Смехотворное безумие

Мне было холодно. Здесь нет ничего нового, и если раньше я плевал на это с высокой колокольни, то именно сейчас мороз приятно поглаживает кости под кожей мягкой дрожью настолько ощутимо, что я проникаюсь болью. Уже почти чувствую кровь на сдавленных моими ногтями ладонях, но вовремя отпускаю их. Как же мне надоело сходить с ума в одиночестве, когда я смогу преодолеть далёкое беззвучие? Неспеша поворачиваю голову в сторону, куда дует чёртов ветер. О, как же я хочу укутаться в плед или надеть тёплый свитер, может, куртку, но в моём безнадёжном разуме так много мыслей, что прогнать иначе их нельзя. Просто подожду, пока они замёрзнут и расколятся, развалятся на части. Холодно, холодно, холодно, холодно, холодно. Хах. Мои мысли прерывают два светила, хотя от света в них осталось лишь тусклое сияние. Интересно, он спустился к берегу лишь потому, что заметил меня? Коул подходит ближе, окидывая меня осуждающим взглядом. Я отвечаю ему тем же, попутно смотря на волны, поглощающие тьму. Или наоборот — тьму, поглощающую волны. Свежесть давно пропала вместе с мёртвыми водорослями на дне. Море прогнило, хоть и казалось кристальным. Ожидание чего-то опасного растёт в груди, я жду, муторно и слишком долго, теперь мгновения превратились в секунды, а секунды в часы. И всё же тишина успокаивает меня, но этот идиот как всегда портит момент. И за это я готов проклинать его вечно. — Тебе бы поспать, — я отчаянно пытаюсь вспомнить сколько сейчас времени. Не получается. — А тебе, Коул, не говорили, что следить за людьми не хорошо? — мой голос тихий, почти хриплый, но такой же предвзятый. — Ты заболеешь, я тебе обещаю, — с этими словами он делает шаг мне навстречу, и я ощущаю на плечах не менее холодный, чем моя кожа, плед, который не смог заметить сразу из-за окружающей нас темноты. Мои руки невольно дрогнули, я снова их сжал. — Хэллебор, я не нуждаюсь, — «в твоей заботе» сказал бы я, но меня перебили. — Ол, — резкое и чёткое сокращение моего имени. Он знал, что меня это бесит, он знал, но сказал, — хотел бы встретиться со мной в иной жизни? М…погоди. Что? Я уже хотел было переспросить, но нет, я точно чётко и ясно слышал. Что это было? Парень, ты спустился, чтобы спросить меня об этом? Мне кажется, я сейчас рассмеюсь, но не делаю этого, мой голос больше похож на рычание или сорванный крик ворона. — Я не верю в подобное, — мой взгляд весело скользит по потерянному лицу Хэллебора, и я больше не улыбаюсь. Он не шутит? — Если бы это было возможно.- его губы двигаются так медленно, словно он замёрз. Наверное, так и есть. Я же в свою очередь относительно согрелся, не заметив, как полностью укутался в плед. Молчу. Молчу минуту, почти две. В голове слышу отголоски рассудка, с неприязнью осознаю, что отчаянно ищу ответ на такой бессмысленный вопрос. Сам не понимаю, почему мой мозг столь старательно пытается расставить всё по полочкам, найти никчёмные слова, что не дадут абсолютно ничего. Но в порыве мыслей цепляюсь за крики разума, мои частоты плотно скрепляются с чужими, я наконец нашёл что-то иное. И сейчас я чувствую невероятную совместимость моего безумия с безумием Коула. Дисгармония зашкаливает в тот самый момент, когда мой смех всё же раздирает глотку. Казалось, меня стошнит. Нет. — Если бы иная жизнь существовала, судьба бы обязательно свела нас вновь. Мои слова больше не мои: сейчас то самое время отказаться от них, да и в принципе от всего, что связывает меня с самим собой. Странно, я всегда избегал каких-то выводов или суждений, что каким-либо способом могли затронуть наше общение. Странно, что я вижу в своих мыслях что-то странное. Настолько привык к безумию и сейчас не могу представить что-то ещё более непосредственное. Только спустя несколько минут мой взгляд наконец улавливает дрожащие руки Хэллебора. Он стоит замёрзший и без куртки. Стоит тут со мной, наверное, обдумывает мой гениальный ответ. Оно не стоит того, Коул, не стоит. — Пошли обратно, — пытаюсь исправить неправильное молчание то ли от непонимания, то ли от неловкости, хотя раньше — я готов клясться — молчание заменяло даже самый короткий диалог, и мы это обожали. Я это обожал. Беззвучие настолько ластно моему слуху, что мне бы хотелось оглохнуть. — Я тоже так думаю, — вдруг мои глаза наконец ловят фокус на лице Хэллебора. Его взгляд обездвижен подобно тишине, царившей над вечно мёртвым морем. Молчим так ещё несколько минут, и мне кажется, что в безмолвие мы теперь растворяемся быстрее, чем любой кубик сахара в самом горячем кофе. Постепенно моя кожа перестаёт чувствовать даже холод, я дёргаюсь и с головы падает снег. Снег? Осмотревшись по сторонам и убедившись, что мы с Коулом попросту засмотрелись во всепоглощающую пучину, уголки моих губ несмело дрогнули в разбитой улыбке. Я так любил снег. Пришлось растормошить соседа. Мы оба окоченели, но неприязнь физическая была настолько мала по сравнению с танцующей комой собственных поражений, беспорядочных мыслей, накрывающих лавиной, коих мы породили сами, что сдвинуться с места было так сложно, так невозможно. И, наверное, замёрз даже мой мозг, ибо иначе я не мог объяснить резкое желание начать кружиться под снегопадом в паре с Хэллебором. Всё, что со мной происходило, друзья, которых я имел, знакомые, которых я вижу каждый день, музыка, которую я слушал, идеалы, в которые я верил, мысли, которые меня убивали, — всё это покинуло меня. Я обесточен, сломан, потерян, но так полон своей пустотой. Все мы бродим в бесконечном лабиринте, где стены промёрзли безвековым временем, а проходы давно запутаны между собой. Единственное, что у меня осталось — холод. Единственное, что у меня осталось — бесполезное тело. Единственное, что у меня осталось — наполовину замёрзший Коул. Больше нет смысла оглядываться назад, но я всегда смотрю именно себе за спину. Я не должен смотреть. В такие моменты мне хочется, чтобы кто-то прочно держал меня, сковал шею, выколол глаза, отрубил голову. Сделать всё, чтобы не видеть былого. И отбывать дни в больнице для душ. Мое тело превращается в тряпку, хотя должно было окаменеть. Когда моральный голод прекратится? Можем ли мы просто искупить все грехи? Насколько много в нас смерти? Жизни? Человечности? От солнца осталась лишь половина, от меня тоже. От нас всех. Мои мысли похожи на бред, чем они и являются, и когда я поворачиваю взгляд, то вижу собственное безумие. Вот оно: стоит, дышит, говорит и.. Танцует? В какой-то момент мне мерещится вторая фигура — резко перевожу взгляд на соседа, но тот смотрит так же завороженно, как и я. Наше двойное сумасшествие смеётся и веселится. Нет, нет, нет, это совершенно невозможно, невозможно. Невозможно. Это мираж, это бессмысленно, это бред, это бессвязные мысли. Клянусь, рано или поздно я.. — Они там! Из коматозного блаженства нас вырывают ещё голоса три, и иные — потусторонние — навечно растворяются в глухом эхе смеха. Они теряют патоген, свет, жизнь, этот мир. — Два кретина, — Август. Узнал его только по фразе, интонации не слышу. Всё плывёт. Я распадаюсь на части, но всё ещё не теряю сознание. — Мы ждём вас уже 10 минут, — кто-то знакомый. Дэмиан? Боковым зрением хвастаюсь за смутную фигуру Коэлло, вижу в нём себя и резко отвожу взгляд. Он тоже это видел, верно? Я не один сошёл с ума? Я не один..? — Они без курток, помогите довести их до лицея, — Эндрю, кажется. «лицея». Вновь возвращение в это гиблое место. Я так не хочу опять сновать по пустым коридорам. Только не я. или Не только я. — Они смеялись, — чей-то шёпот буквально обжёг мою кожу, когда я наконец осознал его обладателя. Он видел. Он, чёрт возьми, тоже видел. — И нам бы не вредно, — больше ничего не ответил. Мир содрогается. Моя следующая остановка — тьма.