Дневник Юйхэна

Мо Жань точно знает, что его соулмейт — Ши Минцзин. Иначе и быть не может! Вэйюй никогда в жизни не видел более чуткого, покладистого, нежного и красивого человека, подобного цветку, чарующему своим тонким ароматом. Определенно, это должен быть Ши Мэй. Мо Жань начинает вести дневник сразу же, увлеченно заполняя каждую страницу детскими каракулями. Но писать ему скучно: Ши Минцзин и так учится с ним в одном классе, что нового можно ему рассказать? Вэйюй компенсирует недостаток текста множеством кривых сердечек. Он теснит иероглифы на форзаце крупно и уверенно, сопя от усердия и посильнее давя на карандаш. «Для моего соулмэйта Ши Мэя». Имя он обводит красной ручкой и ставит рядом восклицательный знак. Дневник за пару лет пополняется краткими, но эмоциональными записями в духе «Сегодня мы ели вкусную лапшу. Ты так мило и аккуратно ешь!». Мо Жань пишет редко: они и без того общаются с Ши Мэем практически ежедневно, и зачастую писать просто нечего. А потом случается переезд. Семья Мо Жаня уезжает в другой город на пять лет — капля в море взрослой жизни и целая вечность для ребенка. Ши Мэй обещает писать и крепко обнимает на прощание. На душе Вэйюя становится немного светлее. Собирая вещи в чемодан с принтом хаски, он зачем-то кладет и дневник. Уже в новой квартире он скептически хмыкает, разглядывая почти пустой блокнот: Ши Мэй ведь обещал писать, и в письмах они расскажут друг другу все-все! Зачем тогда дневник? Ши Мэй пишет раз в несколько месяцев. Извиняется за задержку в начале каждого письма, и Мо Жань улыбается. Почерк Ши Мэя аккуратный, к письмам всегда прилагаются открытки. Вэйюй мечтательно думает о том, какой, должно быть, красивый дневник у его соулмейта. Ему становится стыдно за свои неказистые записи, и страсть к оформлению страниц вновь пробуждает в нем мотивацию писать. Месяц минует за месяцем, год за годом. Трогательно-косые иероглифы в дневнике Мо Жаня превращаются в аккуратные и уверенные. Страницы одна за другой заполняются доверительными размышлениями, наблюдениями, детальными эскизами разнообразных цветов. Чаще всего Мо Жань рисует хайтан. Ши Мэй пишет все реже, погрузившись в учебу. Именно дневник становится Вэйюю верным другом, с которым он беседует почти каждый вечер. И, увлекшись, не замечает, что уже давно изливает душу отнюдь не воображаемому Ши Мэю, а кому-то... незнакомому, но отчего-то близкому. Возвращаясь с семьей в родные места, Мо Жань в первую очередь кладет в чемодан дневник. Разумеется, он не носит его с собой. Как и все подростки, его ровесники помешаны на теме соулмейтов и беззастенчиво суют носы в дневники друг друга каждую перемену, толпясь в коридорах. Ши Мэй не участвует в подобных обсуждениях, популярных у его одноклассников. Он словно бы вообще не заинтересован в ожидании своего соулмейта. Мо Жань даже ощущает себя немного задетым, однако быстро утешается тем, что Ши Мэй очевидно рад его возвращению. Они вновь проводят время вместе, только теперь к ним присоединяется двоюродный брат Мо Жаня, перешедший в ту же школу. Сюэ Мэн, словно напыщенный павлин, отрицает существование у себя соулмейта, искренне полагая, что никто не достоин его. Мо Жань поднимает его на смех. Однако в круговороте школьной жизни Вэйюй не забывает про дневник. Он ведет его в привычной уже манере, больше не думая о Ши Минцзине как адресате; однако он все еще уверен, что именно Ши Мэй — его соулмейт. Этот факт привычен и уютен, как комнатный цветок в горшке у окна. Да и вступительные испытания в университет приглушают невнятный гул внутренних противоречий: до соулмейта ли, когда голова трещит от попыток запомнить целую лавину информации! Но, узнав о своем поступлении, первым делом Вэйюй хватает не телефон для звонка Ши Мэю, а дневник. В радостном порыве он пишет прежде, чем вообще думает: «я так счастлив сейчас, я так люблю эту жизнь и люблю тебя». Неоформленное, дремлющее в глубине души чувство оседает начерканными наспех линиями, да так и остается на разлинованной странице рядом с рисунком цветка хайтана. Новый виток судьбы загружает Мо Жаня по полной: преподаватели в университете не в пример строже школьных. Учитель Чу особенно строг. Студенты едва успевают справляться с тоннами письменных работ, единодушно ненавидя его скверный нрав. Но не Мо Жань. Мо Жань откровенно любуется прямо-таки кошачьей грацией учителя Чу, когда тот царственно плывет вдоль рядов парт в своем белоснежном свитере. Мо Жань подмечает каждую его эмоцию — от раздраженно сузившихся глаз до опущенных в смятении ресниц, когда Вэйюй покупает ему кофе. А Вэйюй покупает. Каждый вторник около полудня на большой перемене втискивается в очередь у ларька с яркой вывеской, чтоб потом широким шагом лететь обратно в здание университета с заветным стаканчиком кофе. Обжигая ненароком пальцы и сияя по-дурацки счастливой улыбкой. Учитель Чу поначалу, опешив, хлопал глазами, негодовал, поджимал укоризненно тонкие губы, даже отворачивался от ароматного напитка в руках студента. Упрямо и твердо. Но Мо Жань был еще упрямее. Он и сам не мог понять, чем вызвано его желание во что бы то ни стало одержать эту маленькую победу — быть может, свою роль сыграло восприятие категоричного отказа Чу Ваньнина как личного вызова, подхлестнувшего азарт? Или любопытство проверить выдержку самого вредного педагога? Или (вполне возможно!) самолюбие Вэйюя тешил вид вытаращенных глаз одногруппников, впечатленных его дерзостью и открыто делающих ставки, кто из двоих сдастся раньше? Мо Жань не знал правильного ответа. Он лишь знал, что его сердце сладко замерло, а потом ухнуло куда-то вниз и загрохотало барабаном, когда однажды, привычно протягивая учителю стакан с кофе, он заметил стремительное движение и ощутил вдруг чужое прохладное прикосновение на своих пальцах. В следующий миг Чу Ваньнин уже с каменным лицом держал в руках выхваченный стакан. — Спасибо. Мо Жаню лишь кивнул в ответ и заулыбался от уха до уха. Первое, что он сделал, зайдя в квартиру — в красках описал этот триумф в своем дневнике. Страницы уже не единожды пополнялись множеством эмоций Вэйюя по поводу Чу Ваньнина. Мо Жань никогда особенно не владел словами, потому раз за разом с простодушной искренностью выписывал: «красивый». По его мнению, красивым в Чу Ваньнине было, без преуменьшения, абсолютно все. Именно желание трещать о своем учителе хоть кому-нибудь и вынудило Вэйюя вернуться к дневнику. Доверительно, словно старому другу, он подробно рассказывает ему о Ваньнине («его» Ваньнине). Он пишет и сам не замечает, как шепчет себе под нос: «Красивый. Красивый. Красивый». Двадцатилетие — важная дата, момент истины, обретаемое человеком тайное знание, возможность наконец угадать своего соулмейта. Двадцатый день рождения имеет особое значение, и родители Мо Жаня дарят ему крупную сумму денег. — На твою мечту, — поясняет голос мамы по телефону. Мечтой Мо Жаня всегда были путешествия. Он берет паузу в учебе без раздумий, охваченный энтузиазмом и уже предвкушая сборы. И только проходя мимо кабинета учителя Чу, Вэйюй сбавляет бодрый шаг, ощутив внезапный укол острой тоски под сердцем. Он нерешительно стучит. Дверь открывается не сразу, и грозный вид Чу Ваньнина не предвещает ничего хорошего для студента, явившегося уже много позже занятий. Закатное солнце ослепительно полыхает прямо в окне за спиной учителя, вычерчивая его изящный силуэт с умопомрачительно тонкой талией. — Ну? Мо Жань очарованно и глупо улыбается, но даже милые ямочки на щеках, кажется, нисколько не радуют взгляд рассерженного Чу Ваньнина. Тот явно желает как можно скорее вернуться в кабинет — об этом красноречиво говорят пальцы, стиснувшие дверную ручку и готовые потянуть ее на себя. — Учитель, я... — голос Мо Жаня выходит хриплым, словно больным. Буря одолеваемых чувств оглушает его. Он вдруг понимает, что в такой час они с учителем в здании совсем одни, и от этой мысли начинает гореть лицо. — Чем могу помочь? — Чу Ваньнин ожидаемо быстро теряет терпение. Мо Жань затрудняется с ответом. Запоздалое осознание того, что он целый год не увидит учителя Чу, совсем расстраивает его. Упавшим вконец голосом Вэйюй выдавливает из себя: — Я уезжаю на время, и... хотел попросить разрешения писать вам... чтобы брать задания. Чу Ваньнин молча смотрит на опущенную голову студента. После первой части фразы он, казалось, даже смягчился, но вторая заставила его оледенеть. — Задания ты вполне можешь взять у одногруппников, — цедит он сквозь зубы. — Уверен, многие с радостью помогут тебе. Особенно девушки. Дверь хлопает прямо перед носом ошарашенного Мо Жаня. И как это понимать? Учитель Чу настолько не любит общение в любом виде, включая даже переписки? Впрочем, оно и видно, с его-то навыками коммуникации... У него и друзей-то наверняка нет. Чу Ваньнина он до своего отъезда больше не видел — разве что в своем воображении, раз за разом прокручивая в голове их последний разговор, оставивший неприятный осадок. Мо Жань ругал себя на все лады, гадая, в чем именно допустил ошибку. А иногда... иногда думал совсем о другом. Без малого целый разворот в дневнике Мо Жань посвятил живописному рассказу о прекрасной фигуре учителя в алых лучах заката — о его тонких запястьях, длинных струящихся волосах и сверкающих раскосых глазах. «Словно самые яркие звезды в самую темную ночь!» — поэтично пишет Вэйюй и очень гордится этим сравнением. Эта запись, сделанная в самолете во время долгого перелета, становится точкой перед знаменательным днем. Семья встречает Мо Жаня веселой суматохой, завертевшей именинника на добрых две недели. Даже Сюэ Мэн выглядит так, словно и в самом деле рад ему. Неожиданно звонит Ши Мэй — поздравляет тепло и ласково, как и всегда, рассказывает об учебе на медицинском, предлагает встретиться. Мо Жань отвечает скомканно и невпопад, косясь одним глазом на часы: ему уже двадцать, но голос Ши Мэя что-то не будит в душе отклика. Вэйюй недоумевает: может, голоса недостаточно, и надо увидеть соулмейта, чтоб узнать в нем свою судьбу? Он листает соцсети Ши Мэя — тот с возрастом стал еще красивее, — а мыслями возвращается к сжатым в суровую линию губам учителя Чу, так не похожим на лепестки губ на фото. Утративший твердую веру, хранимую многие годы, Мо Жань чувствует себя маленьким глупым щенком, брошенным на улице. И, словно сбегая от путаницы в самом себе, он с головой ныряет в путешествия. Но открывая дневник для новой записи, он чувствует, что камень на душе становится легче. Мо Вэйюй возвращается в стены университета спустя год, и год этот — одно длинное-длинное путешествие, растянутое пунктирными линиями по бумажной карте с кофейным пятном в углу. У путешествия оттенок бронзы на коже с парой незаметных, но богатых на нелепые истории шрамов. Путешествие пахнет дорожной пылью, индийскими специями, французскими круассанами. И чернилами. Пальцы Мо Вэйюя темны от них, будто бы несмываемых ни одним мылом, отливающих черно-фиолетовым, как его глаза с искорками прежнего задора и обретенного опыта. Путешествие заканчивается не в минуту триумфального приземления самолета, не в час неверяще-медлительной распаковки чемоданов, даже не в миг писка будильника первым учебным днем. Оно завершается, когда карандаш падает из пальцев Чу Ваньнина под оглушительный грохот двух сердец. Мо Жань с огромным трудом скрывает широкую улыбку, с нетерпением ожидая конца занятия. У него нет сомнений в сути случившегося; учитель Чу заметно нервничает, пряча взгляд и явно ощущая то же самое. То, что невозможно описать, но, испытав, не спутаешь ни с чем. Едва последний студент покидает аудиторию, Мо Жань радостно бросается в погоню за преподавателем, словно разыгравшийся пес — за хозяином. Попытавшийся ускользнуть за дверь Чу Ваньнин сразу попадает в его сильные руки. Путешествие оказалось долгой дорогой к истинному соулмейту. Мо Жань задыхается от восторга и, ослабив объятия, с обожанием заглядывает своей паре в лицо. — Ваньнин, ты... ...и получает удар по голове толстой папкой контрольных работ от крайне смущенного и оттого рассерженного Чу Ваньнина. Потом они говорят — почти до рассвета, сидя на кухне маленькой квартиры учителя, сталкиваясь пальцами над тарелкой печенья и внутренне обмирая, неловко утыкаясь в чашки. И засыпают в обнимку на устеленном хламом диване. Мо Жаню хватает этой ночи, чтобы принять решение. — Знаешь, а переезжай ко мне. Чу Ваньнин вскидывает свои прекрасные глаза на соулмейта и заливается румянцем. Открывает рот, чтоб гневно возразить. Закрывает. И кивает, опуская ресницы. Но переезд оттягивается на день, на два, на три, на неделю; Чу Ваньнин хмур и раздражен количеством навалившихся с началом учебного года дел. И когда Мо Жань осторожно заводит речь про Обмен — получает в ответ прищуренный взгляд, будто удар когтистой лапой. — Я не вел дневник. — Как не вел?.. — глупо переспрашивает Вэйюй. Ваньнин сердито поджимает губы и дергает их уголком, но позволяет в него поцеловать, когда Мо Жань придвигается ближе и отвлекает лаской от неприятной темы. Не вел и не вел. Такое случается. Ничего страшного. И все-таки Мо Жань притаскивает ему свой дневник — прямо в университет, отчаянно-безрассудно, будто рисуясь, когда нарочно заметно подкладывает в стопку общих работ, ожидающих проверки. На несколько секунд Чу Ваньнин замирает, глядя на него поверх тетради, а затем выпаливает: — Я буду поздно, но... ты можешь начать собирать мои вещи. Вещей у него немного, хотя квартира завалена ими, без преувеличения, под потолок. Мо Жань карабкается на стул, изучая содержимое шкафов, перетряхивает коробки и чихает от пыли. Но даже под ее толстым слоем зоркий глаз способен заметить одну-единственную надпись, от которой обрывается что-то внутри. На обложке старенького блокнота аккуратным учительским (наверное, еще нет?) почерком выведено: «Моему соулмейту». Десять минут. Ровно столько нужно Вэйюю, чтобы решиться открыть заветный блокнот и в волнении уставиться на записи, добравшиеся к нему из прошлого. Страницы исписаны бисерными буковками, небрежно — учитель Чу и правда писал так? — и бойко скакавшими по строкам. Разбросанные на бумаге вкривь и вкось, не поспевавшие за полетом мысли своего создателя, они перемешаны с линиями, явно оставленными рассеянно-задумчивым Ваньнином. Мо Жань гладит их дрожащими от нежности пальцами, прежде чем прочесть. Юный Чу Ваньнин пишет о космосе. Он просто одержим астрономией, взахлеб рассказывая своему соулмейту про отцовский телескоп, про жажду исследований, про мечту о полетах к звездам. Он даже подписывается выбранным по имени одной из них псевдонимом: «Юйхэн Ночного Неба». Блокнот в руках читателя пухнет от вклеенных в него печатных вырезок. Чу Ваньнин добывал из каких-то онлайн-энциклопедий целые страницы текста, прикрепляя множество фото из сети. Метеориты. Туманности. Черные дыры. Чертежи ракет — Чу Ваньнин увлекался механизмами? Мо Жань прикасается с трепетной бережностью к этому сокровищу. Он впитывает каждое слово, которым его Ваньнин хотел поделиться с ним. Пока новая страница не обрывается пустотой. На ней лишь пара фраз, и почерк их — резкий, колючий. «Прости. Это глупо. Тебя нет и не может быть, ведь для такого отвратительного человека, как я, просто не создано соулмейта». Он не слышит, как в замке щелкает ключ. — Я прочел, — с порога уведомляет Чу Ваньнин. Ему неловко говорить такие вещи прямо: упорно глядя мимо Мо Жаня, он делает долгую паузу. Ему хочется рассказать, как после занятий запер кабинет и читал его дневник, словно захватывающий роман. Ему хочется рассказать, как он то хмурился и нервно кусал губы, то тихо и ласково посмеивался, увлеченный повествованием. Как ревниво фыркал на чужие имена, как полыхал румянцем и при этом таял от описаний себя самого в этих строках. Чу Ваньнин поднимает взгляд, подыскивая нужные слова. И видит Мо Жаня, пойманного на месте преступления, но ничуть этим не пристыженного. В глазах Вэйюя блестят слезы, уже размывшие чернила на потрепанных страницах. — Я тоже прочел. Чу Ваньнин так и не находит слов. Он успевает лишь вдохнуть, а выдох становится проблемой, поскольку Мо Жань стискивает учителя в объятиях и принимается осыпать лицо пылкими поцелуями в порыве выразить свои чувства. Ему достался соулмейт, не веривший в его существование. Не понимавший то, насколько прекрасен. Но который, конечно же, на самом деле все эти годы вел для него дневник. Ему достался Юйхэн Ночного Неба. И Мо Жаню этого достаточно, чтобы быть счастливым.