Год жизни Графа фон Селя

      В высоких горах солнце вставало раньше, лучами скользя по заснеженным вершинам. У Людвига не краснеют щеки, не наливаются ярким багрянцем, даже не покалывают в жгучем морозе Есселле. Снежинка падает на руковицу, тонкую и изысканную, и Людвиг любуется ею, словно никогда прежде не видел. Он восходил на гору не единожды, поднимался туда, где нога человека не ступала: слишком высоко, дышать вовсе нечем, изнутри будто пламя раздирает, а перед глазами темнота стелется предупреждающе. Так он это себе представлял, иногда ночью сидя у окна, когда дрова звонко и тепло трещали в камине. Граф фон Сель не чувствовал мороза, но чувствовал тепло, которым его одаривало солнце, случайное касание чьей-то руки или потухающий уголь в его ладони. Приятно и больно — это всяко играло с его белоснежной кожей, оставляло на ней невидимые и яркие отметины: одни сходили в мгновение ока, другие оставались с ним навсегда.       Высок и красив, учтив и вежлив Граф фон Сель, а в глазах его не то моря глубже вселенской тьмы, не то яркие огни пожаров, что проносятся по земле сокрушающим воином. Однажды Марго сказала, что нет ловушки хитрее его глаз и мягкой, успокаивающей улыбки. Людвиг ей всегда улыбался спокойно и мягко, не говорил много, будто верил, что для Марго должен остаться именно таким, навеки запечатленным смиренным в бесконечности.       Фон Сель часто ходил мимо больших окон, почти во всю высоту первого этажа поместья, а стоило оказаться в комнате, находил себя у зеркала. Глаза у Людвига были обыкновенные, такие же, как и у любой другой нечисти: с особой глубиной, людей пленяющей, каким-то косым выразительным разрезом. Граф разглядывал каждую деталь своего худого лица, рассматривал высокие брови, уставший взгляд, легкую горбинку на носу, острый подбородок, кажется, слишком большой для его скромной конституции. Он говорил себе, как был красив, все повторяя слова Марго неустанной песней, что вела в райский дремучий лес.       Он жил долго, видел много и, чем гордился особенно сильно, интереса к жизни вовсе не растерял: просто устал самую малость, давал мыслям порой захватить его полностью, унося в пучину прошедших лет. То была бездна, намного хуже черной дыры, о которых нынче твердили люди. Они были похожи: обе теряли тепло, давая частицам устремиться куда-то в извечную пустоту. Для всего мира то было излучением Хокинга, для него — гаснувшим светом сердца, что никогда и не было живым.       Весну Граф любил. Она была скоротечна, почти незаметна, словно первая любовь, что так быстро упорхнула, оставив после себя шлейф мягкого аромата. Людвиг не знал, почему сравнивал любовь с ним, ведь парфюм не жаловал: стойкий привкус душистого спирта однажды чуть не свел его с ума. В прошлом веке он, кажется, однажды был на грани, а кровь женщины в соседнем сидении отчего-то бурлила, с расстояния обжигала, бежав глубоко по венам. Была она взбудоражена трагичным концом пьесы или же приметила особенную бледность своего соседа, Людвиг не знал. Запомнил лишь то, что парфюм и кровь мешать не стоит.       Весной Марго приносила цветы, терпеливо ждала, пока те отживали свой короткий срок, в конце громогласно объявляя, — она одна не может завять, и цветочная ее красота живет уже больше сотни лет. Фон Сель ей не улыбается, играет со своим котом, повыше поднимая горло свитера. В плетеном кресле ему удобнее всего, впереди вид замечательный: пики Есселле игриво спрашивали, помнил ли он их недавнюю встречу. Людвиг усмехался пейзажу совсем беззлобно, качался медленно, думал, на какую же ему взобраться в следующий раз. Кот послушно спал, иногда мурчал, стоило задеть Графу пушистое ухо. Феликса ему подарила местная ведьма, когда прознала, кто поселился за забором: кот скорее был проклятьем, чем добрым подарком, — судьба распорядилась иначе. Кто же из них был хуже? Ведьма Крей называла его жутким кровососом, все собиралась доложить местной церкви. К великому счастью, их обоих там не жаловали.       Летом Граф хандрил, наверное, последние века два. Он не помнил точно, календарей не вел, чтобы вычеркивать каждое прошедшее. Однажды ему показалось, что сказки людей были правдивы, а предки от них что-то скрывали: солнечный свет наводил кромешную тоску, этим летом исключения не приключилось. Марго пропадала где-то в городе, пила много, мешала алкоголь, сочувственно придерживая подругам волосы посреди улицы, в кучном туалете, под стойкой бара — где придется, а сама улыбалась, не забывая сочувственно охать да ахать. Людвиг восторга Марго не принимал. Когда-то он всерьез задумался, чему же радуется эта девица, пока наконец не понял. Марго, милая новообращенная Марго, не знала, что бессмертие обязательно обернется проклятьем, отражение в зеркале — незнакомым существом, а маленькая шестеренка где-то в глубине сознания, а может быть и в мозгу, сломается, медленно разрушая все, что от него осталось.       Одним давним августовским вечером Людвиг пришел к Джону, где подавали отличный эль. Потом жизнь унесла его в Гималаи, где он провел долгих сто пять лет, а когда вернулся, чтобы отведать впервые за долгое время эля, выяснил, что на месте мастерской Джона открылся «Морской бриз», где всем заведовал Артур, а посреди зала важно заседал некий Эльстейн, что жил в доме на краю улицы и так же важно пересчитывал купюры в руках. Тогда он познакомился с Мадлен: полная противоположность Марго, смотрящая на него сквозь слезы и дождь. Жизнь разлучила их скоро — и он снова отправился в путь, оставив горящее сердце потухать под лондонским дождем, словно сигарету.       Людвиг возвращался в Лондон еще много раз, всегда находил на месте ресторана что-то новое, пока очередным августовским вечером пять лет назад не увидел на месте мастерской Джона магазин нижнего белья: кажется, известный, кажется, дорогой. Лицо Марго просияло, на его собственном сгустились все столичные тучи. Будучи обычным вампиром, он не мог призывать дождь, но небеса были с ним солидарны: небо затянула темная поволока, грянула гроза, с громким ревом обрушив ливень на неприкрытые головы. Абсурдно настолько, что Граф засмеялся, не сумев сдержать первого смешка. — Я был графом… Графом, черт возьми! — челка мешалась, лезла в глаза, и фон Сель все поправлял ее. Он молчал, а потом говорил. Снова молчал и снова говорил, делал глотки все больше и больше, смешивал янтарь своих глаз с янтарем виски, ждал помутнения рассудка, тошноты, разбитых в ярости стаканов, хотел излить крик души, обличить его словами и… — Хорош, чел, не грусти. Найди себе графиню и затуси, ты чё, — пьяная улыбка озарила лицо американца, его кулак разжался, и он оставил пивной стакан. Парень шатался, и Граф вместе с ним. Людвиг ненавидел лето, душные ночи, свою трезвость. Живой, но все же мертвый, мертвый, но вроде и живой.       Однажды Марго загрустила. Причины тому не было: она проснулась одним сентябрьским утром, встала с той самой ноги, увидела в зеркале саму себя, а потом заплакала. Ложка билась об стенку стакана, уставшая песня струилась, нашла свой путь до ушей Людвига. — Знаешь, есть люди, которые где-то между социальными классами. Они вечно спрашивают себя, кто же они есть, что им в мире уготовано, ничего не делают или не могут сделать, как пойдет, — он передернул плечом, подцепив съехавший плед. — Они называются маргиналами. Мы с тобой тоже маргиналы, Марго. — Так себе поддержка, Людвиг. Это не помогает, — она протянула. — Но это тоже грустно, Марго, — он повернулся к ней, — Видишь? Я тоже грущу, — на его идеальном лице не было кругов под глазами, ни один волос не выбился из хаотичной прически, манжеты его рубашки лежали идеально прямой тканью. Марго закатила глаза. — Вижу, Людвиг.       Людвиг пережил Аннабеллу, Изольду, Екатерину, фрау Хайн, Марту, Мадлен и Лиззи. Он видел, как монстры когтистыми лапами скользили по его телу, жалостливыми голосами плакали, просили забрать их из этого ужасного места. На нем лежал смертный для вампира грех: фон Сель пытался обратить каждую, продлить эйфорию счастья, что в его застывшей жизни казалась секундой в целом дне, каплей в целом море. Их бедные души обречены на сотни лет страданий, и Граф это чувствовал своей собственной. Ночью он не мог закрыть глаз. Он никогда не спал, но темнота рождала навязчивую идею, давила на его тяжкое бремя.       Граф не был счастлив — он был разбит. Безупречное лицо Марго, ее стройная фигура и заносчивый характер — Людвиг смотрел на нее с сочувствием, ожидаемой вежливостью; смотрел на нее и видел в ней ошибку: она должна была умереть, но выжила. Яд в ее теле был его отчаянием, а, когда подействовал, стал его ответственностью. Марго жила на втором этаже, узнавала бессмертную жизнь, проводила ладонями по бархатным изгибам, тонула в своих глазах, оставляла глубокий порез на запястье и наблюдала, как тот медленно затягивается.       Холодный или теплый, дождь играл на струнах его естества: Людвиг кричал, вторя грому; плакал, подняв лицо к небу. В тихой грусти фон Сель мечтал об отпущении, о простых вещах, слишком человеческих, слишком далеких от него. Он хотел чувствовать пульс под бледной кожей, адреналин в крови, беспокойство и счастье. Граф хотел обрести конец, хотел уподобиться ненавистному вампирам человеку: не знать ни будущего, ни прошлого, — быть лишь здесь и сейчас, узнать, каков момент на вкус, что значит его ценить и упускать. Ведьма Крей смотрела на фон Селя презренно; он всегда следил, когда получалось, за тем, как она садит травы, играет с животными и самозабвенно тасует карты. Он скользил взглядом по нарядам Марго, впитывал в себя ее безупречное лицо и вызывающую красную помаду, хотел провести по ней пальцем, размазать по ее гладкому лицу, пока она проживала каждую ночь как новую жизнь. У него в шкафу висит камзол и рубашка с жабо, в комнате стоит первое издание Робинзона Крузо, где-то валяется прототип первой лампы Эдисона, которую он достал на аукционе за огромные деньги не приведи вспомнить в каком году. — Я живу прошлым, — он выдыхает в темноту ночи. — Ты живешь прошлым, — соглашается Крей. — По факту ты не живешь, но в теории… Да, — ей нравятся его глаза, затравленный вид, что скрыт под дорогой одеждой, вялость в каждом жесте. — Держи. — Я не курю. — Все равно не умрешь, чего бояться, — ведьма усмехнулась, — хоть что новое попробуешь.       Красное солнце садилось и возвышалось над пиками Есселле, небо заливалось самоцветом — глаз не оторвать. Людвиг родился в зимнем холоде вокруг и внутри него. Пока он рос, Есселле не менялась, гордо тянулась к небесам. У ее подножия разрушались империи, строились государства, вблизи проходило природное бедствие или стояла кромешная пустошь — она была равнодушна и прекрасна. Есселле в языке Графа означало любовь с щепоткой ненависти, а может быть наоборот: он не знал, любил он гору или ненавидел. Она была, и это стало чем-то естественным. Чем-то, что не менялось вместе с ним. — Странно, в кресле пусто,— Марго недоверчиво взглянула на Графа. — Где кот? — У Крей. — Что с сумкой? — Я отправлюсь в путь, — заключил фон Сель, помедлив. Не обернулся. — Значит путешествие, — Марго хмыкнула. Она по-детски надулась, но лицо ее было расслабленно. Людвиг взглянул на нее устало исподлобья. Совсем не знал, что сказать. — Я поеду с тобой? — Ты поедешь со мной? — он спросил запоздало, осторожно. — Страшные чистокровные дяди оторвут тебе голову, если оставишь меня одну. Живой ты лучше, чем мертвый, — он опешил. В этом не было смысла, ведь Марго не была такой? Людвиг едва мог представить, чтобы о нем беспокоились, еще тяжелее верилось ему в озабоченность Марго. Она стояла напротив, все та же взбалмошная и по-своему близкая. Внутри кольнуло. Не то вина, не то обычная горечь: ему внезапно стыдно за последние лет сто — Марго тихо смеется, кутается в свитер с высоким горлом. Болото вокруг Графа сводит с ума, забивает без того душный воздух поместья. У Марго на плечах бремя нескольких веков Людвига — ей бы под ним давно упасть и забыть, но хочется идти дальше. — Да… Ты права, Марго. Поедем вместе, — Граф неспеша застегивает сумку. Сложно поднять взгляд: сердце сжимается отчего-то. — Не благодари, — рука Марго холодная, как его собственная, но ее касание теплое. Непривычное, давно забытое чувство, — ему кажется, будто сердце пропускает удар. Живой он лучше, чем мертвый.       Однажды Граф вернется на Есселле. Обязательно покажет Марго все виды, которые успел полюбить, расскажет, как сперва наворачивался на льду и снегу. Однажды расскажет про эль Джона и углового Эльстейна, чей бизнес в итоге разорил из глубокой обиды. Расскажет, наконец призрачно охмелев, как боялся любить Марго и ненавидел ее живой нрав.       Только признает сперва гений Теслы, отправит Робинзона в очередное путешествие, а потом сожжет камзол и рубашку с жабо. Новому году — новое начало. Новому началу — новый костюм.