И возложила руку свою на сердце мне

      Хоук.       “Благословенны те, кто встаёт против зла и скверны и не отступает”.       Хоук. Людей, что проявляли такую доброту в жизни Себастьяна было немного, или часть из них потерялась в болезненных воспоминаниях о детстве, оставив только Эльтину и её.       Хоук. Великодушие — слово само просилось на язык, но Себастьян кривился от привкуса религиозности. Нет, Хоук не была примерной андрастианкой. Она входила в церковь, как к себе домой, смеялась слишком громко перед Владычицей и слишком часто и болезненно не к месту вспоминала Создателя. На её лице всегда была искренняя ярость, сочувствие, радость — даже гордыня, и та казалась почти чистой. Она сразу же подавала руку. Она проклинала. Она не могла терпеть несправедливость. Великодушие. Так говорят об Андрасте, а не о Хоук. Приписывать ей религиозную святость — какое кощунство.       И всё же каждое воспоминание о ней искрило каким-то почти божественным светом, да простит Создатель. Как витражи в церкви Киркволла. Даже когда она вытирала пот с лица и сплёвывала кровь, улыбаясь до боли глупой шутке Варрика. Улыбалась. Себастьяну всегда казалось глупым, как в романах пишут про любовь, как светятся глаза и мир вокруг замирает, как в голове остаётся только её голос, даже если его заглушает пиратская ругань и похабные шутки. Но почему-то в голове, кроме Песни, остались лишь они, эти глупые романы.       “Благословенны хранители мира и защитники справедливости. А ты теперь Защитница, Хоук,” — говорил он, опуская взгляд и складывая руки перед собой.       Она снова ухмылялась и махала рукой, не сказав ни слова. Себастьян игнорировал когти, впивающиеся в сердце. Но не от того, как отчаянно Хоук отказывалась считать себя героиней. А от рвущейся наружу совсем другой песни: “Как огонь было Её касание, но не жгло. И очистился я тем касанием”.       Андрасте учила любить, так почему эта любовь ощущалась такой неправильной? Как извивающаяся змея, которую никак не поймаешь. Почему Эльтина так долго смотрела ему в глаза, а он продолжал молчать, не найдя смелости произнести хоть слово?       Хоук. Чем темнее становилось небо над Киркволлом, тем сильнее имя отдавалось в висках. В каждом её движении чувствовался надрыв. Она уже не улыбалась. И чем меньше шагов оставалось до каземат, тем больше сжималось сердце Себастьяна. “И в горчайший свой час отвернулся я от Неё и дал обет Её погубить.”