Влюблённый в свете фонаря

      «Телефон абонента выключен или находится вне зоны действия сети…»       Люди вокруг выглядят до одури счастливыми. Они с особой нежностью переплетают замёрзшие пальцы, делясь друг с другом незаменимым теплом, звонко смеются, гуляют по ночным улочкам, что уютно освещены зимними звёздами, и радуются, кружась в преддверии рождественской суеты. Декабрь в этом году на удивление выдался по-настоящему волшебным. Снежные хлопья причудливой крапинкой разбавляют тёмный купол над головой, подчиняя себе даже дымчатые облака, и оседают серебряной пылью на головных уборах.       Невооружённым глазом замечаешь и пушистые хвойные венки, украшенные золотистыми колокольчиками, и рябь цветных гирлянд. Рождество — праздник надежд и лучистых улыбок, звёзд и чуда, а также несказанных однажды слов.       Юнги прожигает потухший минутой ранее экран смиренным взглядом и давит пальцем на кнопку включения, всё ещё не оставляя попыток вернуть разряженный телефон к жизни.       И было бы всё так просто.       Он изучает мокрые, покрывшиеся тонкой ледяной корочкой разводы на защитном стекле и, шумно вздыхая, убирает бесполезную вещь в карман пуховика, застёгивая его для надёжности. Юнги потирает онемевшие от колючего холода ладони между собой, потому что любимые перчатки, как назло, остались лежать на тумбочке в прихожей, и смущённо оглядывается по сторонам, с огорчением поджимая обветренные губы. А ведь он до сих пор глупо надеется на то, что бесконечно тянущаяся череда сегодняшних событий — лишь выдуманный на подсознательном уровне кошмар.       Его и без того хрупкое сердце болезненно сжимается до крохотных атомов. Оно терпит неминуемый крах, сгорая в танцующем синем огне, рассеивает раскалённый пепел на ветру и воет. Истошно и отчаянно. В голове сейчас лишь мутный образ любимого человека, чьи сладкие речи приходилось слушать на протяжении двух лет, а в глазах звенящая мглой пустота. Было бы странно предположить, что однажды мир повернётся к беззащитному Юнги боком, а сам он окажется никому не нужным.       Их отношения должны были быть красочными, подобно тем, что в книгах описаны так красиво, амбиции — устрашающе внушительными, а совместная жизнь в квартире, на которую копили оба, работая почти без выходных, должна была радовать теплом и нескончаемым светом из панорамных окон.       О которых тоже мечтали, наверное, оба.       Они грезили каждое утро просыпаться в одной постели, начиная день далеко не с завтрака, а с нежных ласк и долгих ленивых поцелуев; они жаждали гулять по ночам, пробираясь втайне на местный футбольный стадион, смотреть на россыпь звёзд и держаться за руки, дабы согреться в пушистой траве.       Хотя, скорее всего, по-настоящему грезил только один из них.       Его любовь была наивной и нежной, прямо как сам Юнги. Её часто сравнивали с ромашкой или полевым лютиком, а ещё называли подростковой глупостью.       Юнги на постоянной основе твердили, что его так называемый избранник «непостоянный» и «ветреный», что мнимая влюблённость юношу благополучно ослепила, что ещё чуть-чуть и им завладеет сумасшествие, подлинная неизлечимая зависимость, перекликающаяся в потайных уголках разума с подчинением.       А он от всех отдалился и никому не верил, списывая на зависть каждое предупреждение или чрезмерную опеку. В конечном итоге любовь выколола ему глаза острыми шипами, заботливо и приторно что-то нашёптывая в самое ухо, окончательно сбивая с верной дороги.       Согласитесь, что любой здравомыслящий человек, услышав в свою сторону «я люблю тебя, пойми, но розовые вещи в твоём гардеробе… полный отстой» или же «ты конечно, забавный с этим цветом волос, но чёрный смотрелся бы намного лучше…» будет глубоко возмущён, в то время как Юнги уже на следующий день переберёт свой шкаф с одеждой и перекрасится в чёрный.       Потому что хотелось соответствовать чужим предпочтениям.       Но был ли смысл приносить себя в жертву, если ему всё равно нашли замену? Кого-то, кто был бы намного серьёзнее и старше, потому что каждому хочется иметь опору. Кого-то, кто точно не боялся бы смотреть страшные фильмы в кинотеатрах, переминаясь с ноги на ногу ещё у входа в зал. Кого-то, кто предпочёл бы провести пятничный вечер в ночном клубе, напиться там до беспамятства и танцевать, а не пойти в театр или музей.       Кого-то, кто не был бы так жалок, как Юнги прямо сейчас.       Измена — индикатор. Она всегда им была, есть и будет. Это злосчастный продукт, полученный в результате хорошо сыгранной роли в завершающем спектакле.       После такого Юнги никогда не вернётся к человеку, не простит, однако в груди всё равно мягкие ткани неизбежно чернеют, оскверняя собой чистую душу.       Он прикусывает мягкую ткань щёк изнутри и пугливо снуёт туда-сюда, словно ребёнок, потерявшийся в большом супермаркете. Юнги робко шагает от одного фонарного столба к другому, скрипя по блестящему снегу узорчатой подошвой ботинок, и вглядывается в лицо каждого, абсолютно каждого, улыбчивого прохожего. Он мёрзнет, из отчаяния ищет знакомые черты и былую надежду, что медленно ускользает из-под пальцев.       Снежинки над головой изящно кружат по воздуху, будто в замедленном режиме. Они танцуют беспорядочный вальс под музыку зимнего ветра, переплетаются между собой и совсем мимолётно касаются друг друга, боясь повредить собственную хрупкость. Хрустальные паутинки вызывают в груди сладостный трепет. Воспоминания о том, как ты кутался в цветастый шарф, принимая к сведению упрёки взволнованной матери, как молнией от куртки в спешке защемлял подбородок, морща нос, как уже на улице высовывал язык и старался поймать каждый маленький кристаллик, воспроизводятся сами собой.       Юнги смахивает колючий иней с ледяной лавочки в парке и осторожно присаживается. Голоса в голове истерически смеются, издеваются над ним с большим удовольствием, наблюдая за чужими страданиями, и навязчиво пробираются в мысли. Он, сдерживая рвущийся жалобный скулёж, только сильнее кутается в воротник своего чёрного пуховика и стискивает стучащие на морозе зубы.       Юнги в полной мере осознаёт, каким глупцом всё это время являлся.       Небо безжизненно чёрного цвета выстилают совсем редкие точки неярких звёзд, но теперь они не внушают и капли должной надежды, походя больше на искусственные огоньки. Ещё минута, и дымчатые облака закричат от непоколебимой беспомощности неизбежного поражения, открывая в себе тёмно-пурпурные оттенки. Юнги тоже хочет отчаянно закричать прямо здесь и сейчас, посреди людной улицы, где ушей касается чей-то радостный смех, а новогодние песни оглушают приторным счастьем, продемонстрировать перемешанную в одном флаконе обиду с досадой, пока его собственный и без того охрипший голос не сядет окончательно, обрекая на временную немоту.       Он принимает поражение. Склоняет голову, ощущая, как на его длинных ресницах собираются блестящие бусины влаги, почти сразу покрываясь тонкой корочкой узорчатого инея. Контрастно горячие слёзы медленно стекают по бледным щекам вниз, до самого подбородка. Они невыносимо жгут молочную кожу, впоследствии впитываясь в ткань серой шерстяной водолазки, скрытой под пуховиком.       Тихое, едва уловимое «домой хочу…» растворяется в холодном воздухе, что скользит между непослушными смоляными волосами, переливающимися на свету единственного фонаря красивым синим оттенком. Цвет этот сам по себе особенный. Теперь Юнги вспоминает лишь то, с какой ложной заботой ладонь уже бывшего парня когда-то проходилась по этим локонам, пока морозный ветер, будто вместо него, путает естественные завитки, купаясь в их неподдельной жёсткости, и заставляет раздражённо ёжиться.       Вселенная его не слышит, да и возвращаться ему тоже некуда, не считая квартиры с панорамными окнами, где батареи больше никогда не согреют.       В кармане у Юнги лишь полностью разряженный телефон, повербанк для которого он тоже благополучно не взял, пластиковая банковская карта с жалкими копейками на счету и упаковка затвердевших на морозе ментоловых конфет. Именно они сейчас кажутся неслыханной щедростью, хоть жевать и нереально.       Юнги без каких-либо колебаний позволяет себе тонуть в ночном цвете неба, где тусклые огни отчего-то больше не сплетаются в созвездия. Он спешит окунуться с головой в омут собственной никчёмности, окончательно теряясь в бесконечных силуэтах, и начинает увядать, подобно пёстрым цветам на закате. Юнги необратимо гаснет, потому что человек, в котором он каждый раз отыскивал для себя свет, питался им и жил, даже на телефонный звонок ответить побоялся.       И обязательно погас бы, но…       — У тебя всё в порядке, лучик? — сквозь мутную пелену в сознание по крупицам просачивается незнакомый ранее голос. Он стучится, будто даже ломится, помочь утопающему желая.       Лучик?       Юнги больше не представляет себя лучиком. Он шмыгает румяным от холода носом, рассматривая свои потёртые ботинки на ногах, и отвечать любопытному прохожему явно не собирается.       Неужели истина до сих пор не ясна?       На то, чтобы шевелить сухими безжизненными губами и через силу пытаться вымолвить хотя бы парочку связанных между собой слов, нет как физических, так и моральных сил. Юнги наслаждается удручающей тишиной, в глубине души мечтая от неё избавиться, и дрожит хрупким осиновым листом от малейшего дуновения ветра, пока по бархатным щекам, не останавливаясь, стекают слёзы, периодически сопровождаясь всхлипами.       А ему на мгновение и вовсе кажется, что не было нежного и сладкого голоса, не было трепета в груди, согревающего даже зимой.       Не было никакого чуда.       — Взгляни на меня, — но сладостный голос снова начинает ласково шептать над самым его розовым ухом, в мочке которого звенит металлическая серёжка. — Ну же, лучик, пожалуйста, — звучат незнакомые ноты, рассеиваясь в городской суете, подобно скрипке или арфе. — Ты плачешь...       Снова этот лучик.       И когда чужая, едва ли сохранившая естественное тепло ладонь нежно касается его щеки, стирая пальцем остатки былой влаги, Юнги покрывается множеством незваных мурашек. Уж точно не от мороза. Его цепляют за острый подбородок, внимательно изучая тусклую шоколадную радужку, где мир, а может даже целая Вселенная, совсем недавно обрушилась под самый фундамент, равняясь с землёй.       С непривычки он щурит лисьи глаза с кое-где лопнувшими капиллярами, не в силах детально рассмотреть того, кто именно позволил себе данную, скажем так, наглость. Огни фонарных столбов, где местами потрескалась краска цвета вороньего крыла, создавая похожие на витиеватые молнии узоры, слепят в самый разгар праздника. Ещё те столбы обмотаны длинной гирляндой, кое-как пытаясь поднять настроение своим присутствием, а на верхушках, где яркая лампа, в искрящемся свете покоится маленький сугроб, походя на милую шапочку.       Пухлые пальцы, пользуясь положением, обводят контур нижней губы, ощущая под подушечками огрубевшие на холоде частички, и жгут успокаивающим теплом. Юнги подобного ещё никогда не испытывал, так его ещё никто не касался. Он всё это время смотрит на незнакомца, чья чёлка покрылась россыпью снежинок, и начинает восхищаться, казалось бы, незначительными деталями, пока приятные касания, не пойми чего добившись, не рассеиваются наморозе.       Юнги молчит и хлопает длинными, слипшимися от слёз ресницами, на что ему протягивают сухие салфетки в уже распечатанной упаковке.       — Можешь просто взять, — настаивает парень, неловко теребя выглядывающую из-под шапки Санта Клауса рыжую чёлку. По правде говоря, Юнги от этого хочется засмеяться, потому что ничего более забавного он в жизни ещё не видел. Вот же идиллия — перед ним рыжий Санта Клаус, у которого вместо подарков в кармане припасены сухие салфетки для каждого отчаявшегося. Не хватает только приклеенной к подбородку ваты. Куда катится этот мир? — У меня их много, поэтому не беспокойся.       Улыбка у незнакомца до невозможности мягкая, обладающая теплом получше всяких перчаток и шарфов. Юнги сквозь прищур и до максимума суженые от света зрачки невольно заглядывается, определяя, что этому парню на вид не больше двадцати пяти. На нём укороченная объёмная куртка, такие сейчас, кажется, в моде, длинный красный шарф с причудливой бахромой на концах, джинсы тёмно-серого цвета и зимние ботинки на платформе, припорошенные снегом. Полюбившаяся рыжая чёлка закрывает относительно невысокий лоб, а округлые щёки походят на сочный гранат из-за длительного пребывания на морозе. Но по-настоящему удивительными были губы: они пухлые, покрытые глянцевым блеском, форма у них странная, невиданная ранее, а цвет напоминает коктейль из лесных ягод.       Юнги много чего любит в этой необъятной вселенной. Сладкое, например: горячее какао с «маршмеллоу», шоколадное печенье, которое обязательно нужно макать в молоко, иначе не вкусно. Любит играть на скрипке, обожает розовые и клетчатые рубашки, домашний уют и ароматные свечи. А ещё Юнги до ужаса мечтательный. Список его нескромных желаний порой поражает своим многообразием и амбициями. Он с самого детства грезил побывать в невесомости, увидеть своими глазами Францию и знаменитую Эйфелеву башню, досконально изучить астрономию, знать несколько языков, съездить к океану и заняться там профессиональным сёрфингом, а ещё спрыгнуть с парашютом и обязательно открыть собственный ресторан. Все мечты и ценности формировались постепенно, однако незнакомец, стоящий напротив, бесцеремонно вошёл и в список под названием «мне нравится», и в «я всегда мечтал», не соизволив даже снять обувь в знак приличия.       Юнги, возвращаясь в суровую реальность, с немой благодарностью принимает упаковку дрожащими руками, рассматривая её долго и упорно, пытаясь найти хоть какой-то подвох. Но нет, это просто салфетки с каким-то цветочным запахом. Ничего более.       Незнакомец добродушно усмехается, наблюдая за очаровательной растерянностью на чужом лице. Его щекочущий смех оседает на белоснежном снегу сладкой пыльцой и приятно вибрирует, заставляя нечто внизу живота скрутиться в спираль.       А улыбка по-прежнему та же, и адресована она только одному Юнги, затмевая собой белые искры фонарей и ярких гирлянд.       — Ты не замёрз, случайно? — заботливо интересуется у него парень, получая в ответ лишь мягкую ненавязчивую тишину. — Ладно, я понял, что ты сегодня не разговорчивый, лучик, — смущённо продолжает он и стягивает с себя красный шарф, на спутанной бахроме которого, подобно созвездиям, расположились снежные хлопья. — Думаю, тебе он понадобится больше, чем мне.       Юнги ни разу не сопротивляется, когда вокруг его хрупкой шеи с особым трепетом обматывают желанный шарф, в котором между собой удачно гармонирует рождественская какофония ароматов. Тут и запах безалкогольного фруктового глинтвейна, и домашних имбирных пряников, их, наверное, каждый в детстве любил украшать, и даже свежих ветвей хвои. Он, в немом изумлении хлопая тяжёлыми от образовавшегося инея ресницами, касается подушечками пальцев мягкой красной вещи, отмечая про себя безупречное качество крупной вязки, и не замечает, что бледные щёки начали пунцоветь, приобретая похожий оттенок.       И это, наверное, тоже вовсе не от холода.       Незнакомец вновь улыбается и спешит убрать онемевшие от холода руки в карманы своей объёмной куртки. Он любуется проделанной работой и старается запечатлеть чужую невинность в памяти на ближайший век. Разглядывает всё до мельчайших подробностей: розовый нос-пуговку, карамельную радужку в глазах с тусклыми шоколадными крапинками, лепестковые губы и покрытые инеем ресницы. А после он безмятежно растворяется в вальсе влюблённых снежинок. Просто уходит, не забывая пожелать напоследок счастливого Рождества.       Юнги видит его незамысловатый силуэт ровно до того момента, пока тот бесследно не исчезает в глухой темноте. Он вдруг сам по себе осознаёт, что горькие слёзы давным-давно высохли, немного неприятно стягивая кожу, а ложь когда-то дорогого человека, имя которого в голове всплывает далеко не сразу, уже чуточку меньше травмирует тонкими раскалёнными иглами.       Странно, что Юнги не горит желанием находить ответы на возникающие в голове вопросы. Он просто понимает одну истину — ему не дали утонуть.       Его спасли.       Люди вокруг по-прежнему до одури счастливы. Они всё ещё влюблённо держатся за руки, гуляют, любуясь ночным небом и вышедшим из-за облаков молочного цвета месяцем, напевают рождественские песни и громко смеются, пока Юнги, окрылённый детской радостью, прячет улыбку в красном шарфе и разглядывает свои скрещённые ноги, трепетно прижимая к груди пачку сухих салфеток.       Ему больше не холодно.       Незнакомец бескорыстно поделился с ним самым драгоценным подарком, на который только был способен: незаменимой ничем заботой и теплом.       Юнги всегда хотелось приходить к себе домой, зная, что кто-то обязательно сидит на подоконнике и ждёт его; хотелось каждое утро просыпаться и игриво жмурить глаза от ярких солнечных лучей, с любовью вслушиваясь в едва уловимое сопение родного человека, и засыпать, пока шею щекочет чужое горячее дыхание.       Хотелось, наверное, простого: быть кому-то нужным.       Теперь под звонко бьющимся сердцем вместо едкой горечи теплится неподдельная надежда, воссозданная прямиком из чёрного пепла и сотни элементарных частиц.       И только когда Юнги вернётся в звенящую холодом квартиру, решаясь использовать подаренную вещь по назначению, он заметит на самом краю бумажной салфетки надпись, впоследствии ещё долго рассматривая неровные карандашные буквы и желанный номер телефона, который Юнги боязливо наберёт уже ранним утром.       Трубку снимут со второго гудка, а мягкий, цепляющий голос на том конце снова ласково назовёт его лучиком.

Помни, что любое расставание нацелено подтолкнуть тебя к новой встрече. Только вот вероятность нашей составляет примерно одну тысячную процента.

Пак Чимин.