Есть что вспомнить

— Стояли мы тогда под городом… ну вот, забыл название. Потому что не вспоминал ни разу — оно мне надо? Я же был простым солдатом, и никаких наград в том походе не получил — жив остался, и то хорошо. А её звали Эмма, это я запомнил. Мы с Джейком встретили её в лесу, она несла вязанку хвороста, но ступала легко и спину держала прямо. И вообще не была похожа на крестьянку: слишком белая кожа, слишком чистые волосы, да ещё венок на голове. Вот зачем бабе украшать себя цветами, если она собирает дрова? Ясное дело, на солдат наша Эмма охотилась — у солдата ведь даже если денег нет, то жратва всегда найдется. Вот мы с Джейком оба и попались. Правда, нам ещё с Томом пришлось делиться, потому что леса во Франции совсем не те, что в Шервуде — пока удовольствие получишь, комары весь зад обглодают. Ну а в палатке мы втроём жили, уже два дня как — остальные как раз животом захворали, и командиры их в ближайший монастырь спровадили — и монахи при деле, и в армии больные под ногами не путаются да под кустами не дрищут. Так что нам дважды повезло — и здоровыми остаться, и красотку в лесу встретить. Мы кости кинули; Тому шестерка выпала, Джейку — тройка, а мне — единица. Мне с бабами всю жизнь не везло, но тут всё хорошо сложилось: Том быстро кончил и спать завалился (он вообще большим лентяем был), Джейк после своей очереди пошел наш ужин (он же — эммин гонорар) получать. Так что мне больше всех времени на развлечение досталось. А час с женщиной на войне — это как целый месяц дома. Кажется, весь мир перевернулся, и рядом — родная душа. Странно, мы ведь даже не разговаривали почти — тем более, Эмма по-английски не понимала, а я её язык с трудом разбирал — они же, французы, говорят точь-в-точь как норманы — каша во рту вместо нормальных слов. Но наши тела друг друга касались, и нам было хорошо. Её большая грудь пахла молоком и медом, а соски были сладкими на вкус — как цветы клевера. Клевер, он же не сразу сладость отдает, его надо зубами сжать и высасывать нектар понемногу. И с женщиной так же — если не спешить, наслаждение больше. Я долго гладил кожу Эммы, цветки сосков, нежный пушок на животе, жесткие завитки волос в паху, мокрую щель между упругими бедрами — не важно, что там уже побывали мои друзья. Я хотел запомнить эти ощущения, потому что на войне каждая встреча может оказаться последней — сегодня ты лежишь с женщиной и пустыми яйцами, а завтра — под кустом, с вывалившимися из брюха кишками. А потом пришел Джейк, принес лепешки и две переметные сумки с ячменем — это уже не ужин был, а наш бывалый солдат смекалку проявил. Одну лепешку Эмма сразу съела, а две за пазуху припрятала — у неё сиськи и так были не маленькие, а с хлебом получилось вообще роскошно — у Джейка даже встал ещё раз, пришлось задержаться. Но он быстро управился, даже штаны снимать не стал — так, помелькал голым задом между загорелыми коленками, вытер член нижней юбкой (наша гостья, похоже, не из бедных была — нижних юбок у неё целых две было, и обе белые), и все дела. Эмма беспокоилась, что ей до ночи надо в город вернуться, потому что в темноте на козьих тропах ноги сломать можно. И вообще спешила уйти — мы даже обиделись сначала, но потом увидели, что на платье пятна от молока проступили — её, выходит, дома дети ждали. Поэтому мы нашу даму провожать пошли, хоть она и отказывалась. Она бы, наверное, и сама две сумки с зерном дотащила, но не в сумерках. Там надо было вдоль ручья идти, пока он в расщелине не исчезнет, а потом по скале подниматься, по веревке. Веревку с узлами мальчишка сторожил, старший сын Эммы — на вид лет семь парню было, но смекалистый. И сам прятался хорошо, и за сестренкой приглядывал. Мы потом с Джейком к этой скале по очереди вечером ходили, даже шалашик у ручья соорудили — от комаров. Но через неделю Эмма перестала приходить. Я просил подождать ещё, а Джейк хотел про тайный путь в город нашему командиру рассказать. Мы даже подрались. Так я заработал пару синяков, а Джейк — расквашенный нос и продвижение по службе. А Эмму я так и не нашёл — да и не удивительно, человека в городе после штурма искать — это как иголку в поле, которое подожгли со всех концов. — Да уж, короткая вышла любовь. — Бывало и короче. Стояли мы в одном городишке на реке — там церковь высокая в центре, на холме, а от неё улочки к реке спускаются. Вот с церковного крыльца на меня горожаночка и свалилась. Ну точно прямиком в руки упала, и ещё лодыжку вывихнула, идти не может. Лицо бледное, глаза темные, на лбу пот капельками, а сама чуть не плачет от боли. Как тут было не помочь до дома дойти? Сейчас я понимаю, что ей сразу мой кошелек приглянулся, с деньгами за неделю беспорочной службы… Ну я правда целую неделю не косячил — не дрался ни с кем и с командирами не спорил. Чего ржете? Это один раз всего было… А тогда я поверил, что сам ей понравился, и что ногу она по правде подвернула. Дама моя по пути до дома болтала без умолку — сказала, что вдова, что зовут её Урсула, и что это имя значит «медведица». Я от смеху чуть в лужу не сел — спутница моя больше на белку похожа была. Глаза-бусинки, носик остренький, зубы передние крупные и с трещинкой, да ещё цокотит без перерыва что-то малопонятное. Но Урсула так Урсула, не буду же я её Белкой звать? Домик её стоял среди десятка таких же — беленьких, двухэтажных. На втором этаже она и жила. Нет, это не бордель был — нормальный жилой дом, и в комнате возле кровати столик с вышиванием стоял. Урсула, оказывается, покров на алтарь вышивала, не ерунду какую-нибудь. Но набожность ей не помешала платье сбросить быстрее, чем я тесемки на штанах развязал. А уж что она в постели выделывала! Сначала верхом на мне скакала, да так задорно, что я спустил почти сразу. Даже пожалел было, что всё так быстро закончилось. Ан нет, все только начиналось. Урсула мне тогда показала, что если мягкий член между сиськами зажать, то он сразу снова твердеет. А уж если губами и языком головку пощекотать, то можно солдата и в третью атаку поднять. Во второй раз я сверху был, в третий — сзади. Задница у неё тощая была, но вертела она ею здорово. После трех раз я уже плохо соображал. А тут на лестнице топот, Урсула кричит: «Муж пришел, прячься!», и в какую-то кладовку с узкой дверцей меня пихает. Я даже не успел спросить: «Покойник из могилы вылез?», как оказался в темноте. Шаг сделал — и с треском вниз полетел. Очнулся в курятнике. Голый, весь в перьях и дерьме курином. Выполз во двор — штаны мои лежат в свином корыте, остальное — рядом, ну а кошелька, конечно, нигде нет. Завернулся я в плащ, сгреб одежду в охапку, вышел со двора и поплелся к реке — мыться и штаны стирать. А с Урсулой решил на следующий день разобраться, потому что сил уже никаких не было. Да только утром я тот дом не нашел. Улочки эти узкие, домики на них одинаковые, бабы, конечно, разные, но все не те, и Урсулу эту никто не знает. Вот и вся любовь. — Да уж, не везёт тебе с бабами. Может, проклял кто? — Может, и проклял. Зато есть, что вспомнить осенней ночью, пока костер догорает.