Особенный

С Росио Алвой мы знакомы с детства. Наши отцы были деловыми партнерами: мой владел солидной частью акций одной перспективной газовой компании, его — сетью автомобильных заправок. Наши матери вместе вели женский клуб Бартон Хиллс. Все считали их лучшими подругами, но я-то знал, что моя всегда чуть кривится, когда они по традиции целуют друг друга в щеки на прощание. Я слишком хорошо изучил мамино лицо и втайне гордился этим. Ее глубокую и брезгливую ненависть к латиносам я, как и отец, никогда не разделял. Не следует ненавидеть тех, кто полезен, так мы считали. Алва-старший, с его деньгами и связями, определенно относился к категории полезных людей. Моя семья уехала из Германии в сорок третьем. Дома мы никогда это не обсуждали. Став старше, я сам догадался о причине переезда. Вернее сказать, позорного бегства, пусть и не с пустыми руками. Без внушительной суммы гостеприимные просторы Техаса ни за что бы нас не приняли. То, что из-за слишком белой для мексиканца кожи и синих глаз Росио называют «guero», я узнал раньше, чем правду о себе. Он объяснил, что это слово не обидное. Наоборот, так зовут только особенных. Тех, кому завидуют. Признаться, я и сам иногда завидовал Росио — без какой-либо внятной причины, всему и одновременно. Помню, как мы с ним встретились в первый раз. Рождественская вечеринка сорок седьмого года, мама нарядила меня и Милле в аккуратные костюмчики в морском стиле, а Росио уже одевался как взрослый, у него и галстук имелся. Он был красив, будто сказочный принц, он был старше, и тогда эти жалкие четыре года ощущались пропастью. Спустя годы мне временами казалось, будто это Росио младше, а не я. В моменты, когда он был пьян и вроде бы счастлив, это ощущение становилось отчетливее. В комнате было темно, за окном раздражающе светил желтый фонарь. Мы сидели друг напротив друга на соседних кроватях, совсем как подростки в летнем лагере для маленьких христиан. Нас с Милле однажды отправили в такой, было отвратительно. — Плесенью пахнет, — Росио лениво потянулся за бутылкой с дрянным бурбоном. Мы принципиально решили, что в эту поездку будем пить только самое дешевое пойло. Волосы у Росио сильно отросли, и в свои тридцать шесть он стал похожим на малолетнего хиппи. Мне это нравилось. — Глупо требовать многого от комнаты за восемь баксов. Скажи спасибо, что у есть нас отдельные кровати и Библия. — А я и не жалуюсь. Я, знаешь, очень благодарен Господу, особенно за Библию. Ухмыльнувшись, Росио сделал солидный глоток бурбона и протянул мне бутылку. Я последовал его примеру. Пойло было под стать комнате. Следовало добраться до ближайшего города и найти там местечко почище, но это было бы скучно. Росио бы не согласился, и я не стал предлагать. Так мы и оказались в дыре посреди пустыни с бодрым и безвкусным названием «Holiday Inn». Последнее время я много думал о том, что однажды Росио доведет меня до большой беды. Меня развлекала эта мысль. Но обо всем по порядку. В апреле семьдесят второго Алва-старший в который раз вывел Росио из руководящего состава компании. По этому поводу Росио чудовищно надрался, приобрел красный «Pontiac» и предложил мне поехать в Калифорнию. Просто взять и поехать, останавливаться в паршивых мотелях, пьянствовать и разговаривать. Я отказался: у меня были обязательства перед отцом и теперь уже семейным бизнесом. — Почему тебя снова вышвырнули? — спросил я с тайной надеждой задеть. Я любил дразнить Росио, и иногда весьма жестоко. Я всегда был подлецом, и Росио это устраивало. — Потому что я спорю с отцом. Хочу рисковать, а он трусит и теряет деньги. Ему не нравится, что я прав. — Такими темпами ты свою часть бизнеса не получишь. — Такими темпами никто из моих братьев свою не получит. Мы разоримся. На лице Росио мелькнуло обиженное выражение и почти мгновенно сменилось привычной самодовольной ухмылкой. — Впрочем, какое мне дело? Мне везет в картах, я не пропаду. На этом разговор был окончен. В мае я расстался с блаженной рыженькой еврейкой из Нью-Йорка. В нашем разрыве меня огорчало одно: я так и не спросил, как ее занесло в Остин. Впрочем, наверняка причинами были мужчина и роковая любовь, а не интересное и ценное для меня знание. Этот разрыв подтолкнул меня к мысли о том, что дело давно пора брать в свои руки. Я ведь и сам понимал, с чего следует начать. В конце июня отец походя заметил, что мне нужен отпуск, и я не стал возражать. Мы никогда не спорили, у нас были хорошие отношения. Оказавшись вдруг совершенно свободным, я сам предложил Росио поехать в Калифорнию. Все еще не помирившийся со своим папашей и оттого безработный, тот согласился, и пятого июля мы уже неслись по хайвею I-10. Путь до Лос-Анджелеса, который был назначен временной конечной остановкой, занимал чуть больше суток, но мы решили не спешить. Сначала за рулем был я, а Росио развлекал себя бесконечным — бесконечно раздражающим — переключением радиоканалов. Когда мы поменялись, он продолжил, теперь уже одной рукой. В конце концов я не выдержал и выключил радио, с удовольствием ударив по унизанным кольцами пальцам. Я знал, что за этим последует. Росио не умел сидеть в тишине и начал петь, в такт барабаня по рулю. У него был красивый голос, куда приятнее, чем то, что крутили по радио. Да что там, Росио даже «Riders of the storm» пел лучше Джима Моррисона. Дорога через Нью-Мехико была пыльной и унылой. Температура поднялась выше сотни, и от солнечной духоты ломило виски. Ситуацию скрашивали только неплохие придорожные забегаловки. Росио наслаждался своей мексиканской дрянью, я не изменял американской кухне. В колу мы тайком доливали бурбон. Росио при этом улыбался, как хулиганистый школьник. Аризона, по словам очевидцев, была более интересным местом, но до нее мы, разумеется, не дотянули — сняли дешевую комнату в дешевом мотеле. Свет в номере не работал, желтоватые обои пузырились и кое-где лохмотьями свисали со стены, зато у входа в мотель торжественно торчали две чахлые пальмы, зачем-то обвитые новогодней мишурой. Этот контраст позабавил меня. Тем временем Росио взял в руки Библию, сосредоточенно полистал ее, покачал головой и отбросил на кровать со словами: — Лучше я включу радио. Он легко поднялся на ноги и подошел к старому пыльному приемнику. Покрутив ручки, он добился успеха: из динамиков хрипло полилась знакомая модная песенка, название которой вылетело у меня из головы. Я почему-то вспомнил, как Росио пришел на мой школьный выпускной. Наш с Милле выпускной, мы трое всегда были дружны, но мне нравилось думать, что Росио здесь для меня, ведь я ближе, я роднее. С Милле Росио не сидел перед телевизором под одним пледом, и они не дрочили друг другу под тоскливый бейсбольный матч. По крайней мере, я об этом не знал и знать не хотел. После официальной части Росио затащил меня в туалетную кабинку, опустился на колени и отсосал. Прежде мы не занимались подобным, и я позорнейшим образом скулил, кусая пальцы. Кончив ему в рот, я подумал, что это лучшее ощущение в моей жизни. Росио поцеловал меня в губы и шепнул: «Ты теперь совсем взрослый». Разумеется, мы с Росио не были друг у друга единственными. Я встречался с девушками, которых подсовывала мне мать, послушными и тихими, — равно как и с теми, кого она бы никогда не одобрила из-за сходства с собой. С мужчинами я спал одноразово и без обязательств. Вокруг Росио всегда было... людно, иначе не сказать. Его любили красивые и опасные женщины, за ним вечно увивались неловкие запутавшиеся мальчишки. Впрочем, не только мальчишки: однажды Росио соблазнил советского шпиона. Я, кстати, видел этого Марселя Валме или как там его звали по-настоящему. Ни за что бы не признал в нем шпиона. А Росио догадался — по легкому акценту и своеобразному словарному запасу. Он всегда был слишком наблюдательным. — Почему ты не сдал его? — спросил я у Росио, когда шпион исчез из его жизни. — Это ведь был твой долг как патриота. — Он пригласил меня в Москву, — тот улыбнулся. — Не сейчас, а когда мы оба станем старыми и никому не нужными. Обещал сводить меня в Большой театр. Тогда я поймал себя на том, что немного ревную. Мне не понравилось это чувство, и я перестал спрашивать Росио о тех, с кем он спит. Но иногда я, конечно, узнавал. В этом состояло одно из проклятий близкой дружбы. Радио вдруг зашипело и выключились. Росио выругался по-испански, и от этих запальчивых слов привычно уже бросило в жар. Всякий раз, когда Росио говорил на своем рокочущем вульгарном языке, он превращался в нахального и хищного латиноса, типичного торговца дурью из подпольного бара, и эта практически алхимическая трансформация неизменно восхищала меня. — Как, кстати, тот мальчик из Миссури? — Он был из Висконсина. — Росио сделал глоток из бутылки. — С Ричардом все в порядке. Прислал мне открытку недавно. Сейчас он в Нью-Йорке, окончательно сбежал от матери, дружит с какими-то бездарными художниками и писателями. Перестал так отчаянно дрочить на республиканские ценности. Скучает по родным скалам, правда. Я усмехнулся. — Не приведи Создатель встретится с моим Арно. Мой младший брат обожал мусорный немытый Нью-Йорк за то, что там его склонности не вызывали агрессивного осуждения, как дома. Я был в Нью-Йорке дважды и уехал с мнением, что если и существует ад, то выглядит он как этот шумный отвратительный город, а его центр, своего рода последний круг — бар «Stonewall». Веской причиной не грешить это, конечно, не стало. Арно любил мужчин, и мы все это знали. Это было столь же очевидно, как и любовь Милле к женщинам — и те, к слову, отвечали ему пылкой взаимностью. Я же любил себя. — Да, Ричард хороший мальчик, — задумчиво протянул Росио. — Я не стал с ним трахаться. Не думаю, что ему это нужно. Всего лишь дал ему прочесть «Сто лет одиночества». Он вдруг улыбнулся своим мыслям, снова взял Библию и аккуратно убрал ее в ящик прикроватной тумбочки. — Не хочу, чтобы Он подсматривал. Я ухмыльнулся. — Ты что задумал? Я знал, что в сумке у Росио припрятан пакетик с белым порошком. Но сейчас для него было не время, мы были слишком пьяны. По нашему общему мнению и горькому опыту, кокаин требовал к себе уважения и кристально чистого разума. Пожалуй, мы оба боялись по-настоящему потерять контроль. Мне нравилось смотреть, как Росио с несвойственной себе педантичностью делит порошок на дорожки, как быстро втягивает их сквозь свернутую купюру и только потом разрешает к себе присоединиться. Почему-то для него было принципиальным стать первым и в этом. Но сегодня был плохой вечер для порошка, и для травы тоже не лучший. Хотя с ней меня связывали сентиментальные воспоминания о нашем первом настоящем сексе. К этому давно шло, но я не был уверен, что готов подставиться. В том, что Росио не захочет мне дать, я отчего-то не сомневался. Я вообще мало что понимал тогда. После пары косяков, тайком раскуренных в моей спальне (я еще не съехал от родителей), Росио уложил меня на лопатки и торопливо трахнул собой. Я был ошеломлен и не понял толком, что почувствовал. Но мне хотелось еще, мне было важно понять, и мы продолжили. Подставляться оказалось не унизительно. Уже на рассвете, когда Росио стал нежным и послушным, позволив мне наконец перехватить инициативу, я осознал, что мне нравится. С самого начала, с того самого момента, когда Росио невозмутимо оседлал меня, понравилось. И все же курить дурь сегодня не следовало даже из сентиментальных чувств. Завтра мы планировали рано встать. Росио, похоже, не забыл об этом и оттого даже не подошел к сумке. Тихий и гибкий, он скользнул ко мне на кровать. — Я задумал допросить тебя, — шепнул он, подцепив мой подбородок длинными пальцами. — Почему ты решил поехать со мной? — Подозреваешь меня в чем-то? — Может быть. — Желание провести время со старым другом — уже не причина? — Не для тебя. В словах Росио имелась правда, но я не хотел об этом говорить. Не хотел выглядеть безумцем, поверившим в теории заговора. Немецкий прагматизм и немецкий мистицизм не так далеки друг от друга, как могло бы показаться. Впрочем, Росио вряд ли поймет. Я рассчитывал, что в Лос-Анджелесе наши пути разойдутся: Росио любил этот город и наверняка захочет повидать всех бесчисленных знакомых, а вот я с трудом выносил и город, и знакомых Росио, и то, как влюбленно они на него смотрели. По-хорошему мне следовало бы ехать одному. Одно было ясно: после долгой дороги и выпитого алкоголя у нас вряд ли получится что-то путное в постели. Это Росио прекрасно понимал. Его ласки были ненавязчивыми, а поцелуи тягучими и медленными, и я отвечал тем же. В этом тоже имелось свое удовольствие — неловко раздевать друг друга, прижиматься телами, обнаженными и потными, тереться, но не ради торопливой разрядки, а чтобы быть ближе. Кольца Росио царапали мою спину, и эта легкая боль была приятной. — Расскажи, — упрямо просил Росио, переводя дыхание между поцелуями. В ответ я лишь кусал его губы. — Расскажи мне все, — шепнул Росио, когда мы оба почти провалились из яви в сон. — Завтра. Ты же знаешь, я не отстану. Я знал, но ничего не ответил. Волосы Росио щекотали нос, и я поцеловал их. Голова была тяжелая, мутная. Уснуть не выходило, идиотский фонарь упрямо светил мне в лицо. Поэтому я начал вспоминать. Это случилось на прошлое Рождество. По традиции я встретил его со своей семьей. Поздравив друг друга, мы рано разошлись по своим комнатам, но мне не спалось. До сих пор не знаю, чем был тот странный порыв залезть на чердак — случайностью, Божьим знамением или первым звоночком кризиса среднего возраста. Сложенный вчетверо лист бумаги я обнаружил в сундуке с мамиными платьями. На нем была изображена карта, нарисованная чьей-то умелой рукой. Платья пахли цветочными духами, а карта — пеплом. Судя по обгорелым краям, ее собирались сжечь, но почему-то не завершили начатое. Я никогда не забывал, почему мы сбежали из Германии. Мой отец отличался хорошей интуицией и быть на стороне проигравших не желал. Отвечать перед трибуналом за военные преступления — тоже. Он так и не выбился в крупные шишки и всегда был достаточно осторожен, но по касательной задеть могло и его. Отец всегда заботился о семье, о нас всех. Он не хотел жить прошлым. Я не стал расспрашивать его о своей находке, равно как и рассказывать о ней Милле. Это было своего рода вызовом — разобраться во всем самому. Выяснить наверняка мне удалось немного. Я узнал, что на карте изображены предместья Денвера, штат Колорадо. Помеченное крестиком место находилось посреди леса. Хотя кто знает, что могло измениться за годы, прошедшие с момента создания карты. Возможно, ни этого леса, ни этого тайника уже и в помине не было. К чему именно меня приведет карта, я понятия не имел. Если принять на веру разрозненные теории заговора, там могли быть спрятаны несметные сокровища Рейха — или смертельный вирус, что выкосит весь бесполезный сброд. Из детства я также помнил обрывки историй о загадочных артефактах, которые следует собрать воедино, дабы обрести могущество, и про волшебное кольцо, дарующее богатство и безграничную власть. Я был реалистом и понимал, что, скорее всего, эта карта не приведет меня никуда. Но мне нужно было убедиться. Втайне я всегда считал себя особенным. Разве что Росио был более особенным, чем я. Он ткнулся мне в шею горячими губами и, обняв его крепче, я загадал: если несмотря на все прогнозы с утра польет дождь, я расскажу Росио про карту, и пусть он считает меня ненормальным. Я уснул, убаюканный этой мыслью и тем, что сейчас Росио принадлежал только мне, а не всему этому ничтожному миру и людям в нем.

***

Утром зарядил дождь. По местному радио сказали, что такого ливня в июле уже сто лет как не бывало.

***

Обратный маршрут мы проложили через Денвер.