В среднем человек в день может лгать до двухсот тысяч раз.

— Тю, хорошие какие, пушистые какие, боже ж ты мой! Саша сидела прямо на пыльном деревянном полу чердака, в золотом кружке благодатного для раннего сентября солнечного света, и возилась с чем-то, что шлёпало, попискивало и неприятно кусалось, судя по тому, как она трясла жилистыми замызганными руками и заливисто хохотала, когда её цапали. Напротив Конни ругался с Жаном на тему стругания коробки из палок, а его в ответ пихали в голое почему-то плечо и материли, на чём свет стоит. Бертольд, медленно, стараясь не задеть косой потолок мокрой после того, как он не вписался в дверной косяк и неуклюже снёс ведро с мыльной водой, макушкой, скользнул внутрь и медленно вырос у Саши за спиной, привычно сутулясь, чтобы казаться немного ниже, и чуть ли не тычась носом в тёмные волосы, вкусно пахнувшие мхом и лекарственными отварами. Саша, охотница, чуткая, внимательная к деталям, резко повернулась, скользнула оценивающим взглядом внизу вверх, удовлетворённо выдохнула и дёрнула Бертольда за рубашку, неряшливо торчащую из-под потёртого синего свитера, который он сам себе связал, почти опрокидывая его на себя, и единственная причина, почему он опять не рухнул, — вовремя подоспевший Райнер, с которым они, как братья, таскались везде, придержал его за шкирку. И всё это — за несколько секунд. — Смотри, какой лапушка! Ты садись, садись. Бертольд подобрал длинные ноги, покачал головой, разминая шею, и плюхнулся, пачкая пылью и без того измазанные после целого дня уборки под тщательным присмотром штаны, между ней и Конни. Конни широко улыбнулся — «Какие люди, Берт, какие люди!» — щербатой ухмылкой и тычком в бок попросил передать клей, растёкшийся белой лужей по доскам. Солнце било в самые глаза, и из чердачного окна были видны неопрятно пожелтевшие кроны то ли лип, то ли ещё чего-то, а за ними вдалеке — кусок Стены. Бертольд вздохнул и протянул тканевый куль с пипеткой, пачкая пальцы клейкой жижей, текущей из проделанной шилом дырки в боку. Жан, зажавший ножик в зубах, наклонился, закрывая собой что-то на полу, и тут же сунул ему уже заляпанную салфетку в руки. «’Звиняй, другой нет». — Закрой глаза, — с другой стороны о его существовании вспомнила Саша и шлёпнула его рукой по лбу, сползая пальцами на глаза. — Да ты не пугайся, это сюрприз. Бертольд, ни на секунду не напугавшийся, по-доброму ощерился, но послушался. Ему здесь не причинят никакого вреда. А вот он… Саша, командовавшая парадом, вывернула его руки ладонями кверху, уложила их ему на колени, повозилась, опять поворковала и что-то положила. — На. Открывай. Я назвала его Ники. И не смей обижать. По длинным, в царапинах от УПМ ладоням топтался холодными лапками утёнок. Обычный такой, крошечный, пискливый и кусачий, с золотисто-бурой шерсткой и тёмным носом. Вокруг Саши возился весь остальной выводок, штук десять точно, всех не сосчитаешь: они кусались, играли друг с другом, клевали на полу что-то, пытались залезть на Сашу и постоянно то разбредались, то собирались вместе, и Жан то и дело их ловил и отпихивал обратно. Идиллия. Бертольд ласково улыбнулся и погладил Ники — какое потешное имя — по голове одним пальцем, стараясь приноровиться: не каждый день выходит жмякать утят. Его тут же небольно цапнули за подушечку, а потом попытались с ладони спрыгнуть, но Бертольд, широко улыбнувшись, накрыл его второй, не давая вылезти. Ники был тёплый, мягкий, щекотался крыльями и пушился, когда боялся, и ему наверняка было тепло в импровизированном домике. Бертольд поднёс ладони к лицу и сквозь щёлку посмотрел на то, как комочек, который возможно только вчера с писком свет увидел, возился, трепыхаясь. Два крошечных глаза смотрели на него из этой щёлки, и это было в чём-то похоже на то, как он видел мир в титанической форме: жарко, душно, темно, рук-ног не чувствуешь, а реальность словно сто костров горит в прорезях. Райнер всё ещё дышал в ухо, неловко топтался над ними и возил головой по пыльному своду. Он пониже, конечно, но с него станется паутину в волосы набрать. — И ты садись, — Саша похлопала его по бедру крепкой ладонью и протянула вверх ещё одного утёнка, не такого золотистого, уже с пятнышками на крыльях. — Этому мы пока имя не придумали, ты сам давай. Бертольд хохотнул в кулак, когда Райнера, проникшегося умилением, тяпнули прямо за чувствительный кончик носа и он тут же возмущённо ссадил утёнка на Сашу, с довольным-довольным лицом разложившей взятую под опеку мелочь по плечам и вытянутым рукам. И что, что они щипают её, и что, что они цапаются за одежду? Не впервой ж. Бертольд отпустил Ники, задрал край свитера и ссадил его туда, придерживая старую ткань, как женщины держат младенцев в подоле. Ники колупался, возился, но попыток сбежать не предпринимал, точно привык. На родине на курсах — сообразительность ценилась не меньше, чем сила, — ему рассказывали, что птицы часто принимают за родительскую фигуру первое, что увидят, даже если это ботинок, и хоть все остальные однозначно прикипели к Саше, которая их, видимо, и обнаружила, то вот Ники — его. Бертольд грустно вздохнул и снова погладил Ники по спинке. Какая из него родительская фигура даже для утёнка, если он трус и предатель? Райнер шикнул, пихаясь, и они встретились взглядами, и на райнеровском лице, непривычно — кто бы мог подумать, что его обрадует подобная возня? — счастливом, расцвела улыбка, светлая, искренняя-искренняя, с зубами. Бертольд в ответ улыбнулся глазами вплоть до морщинок в уголках и вернулся к Ники, который совсем приноровился к новому хозяину и всё стремился залезть клювом под рукав. Хороший такой. Жан загалдел, Конни тоже, и Саша шибанула их по коленям. — А ну собрали быстро всех, чтоб все двенадцать на месте были. Семеро оказались на Саше, двое уползли в угол к Жану, Ники — «Какая прелесть, ты ему понравился», — цеплялся за Бертольда, а ещё двоих нашли у двери, когда они попытались умыкнуть, и Райнер, растянувшийся на полу голым животом по занозам, поймал их в самый последний момент, когда они вот-вот бы уже запрыгали по ступенькам вниз, на потеху остальным. Саша, бережно держа сделанную с любовью и в четыре руки, но от этого не менее кривую и косую кормушку, встала, не отряхнувшись, и гордо задрала палец. Все дружно уставились снизу вверх, и она, растрёпанная, с хитринкой в глазах и радостной полуулыбкой на губах, в нимбе мушек, пляшущих в луче предзакатного — осенью рано темнело, — солнца, полностью в своей стихии, выглядела как самая настоящая богиня леса. Бертольд совсем не нарочно затаил дыхание. — Для тех, кого не было. Это птенцы кряквы, и мы с Конни их нашли тут утром и весь день ломали голову, что делать, потому что так они не выживут, а бросить жалко. Носиться с ними тоже никто не будет, выкинут — да и всё. Жан сказал, что надо кормушку сделать, мы сделали, а нести лень, да и знаем мы местность плохо. У кого-то вообще-то топографический кретинизм, — Саша кашлянула, отпихнула ущипнувшего её за ногу Конни и продолжила. — Надо чтобы кто-то, кто хорошо знает север, нашёл речку и отнёс. Райнер, вытянувший ноги, мимолётно, устало — понятно, что устало, его капрал всё утро гонял за дровами и обратно, а потом заставил драить полы, — глянул на Бертольда, и тот в свою очередь стеснительно поднял ладонь. Он не знал север, но его знал тот Бертольд, который встретил висельника и впитал его историю, поэтому робеть можно было не так сильно. Но он всё равно робел. — Ну мы можем. — Отлично! — Саша воодушевлённо закивала и сунула Бертольду коробчонку с крышкой. — С вас найти речку и ссадить их там, потому что, опять же, это птенцы кряквы, они иначе не живут. И из коробки их высыпать не забудьте, поняли меня? Райнер, опешивший от напора, ошалело кивал, и Бертольду пришлось перехватить инициативу: поднять их обоих, уверить Сашу, что всё в порядке будет, потоптаться, не дать Конни свалиться с лестницы, полушутя уйти от привычной колкости Жана и наконец найти куртку, оставленную на пороге. Они вывалились на свежий осенний воздух, и Бертольд ткнул непривычно медлительного Райнера в спину, который от этого толчка как-то совсем окосел и осел на скамью: — Останешься, может? Он упрямо замотал светлой головой. — Давай посидим, а? Бертольд пожал плечами, погладил через плотную непромокаемую ткань попискивающую выпуклость под сердцем и задрал голову, в которой творилась сущая чертовщина, но всё равно оставалось место для простых радостей вроде поглаживания утят пальцами по макушкам. Бог тешил свои мизантропические наклонности: закатное, золотое как шёрстка небо расходилось багряными полосами, какие бывают, если полоснуть по мягкому месту вроде ляжки или предплечья: сначала неготовая кожа расходится белой полосой, обнажая тугую мышцу, и только потом уже кровь крупными каплями набухает на краешках и посередине. Кошмары снились не ему, но то, как Райнер, еле шевеля пересохшими губами, рассказывал про пурпурное небо, чёрно-розовых людей, жёлтые знаки-треугольники и алое солнце, заставляло Бертольда, прикипевшего к нему как к родному, видеть это как наяву. — Чтобы к отбою были, долго не шляйтесь! — Саша, шмыгнувшая к амбару с умыкнутым у Жана шилом, помахала им и отправила весёлый воздушный поцелуй со слышимым чмоком. Бертольд помахал в ответ и тут же отвернулся. Если так продолжится, то он уже не сможет лгать себе, что не привязался. *** Приток размыло, а с пня Бертольд навернулся, поэтому он лежал на траве с листочком в зубах, пока Райнер копался с замком кормушки. Ники вылез сам, и Бертольд давал ему ползать по животу и руке. Пускай, ему несложно, а вот так вот сразу кинуть жалко. «А людей жалко тебе не было?». Совесть скрипуче бормотала старой торгашкой где-то на периферии сознания, и от этого дребезжания никак не выходило абстрагироваться: ни глаза прикрыть, ни отбросить. Бертольд его не выносил: вины было слишком много, и она неподъемным грузом опускалась на тощие плечи каждый раз, стоило только задеть струну. Ники, перебравшийся на щёку, ущипнул Бертольда за шнобель и пискнул. — Да-да, — Бертольд рассеянно замычал и поднял голову, чтобы больше не напарываться на сук неудачно попавшейся ветки. Здесь, в глубине темнеющее небо было в обрамлении уже облезших деревьев, звёзды рассыпались крупой, и почему-то опять вспомнилась Саша с её шилом, зажатым как нож для рубки рыбы, кривоватой улыбкой, от которой шли ямочки на щеках, и хвостом, прыгающим при каждом движении. Однажды она тоже умрёт, и не факт, что она не будет сожрана заживо. Может ей повезёт. А может и нет. Под ложечкой засосало так неприятно, противно так. С одной стороны если не они с Райнером — так кто-то другой, и не факт, что те другие будут гуманнее и постараются избежать лишних жертв. Был вариант проникновения втихую, в титанической форме до стен — а потом под рекой, но марлийцы слишком самоуверенны, чтобы беспокоиться о лишних потерях. Бертольд вздохнул. Если бы была возможность не убивать и не портить чужую жизнь — он бы не убивал и не портил. Но он как-никак воин, а значит должен. Ники сидел в ладони и крякал. Бертольд полностью отдавал себе отчёт в том, что если он сейчас крепко сожмёт кулак, то скрутит Ники шею, но он просто не мог. Не мог — и всё. Людей мог — а это беззащитное пушистое существо, которое смотрело на него своими глупыми добрыми глазами — никак. Бертольд накрыл Ники второй рукой, сел, крепко прижимая комок к себе, и дёрнул Райнера за штанину. — Скажи, мы же хорошие люди? Райнер, с интересом следящий за тем, как весь остальной выводок возился в земле, медленно-медленно повернулся, свёл брови, осознавая, что что-то не то, и резко потускнел. Морщины вокруг рта и глаз выдавали в нём ветерана, но не подростка. Бертольд впервые осознал, что со стороны он наверняка не менее измождённый, наверняка тоже выглядит старше и уж точно не счастливее. Ники куда-то уполз. — Я хороший человек, и ты тоже хороший человек, — Райнер ткнулся кулаком в плечо. Он никогда не смотрел в глаза, после бесконечной череды ссор с матерью (о которых он рассказывал на ухо, втихаря), доводившей одним словом и усталым взглядом, в котором читалась эта жалость к себе за слабость сына, Райнеру это давалось с трудом, но лидерскую натуру не вытравишь никаким калёным железом, вот и искал уловки. Вот, например, обычно точка меж бровей, а сейчас — куда-то в сторону, янтарный взгляд бегает. Молчание Бертольда никогда не означало глухоту к происходящему. — Просто… просто иногда надо делать плохие вещи. Плохие и во благо, да, вот так бывает. Воодушевление было каким-то наигранным, слова подобраны неряшливо, наигранно, клише на клише и клише погоняет. Бертольд горько улыбнулся грустными глазами: убеждали даже не его, Райнер убеждал самого себя — и по нему было видно, что верить было, ну, сложно. — А враньё? — он неловко развёл длинными руками, и в груди, скрытой тонкими слоями ткани, почему-то схватило и не отпустило, коля в самое сердце. Бертольд тут же прижал ладонь к левой стороне, чуть выше, около самого плеча, но сразу убрал: слишком это было похоже на привычный кулак посвящения, который он каждый день повторял на плацу. — Я не хочу им врать, хотя должен, потому что они рады мне. — А зачем лгать? Мы же тоже солдаты, в чём мы лжём? Райнер недоуменно задрал бровь. Над ними по ветвям скользнула белка, шелестя, и этот шелест тоже отдался, показывая живость мира, который дышал, ел, спал, жил в конце концов, и который разрушать было кощунством. Какая разница, что Райнер около его носа, если Бертольд так бесконечно одинок? — Мы воины, Райнер. Воины. Да ладно. Ты только скажи, кем бы мы ни были, мы же правильно поступаем? Райнер почесал шелушащийся кончик носа. — Правильно. Не бойся, я с тобой. А ещё нам идти пора, темно уже. «Не со мной ты, у тебя иначе», — хотелось скривиться, но Бертольд сел и кивнул. Ники сидел на колене и пищал, тоже отбившийся и привычно тихий. Бертольд снял его, на секунду задержал перед лицом, силясь запомнить мордочку, а потом сунул к остальным. — Пойдём. Оглядываться никто не оглядывался, глупость какая, но напряжение стало сильнее. На курсах ещё рассказывали, что в среднем человек может лгать до двухсот тысяч раз.