Долгая дорога к дому

— Сережа долго никому про тебя не рассказывал. Раньше всегда говорил. А тут молчит, как партизан, ни слова не вытянешь... Видеть в ее глазах теплую, добродушную смешинку до сих пор было немного странно. И — успокаивающе. Их первая встреча получилась сумбурной, похожей на столкновение: Дарья Александровна по-восточному грациозно выплыла из глубин родового гнезда, на ходу вправляя в иссиня-черные волосы гребень, а Кондратий топтался на пороге, внутренне дрожа от страха и боясь сознаться в этом даже себе, и в этот момент стало так неловко — так страшно перед лицом настигшей необратимости переломного момента — что он чуть не выронил рюкзак и с трудом нашел в себе голос, чтобы выдавить по-детски растерянное «Здравствуйте». Его осмотрели пристально, но беззлобно: наверное, так и должны осматривать родители того, кого любимый старший ребенок приводит за руку в дом, но откуда Кондратию было знать, каково это — когда тебя за руку приводят в дом? Ощущение легкой настороженности продлилось несколько долгих секунд, пока Сережа затаскивал через порог чемодан, а потом вдруг схлынуло, и, хотя трясти его не перестало, всем сделалось легче. В те первые минуты ему показалось, что эта красивая высокая женщина с благородной осанкой и строгим взглядом будет такой всегда, что Сережа, конечно, в отца пошел трогательной слабостью перед теми, кого позволил себе любить — потому что любил редко, стихийно, и сдавался любви как древней великой силе, превосходящей его во много раз. Страшно это, на самом деле — когда тебя так любят. Ровно до той секунды, когда понимаешь, что сам любишь точно так. — Да ладно про меня, — Кондратий отмахнулся, пряча неловкость в шутке: — Первый год, как мы познакомились, я вообще не знал, что он с кем-то разговаривает просто так, а не по работе. — Сережа всегда таким был. Он совершенно не изменился, — Дарья Александровна рассмеялась и тут же добавила неожиданно серьезно: — А ты с самого начала был для него особенным. И это правильно. Так и должно быть. Кресло под спиной качнулось назад и снова вперед, словно баюкая, но спать не хотелось, хоть вторая бутылка и опустела уже почти на треть. Над верандой горели фонарики. Стоял теплый бархатный вечер, полный запахов и еле слышимых звуков, совокупность которых создает ту самую чарующую загородную тишину. Кондратий поплотнее закутался в одеяло, завернулся так, что над ним торчал теперь только нос, как будто это могло помочь спрятать раскрасневшиеся щеки. Его смущение куда более эффективно прятала темнота и возможность списать румянец на алкогольный жар, но это было сродни инстинкту — а в таком состоянии, тонко граничащем между сном и реальностью, когда изо всех чувств больше других действует и владеет тобой шестое, он привык жить по наитию. — Иногда я думаю, какое это огромное везение. И фантастическое стечение обстоятельств, — пробормотал Кондратий сквозь толщу накатившей робости и волнения. Как все-таки легко ввергнуть человека в состояние легкой беспомощности, поместив его в непривычную ситуацию, к которой он совершенно не готов. Беспомощности без уязвимости, без боли — нет, уязвимости не было: здесь он чувствовал себя в безопасности, здесь было хорошо. Просто странно: сейчас, после всего пройденного и пережитого, поодиночке и позднее вместе, снова чувствовать себя слепым котенком под животом у кошки. — Все что угодно могло бы... Я даже думать об этом не хочу. — И не думай, милый. — Я и не думаю. Просто иногда... Знаете, становится немного не по себе. Если бы мы прошли мимо. Если бы я заупрямился. Или Сережа решил бы... — он запнулся. Это вырвалось само собой, Кондратий не собирался говорить: самое страшное пряталось вовсе не в его возможном упрямстве, бессердечных обстоятельствах или коварстве недоброжелателей. Но отступаться от своих слов было поздно: — Решил бы, что оно того не стоит. — Ты не стоишь? — Дарья Александровна сощурилась, протягивая руку за бутылкой. — Мы с Петрушей плохо воспитали сына, если у тебя есть такие мысли, милый. Она обновила оба бокала. В бутылке осталось совсем немного — еще, наверное, по половинке каждому. Кондратий протестующе замахал руками: — Нет, что вы! Нет. Просто замечательно. Лучше всех. Вы — нет, правда, Дарья Александровна, правда. Сережа, он же... ну... Я не думал, что такие люди бывают. То есть, когда мы только познакомились, все было совсем по-другому, но мы были — ладно, я, я был молодой и глупый. Но потом я все понял. Когда узнал его лучше. Так получается, что ты любишь в людях их самые лучшие, как тебе кажется, качества, а потом встречаешь того, в ком все эти качества есть. — Кондраш, тебе тридцать. — Сережа стоял на пороге дома, привалившись к дверному косяку. Кухонный свет обрамлял его со всех сторон, превращая картинку в темный силуэт, но даже так — по наклону головы, по ласковому тону — легко было прочесть улыбку. Он выпрямился и вышел под свет фонарика. — А глупым ты никогда не был. Я тебя никогда глупым не считал. — Сережа, не ставь мальчика в неловкое положение. — Ну мам. — И не мамкай мне. Под их короткую перепалку Кондратий снова качнулся в кресле взад-вперед и прикрыл глаза. Он непременно покраснел бы, если бы ему было куда краснеть, но это смущение, как ни странно, не было обидным и мучительным. Скорее забавным. Как и не казалось обидным то юношеское беззаботное «мальчик», которым он лет десять назад быть перестал. Возможно, потому, что и тогда — не был? Да и был ли раньше? Сейчас совсем не хотелось забивать голову грустными мыслями. Сережа опустился на корточки рядом с креслом, подставляя голову под бездумные поглаживания, и Кондратий вдруг четко ощутил, что мог бы провести так и день, и год, и остаток жизни. Эта мысль о собственной маленькой вечности совсем не пугала. Она приносила... умиротворение. Как же он вырос. Как они оба выросли. Через несколько минут Сережа повернул голову в сторону второго кресла и хитро сощурился: — Там папа угрожает включить хоккей. — Папа может угрожать сколько угодно, — пробормотала Дарья Александровна, складывая одеяло ровным прямоугольником на коленях. — Знаю я все ваши трюки. — Да правда, — возмутился Сережа, сделав максимально честные глаза. — Не веришь, сама посмотри. До эфира еще восемь минут, может, ты успеешь его остановить. — Я все поняла. Не буду вам мешать, молодые люди. — Она поставила бокал на стол и бросила плед в кресло. — Сережа, завтра утром все уберешь. — Ладно. — Спокойной ночи. — Спокойной ночи, Дарья Александровна. — Спокойной ночи, мам. Уже перед выходом подмигнула Кондратию — так отчетливо именно ему, что захотелось рассмеяться, но на смех сил уже не было. Хватило только на улыбку. Сережа выпрямился и оглядел его с головы до пят, оценивая состояние. Расслабленный и захмелевший достаточно, чтобы не думать, как это выглядит, Кондратий многозначительно протянул к нему обе руки, и Сережа не стал ничего говорить, только нагнулся, сгреб его в охапку и прижал к груди, заставляя сердце зайтись нежностью: в такие моменты не оставалось ничего, кроме любви, и не чувствовалось ничего, кроме любви. Кондратий обвил его шею, уложил голову на плечо, глядя на растворяющуюся в ночи веранду с двумя креслами-качалками и маленьким круглым столиком, на ходу нашел на стене выключатель, погасил фонарики... Дом спал. Было так тихо, что сделанный на века мозаичный паркет еле слышно поскрипывал под ногами. Сережа молчал, Кондратий молчал ему в тон, вино еще кружилось в голове, и от него мир казался медленным и красивым, как на старой пленочной съемке. Мимо проплывали стены с картинами местных художников, двери с гнутыми позолоченными ручками и чьи-то забытые на полу тапки, а казалось, что проплывает целая жизнь. С кухни до сих пор тянуло вкусным и пряным. Кондратий фыркнул (в носу защекотало от перца) и тихо хохотнул Сереже в плечо. — М? — Как мы приехали, не помню ни дня, когда бы я был трезвым. Сережа перехватил его поудобнее под коленями и осторожно нащупал ногой первую ступень широкой винтовой лестницы. — Отдыхай. Ты больше всех заслужил нормальный отдых. — Он поцеловал Кондратия в лоб и замер, глядя в глаза, а оставшиеся слова прошептал, будто их мог услышать кто-то посторонний: — Прости, что осень вышла такой тяжелой. Я исправлюсь. Он просил прощения — Кондратий знал — за все часы, проведенные порознь, которых могло не быть, за долгие, темные дождливые ночи, в которые не с кем было лечь под одеялом в обнимку. За то время, когда больше всего на свете хочется впасть в спячку и сделать это, если посчастливится, не в одиночестве. Он просил прощения, несмотря на то, что за последние годы накопил пожизненный запас индульгенций, а все их изъяны, несовершенства и ошибки давно сошлись один к одному, как в сложном уравнении: так сходятся в одну точку дороги в конце пути. Их точка оказалась не конечной, но стартовой, где сбросило на ноль все счетчики, и они предстали друг перед другом, не способные уже ни скрывать, ни обманывать, ни ранить один другого. Научившиеся этому вместе. И когда Сережа протянул ему руку, бесхитростно раскрытую ладонью вверх, Кондратий ответил тем же, а каждый следующий шаг стал даваться им все увереннее и легче, пока наконец идти вместе не стало так же естественно, как дышать. Путь, предварявший их общее движение вперед в прекрасное неизведанное, не был простым и гладким, но если пройти его значило обрести то, что они обрели в итоге, Кондратий прошел бы снова — столько раз, сколько потребуется. — Главное, что сейчас все хорошо, — он боднул Сережу в плечо и заболтал ногами, так выражая свое нетерпение. — Я пьян и хочу любви, почему мы до сих пор здесь? Кондратий буквально из воздуха считал его ответ, не произнесенный, но помысленный столь громко и отчетливо, что не считать его было нельзя. Сережа часто называл его самыми ласковыми словами, на которые был способен, и это стало привычным, но не наскучило и вовсе не раздражало, как могло бы, будь Кондратий лет на десять младше и несчастнее. Первый этаж остался позади, остался позади и второй — со спальнями, каким позавидовала бы Шехеризада; они поднялись на самый верх, где было совсем первозданно тихо, а свет в окнах казался не лунным — звездным. Счастье. Вот главное, чему он научился за эти годы. Без счастья немыслимо все остальное, без счастья человек увядает, превращаясь в бледную тень самого себя. Быть счастливым — величайшее из искусств и самый большой дар, которым ты можешь наградить и себя, и ближнего. — У тебя глаза сияют, — с каким-то тихим восторгом сказал Сережа, бережно опустив его на постель. Кондратий все еще держался за его плечи, желая растянуть магический миг невероятного единения. Всей кожей он чувствовал, что произошедшее между ними за эти несколько тихих минут было интимнее многих объятий и поцелуев, было подобно клятве, венчанию — и знал, что так было не для него одного. Сережа провел пальцами вниз по его щеке, так медленно и осторожно, будто касался впервые. — Я понял наконец, что это значит. Это когда вот так. Жаль, ты себя не видишь. — Я тебе верю. Кондратий завел руку за голову и дернул за выключатель. Приглушенным желтым вспыхнул ночник. Они знали друг друга, знали тела друг друга достаточно хорошо, чтобы не нуждаться вовсе ни в каком освещении, но хотелось видеть. Родное лицо и в деталях — каждую крошечную полуулыбку на нем. Упавшую на лоб непослушную прядь, в волшебстве южной ночи отдающую синевой. Кондратий схватился за край серой домашней футболки и с хитрой улыбкой потянул вверх, Сережа вынырнул из нее каким-то очень грациозным движением, от легкости и красоты которого перехватило дыхание. — Рисуешься, — без осуждения пожурил Кондратий. — У меня это само собой получается в твоем присутствии. — Хотя бы честно. Он позволил опрокинуть себя на лопатки. Кондратий выпрямился в рост, плотно сжимая коленями его бедра, сбросил рубашку. Было тепло настолько, что разница совсем не ощущалась. Очертания комнаты все еще размывались, таяли и растворялись совсем; Сережа держал его за талию, бездумно поглаживая пальцами под резинкой тонких штанов. Его лицо выражало полную безмятежность и притом — абсолютно ясное, четко сформулированное желание. Кондратий привстал, позволяя раздеть себя, и с коротким стоном инстинктивно толкнулся в руку. Сережа потянул его на себя. Пришлось упасть ему на грудь — стало почему-то немного смешно, и поцелуй получился неровным, с зубами, но все равно замечательным. Он на ощупь стянул с Сережи штаны и белье, сомкнул пальцы на члене, наслаждаясь тем, как Сережа со стоном выдохнул в поцелуй. Свободная рука, которой он придерживал Кондратия за талию и гладил вдоль позвоночника, соскользнула вниз. Чуткость была, казалось, частью его природы — в разные моменты Сережа ухитрялся обращаться с ним достаточно бережно, чтобы не навредить — но и частью природы Кондратия было непобедимое упрямство в желании получить свое. Он мягко, но настойчиво отодвинул Сережину руку: не хотелось тратить лишнее время на очевидное и несущественное; к тому же, тело помнило утро, помнило ласковые пальцы и медленные глубокие толчки, он был все еще растянут и расслаблен достаточно, чтобы опуститься сразу до конца, только зажмурившись и крепко вцепившись в чужое плечо. — Ты что... — восхищенно прошептал Сережа. Он придерживал Кондратия за бедро, но сам оставался неподвижен, словно боялся спугнуть момент. — М-м... Его успокаивающе погладили по пояснице, поцеловали в щеку, в шею, стоило только приподняться, упершись ладонями в грудь. Сережа не торопил; он опускался и поднимался сам, медленно, позволяя себе почувствовать и прочувствовать все заново. По-новому. Такие открытия — удел людей, сумевших познать любовь в ее первозданном виде, которые многому научили друг друга и многому еще научат друг друга — и через десять лет брака, и через двадцать, и через пятьдесят... Сережа сам нашел его правую руку и сплел их пальцы; Кондратий увидел и почувствовал, как он на секунду замедлился, когда коснулся кольца, и как озарилось его лицо какой-то лишь ему известной, но интуитивно понятной мыслью. Он стал двигаться быстрее и чаще, выпрямился и прогнулся, и запрокинул голову, и накрыл пальцы, ласкающие его, своими. Сережа с готовностью поддался и поймал его ритм — всегда был счастлив уступить, когда речь шла о его удовольствии. От этой мысли вдоль позвоночника пробила сладкая дрожь, из горла вырвался тихий протяжный стон, и Кондратий опустил голову, чтобы видеть: во взгляде, которым Сережа смотрел на него снизу вверх, смешалась невыразимая гамма чувств, в изломе бровей отразилась всепоглощающая нежность. Он кончил с протяжным низким стоном, тихим и пробирающим до мурашек; Кондратия утянуло следом. Он упал, потому что задрожали колени и руки, и Сережа с готовностью поймал его в объятия, спрятал лицо в сгибе шеи, шепча что-то в приступе посткоитальной нежности — впрочем, нежность проявлялась в нем куда чаще безо всякого повода. Кондратий медленно скатился вправо, устраиваясь у него под боком. — Мне кажется, — тихо сказал Сережа, развернувшись к нему, — что с каждым днем я люблю тебя только сильнее. Каждый вечер думаю, что сильнее уже нельзя, а потом просыпаюсь и... — Я знаю. — Кондратий протянул к нему руку, провел пальцами по виску, тронул скулу и шею; Сережа на секунду прикрыл глаза, но желание видеть быстро возобладало над приобретенным инстинктом доверия. — Я знаю, потому что я тоже каждый раз думаю, что сильнее любить нельзя. И каждый раз понимаю, что был неправ. Так что это, наверное, нормально. — Наверное, это нормально, — в тон ему повторил Сережа. — Или мы оба сошли с ума. — Не самый плохой исход. — Нет, не самый. Кондратий подобрался к нему еще ближе, оплел руками и ногами, словно хотел врасти. Сережа укрыл их обоих и в задумчивости прижался губами к его макушке. Спать, как ни странно, пока не хотелось. Он лежал, уткнувшись в Сережу, окутанный родным запахом, родными объятиями, родным ощущением абсолютного доверия. Сколько еще он блуждал бы, если бы не встретил его? Нашелся ли бы когда-нибудь вообще? Потребовалось подойти совсем близко к краю и шагнуть, закрыв глаза, за край, чтобы узнать, что падение — вовсе не роковая неизбежность. Что дом вовсе необязательно должен быть размытой абстракцией, а любовь — сказкой, о которой слышишь от друзей, но в которую сам не очень-то веришь. Может быть, ему просто повезло. Может быть, он вытянул счастливый билет и среди многочисленных стремящихся к нулю вероятностей выбил цельную единицу. А может быть, за честность с собой и другими, за смелость и за безоговорочную веру раз в жизни все-таки полагается чудо. Все может быть. Главное — что пока это значило лежать вот так, вместе, слушая дыхание и сердце другого, думая о разном, но всегда в одном направлении, Кондратий был согласен на любой вариант.