, свои же собственные). Он уже проводил Олега в армию. Проводил тяжело, больно и со слезами. Серёжа вообще плакал редко, особенно повзрослевши. Но тогда его пробрало, почти до костей надломило. Олег ведь ему до последнего не говорил, прятал повестку по тетрадям и карманам, пока однажды не выронил, переодеваясь по-быстрому на пару по физическому воспитанию, которую экономистам зачем-то ставили первой с утра пораньше. Серёже уже тогда стало невыносимо одиноко. Птица отнёсся к этому довольно-таки… скептически. Он Олега по факту недолюбливал, из чувства собственничества и ревности. Но и обрадоваться его отъезду почему-то не смог. — Соберись, тряпка, — каркал Птиц над Серёжиной душой, укутывая его невесомым, бестелесым крылом вместо одеяла. Кажется, запах гари из перьев уже давно выветрился — или, может, привыкся просто, притёрся. От Серёжи пахло Волковским одеколоном и травяным шампунем для волос, от него исходило человеческое тепло и почти ощутимая боль — горячая, как приступ лихорадки, — На твоём волке свет клином не сошёлся. — Да что ты знаешь… — голос Серёжин почти звенел оглушительными нотами обиды, словно Олег уходил в армию по вине Птицы, а не по собственной доброй воле. Птиц поджал губы и замолчал, встрепенув крыло. Всё он знал, всё он понимал. Только молчал — гордо, сильно и независимо. Да и что тут скажешь? Так же, как Разумовскому было тяжко отпускать, отрывать от сердца любимого Олежку, хтонический демон не мог позволить себе лишиться и самого Серёжи. Ему бы уйти было ещё лет эдак десять назад, когда его малый повзрослел, когда перестал бояться ночного полумрака и позабыл пляшущие вдалеке огни. Но он не ушел. Не смог. Привязался к этому рыжеволосому, сумбурному, странному и немного диковатому мальчишке. Нашел, вычислил в нем те качества, которых Серёжа стыдился и даже боялся — и, как компромисс, воспитал их и воплотил в себе. Нефизический, бестелесный фантом с лицом гениального детдомовца, Птиц смотрел на себя и видел его — Серёжу. А Серёжа всё смотрел мимо, предпочитая янтарным глазам обычные тёмно-карие. Терялся в чем-то обычном и приземлённом, всё ускользал от Птицы, оставляя ему лишь малую часть себя — ту, что позволял ему оставить Олег, а оставлял от Разумовского он, увы, немного. Где-то под густым пепельно-черным оперением Птице тоже болело, болело за своего Серёжу и, может быть, даже вместо него — хотелось бы. Хотелось бы, чтобы перестал мучаться, тосковать. Он бы всю его боль забрал, всю ее оттерпел, только бы глаза голубые вновь загорелись энтузиазмом и жаждой о новых достижениях. На вокзал провожать Олега Птиц отпустил Серёжу одного. По большей части из уважения к ним обоим, но ещё — потому что знал: Олег его искренне не любит. И Серёженьке тоже не нравится, когда их с Олегом идиллию нарушает нечто… постороннее. Обычно Птицу это не то чтобы останавливало, но в тот день всё было иначе. Как бы там ни было, чувства Серёжины он уважал. И это было его главной проблемой. — Я рядом, — тихим, охрипшим шёпотом он выдохнул эти слова прямо в макушку Разумовскому, впервые позволяя себе по-настоящему прикоснуться к нему. Парень поёжился, не до конца осознавая, что именно он чувствует, потому что это касание отличалось от всех предыдущих — те ощущались призрачно, словно сгустки едва ли теплого воздуха. А это было почти физическим. Шершавым. Горячим, но не до обожжения. Нет, он всё ещё пах обгоревшей древесиной и сажей — быть может, даже больше, чем раньше. Он был настоящим. Таким же настоящим, как сам Серёжа. — А разве ты можешь уйти от меня? — парень через силу немного двинул дрожащими уголками губ, вытирая свободной рукой уже несколько часов до конца не просыхающие дорожки от слез, — Ты же просто моя галлюцинация. Птице не очень хотелось-то в это верить. Он считал себя чём-то большим, нежели фантазией испугавшегося мальца. Намного большим. Чуть ли не божеством. А разве боги снисходят до столь человеческого чувства, как любовь? — Нет, что ты. Конечно нет. Я никуда от тебя не денусь. А теперь вытри сопли и возьми себя в руки. Не разочаровывай меня… Тряпка. Серёжа привык. К тому, что Птица всегда удерживает его в рамках, не позволяя расклеиться. К тому, что если нечто подобное всё же происходит, он всегда соберёт его заново, как какую-нибудь дорогую вещицу из старого и по-своему прекрасного, но досадно хрупкого сервиза. Сергей Разумовский в свои двадцать пять лет миллиардер, создатель соцсети и чуть ли не самая известная во всей России личность. Он в пёстром аляпистом халате сидит за своим рабочим столом и втыкается в ноутбук, а рядом на креселке чинно восседает по-королевски Птица. Он неотрывно за ним и с ним везде — только порой отпускает чисто из чувства непонятно откуда взявшейся совести на какие-то светские мероприятия, чтобы там ни у кого не возникло вопросов по поводу то и дело бросающего в пустоту взгляды Разумовского. В пустоту… Серёжа всё ещё ждал возвращения Олега из армии. Верно, словно беременная жёнушка. Птицу от этого подкашивало, и однажды он не выдержал, высказал всё со скандалом, драмой и ревностным недовольством. Они тогда жутко поругались. На некоторое количество суток, почти что дошедшее до нескольких недель. И Птиц вновь пришел к своему Серёже первым — впрочем, как приходил всегда. — Почему ты не можешь просто оставить меня в покое?! — снова вспылил Разумовский, не позволив ему и слова язвительного сказать, — Я устал от тебя, от твоего голоса и твоего вида! Я устал из-за тебя от самого себя и устал на себя смотреть, я устал от зеркал и от тебя, блять, больше всего устал! Уйди от меня, просто уйди. Умоляю. Дрожащий голос, дрожащие руки, и сам Серёженька весь дрожит. Он забыл уже, как просил точно так же не оставлять его без Олега одного. А Птица помнит, этот всё помнит. Помнит, как тяжело Разумовскому в одиночестве. Уворачивается от летящих в него предметов — словно бы это могло как-то его прогнать или разубедить — и, подойдя к Серёже, оплетает руками его за шею и с такой не присущей его демонической натуре невинностью жмётся губами к его рыжей растрёпанной макушке. Птица Серёжу пиздец как любит. По-своему, по фантомному — воображаемому, если уж так угодно. Но любит искренне, до выгорания, самозабвения и даже до жертвенности. Вот только Серёжа этого не понимает, или понимать просто-напросто не хочет. — Ты эгоист. Эгоист и циник, слышишь? — он снова срывается на крик, всем своим телом сжимаясь от горячего прикосновения к волосам и отмечая про себя, что оно гораздо ощутимее «настоящего», человеческого, — Только о себе и думаешь, шляешься везде по моим следам, портишь мне жизнь, ты… Да ты даже Олега ненавидишь — он ничего тебе не сделал, ничего! А ты обозлился на него и только рад был, когда он ушел! Ты изнутри меня разъедаешь, как червь, как паразит! Мне уже больно с тобой, от себя самого больно… Даже сейчас я срываюсь на тебя, потому что ты такой, ты так учил — защищаться, отстаивать! Но ты не сказал мне, как защититься от тебя самого, и теперь заставляешь меня терпеть тебя, терпеть твою самовлюблённую натуру… — Неужели я настолько ужасен? — Птица притворно-жалостливо сдвинул брови, — А не приходило ли тебе в голову — я ведь самовлюблённый лишь потому, что фактически являюсь тобой, гениальное ты мое недоразумение. Это было почти что признание в любви. Человечное. Ослабливающее. Обезоруживающее. Дающее призрачную надежду на то, что Серёжа спустя столько лет пререканий наконец-то его воспримет. Добровольно позволит ему быть рядом, потому что ему этого тоже хочется. Так и случилось. Серёже пришла похоронка. Из горячей Сирийской точки. Его сломало. Настолько, что не соберёшь, не склеишь. Это не происходило постепенно, а случилось в одну секунду — Птице даже на мгновение показалось, что он услышал хруст надламывающейся Серёжиной жизни и души. Глаза голубые остекленели, и ломаными движениями он, не выпуская из одной руки смятую жёлтенькую бумажку, схватился другой за нож — самый обыкновенный, кухонный. Его мир рухнул. Он не дождется. Некого больше ждать. Птиц остервенело рванулся к Серёже, за плечи его схватил, выбивая из пальцев нож — тот с грохотом упал на пол, лишь немного полоснув Разумовского по ладони. А Серёжа только и может — что головой мотать и просто в воздух кричать хрипло-хрипло, и в душераздирающем крике этом Птице неебически больно слышать имя Олега Волкова. Но ещё больнее видеть, как угасает в глазах и жизнь самого Серёжи. Как небесная голубизна превращается в стекло, а на бледном веснушчатом лице в долю мгновения пролегают морщины и опускается траурная тень, для которой даже не обязательно одеваться в черный. И тогда Птица делает то, что, будучи в здравом уме, никогда не позволил себе сделать. Проглатывает свою гордость и чувство собственного достоинства. Скрепя сердце, принимает, пожалуй, самое трудное для для себя решение: пусть лучше вместо Серёжи до хруста, до боли и до отчаяния ломается он сам. Он же многоликий. Он может всё. Но всё это время он не менял своего обличья, потому что ему хотелось быть, как Серёжа. Сначала Птиц стал воплощением его кошмаров, его внутренним демоном, его лучшим качеством. Потом стал его тенью, почти буквально — от своей безграничной, особенной, непонятной любви, от желания быть с ним, быть им. Всё меньше и меньше в обрамленном черным оперением лице было хтонического и чудовищного, потому что нечто нереальное и фантастическое, позволив себе приблизиться к человеку, человечнее становилось. Очеловечились вдруг и чувства. Потому что жертвенность и любовь — это качества, что присущие лишь людям. Только люди имеют такую роскошь — мучаться друг за друга, спасая и спасаясь. Серёжа уже сполна отмучился, теперь настала очередь для Птицы. — Ну что ты творишь, Серый? — бархатным баритоном он успокаивающе улыбнулся, сжимая в ладонях раненную Серёжину руку, — Не дури. Серёжа поднимает испуганно голову и глазам своим не верит, переводит взгляд на смятые буквы на похоронке. Даёт волю истерике и в слезах, в крепких мужских руках оседает на пол. — Но мне же… пришло письмо… — Мало ли, что в этой макулатуре пишут. Я же здесь, с тобой. Живой, невредимый. И Серёже даже мысли в голову не приходит, что что-то здесь может быть не так, что не может вот так просто человек появиться из неоткуда. Что такие письма не лгут, что в квартиру даже не открывалась дверь. Ему хочется думать, верить хочется в то, что он видит и чувствует — слишком уж сильно его подбило, восприимчивость подкосилась, а здравый смысл в искажении затуманился, готовый принимать всё — даже самое абсурдное — лишь бы унять немного пульсирующее отчаяние. Разумовскому нужна была не просто установка: жить дальше. Ему нужен был тот, ради которого он правда хочет жить. Серёжа жмётся к такому родному, такому желанному и любимому телу, за которым безумно скучал, вслушивается в каждое слово и вздрагивает, каждым касанием наслаждаясь. Млеет от облегчения, словно всё-всё до этого было дурным сном, который наконец закончился. Развеявшийся кошмар. Серёжа тянется к сухим, теплым губам. То, о чем он мечтал, пожалуй, лет эдак десять, но боялся. А сейчас ему позволили. Птиц этим поцелуем искренне наслаждается, оставляя на собственных губах часть Серёжиных соленых слез. Не так, всё не так, всё неправильно. Но безумно хорошо. Они оба получили то, что хотели. Не в тех ипостасях, не в тех обстоятельствах. С примесью лжи и ещё чего-то больного. — Да, ты здесь, Олег… Я тебе верю. И Птице противно от самого себя. От этой лжи, от этого лицемерия якобы во благо и от того, насколько он сам оказался жалок в своей любви. Но это пустое, это не важно. И правды Серёже он не скажет. Возможно, во имя остатков собственного эгоизма, который жаждал взаимности и отдачи — хотя бы такой, предназначенной не ему. Переживет, не своей жизнью переживет. И совсем это ничего страшного, что Серёжа зовёт его чужим, ненавистным именем. Уж лучше ему никогда не знать, что никакого Олега здесь на самом деле нет. Нет, не было и не будет.