<•>
— Давай, Эд. И Эдвард рассказал. Рассказал про то, как на них напали каменные тролли, как воздух на поляне начал искриться и сиять, рассказал, как каменное тело каждого из троллей начало сиять изнутри, а затем просто обратилось в прах. Рассказал даже про то, как Генри, почти ничего не соображая, лежал на траве и тихо улыбался, о чем-то бурча себе под нос. Джетт потер большим пальцем кружку с пивом. Его зеленые глаза выражали дикое удивление. — То есть, горячий приятель вновь с нами? Генри кивнул, сделал мощный глоток и тут же зажал рот рукой. Огонь внутри тихо, весело рассмеялся: «Дурачье, тут привычка нужна!» — Спой что-нибудь, птичка! — жалобно проревел пьяный, сорванный голос. — Простите, сегодня как-нибудь без моих песнопений! — Джетт перестал улыбаться, отвернувшись от тут же поникшего пьяницы, и подался вперед, скрестив руки на столе: — Слушай, он прямо внутри тебя, как прежде? — Да, он… — Генри чуть нахмурился, по-новому взглянув на Джетта. Тот напряженно кусал губу, словно хотел прокусить ее насквозь. Генри накрыл его ладонь своей, и Джетт дернулся, весь подобрался, и Генри, понизив голос, продолжил: — Джетт, ты думаешь, что он опять будет таким же кровожадным, как и… Как и до истории с Рокировкой? Такого не будет, у нас все под контролем, я обещаю, не волнуйся ты так. Джетт мотнул головой, проронил смешок: — Да нет, приятель, мне-то без разницы, просто… — Джетт почти умоляюще взглянул на Эдварда, чтобы тот, наверно, помог разрулить ситуацию, но принц, кажется, мыслями был далек отсюда. — Я к тому, что все помнят, как резко ты менялся, когда Огонь… Ну… Брал контроль над тобой, и очень не хочется, чтобы что-то такое произошло в самый неподходящий момент, понимаешь? Я доверяю Огню и его выдержке, ты не подумай, я… — А у кого можно попросить еще пива?.. — вдруг подал голос внезапно оживший Эдвард. Джетт вяло махнул рукой на стойку, и Эдвард взял свой уже пустой бокал с остатками в виде пены на стенках. Он встал, чуть шатнулся, но вовремя ухватился за стол, пробормотав себе под нос: «Так, последние несколько глотков были явно лишними…» Генри проводил его задумчивым взглядом. Затем все же накрыл руку Джетта своей и заглянул ему в глаза. — Все будет хорошо. Джетт кивнул, глянул на свою уже пустую кружку. Затем молча взял полную кружку Генри и бодро выпил сразу половину, от чего Огонь изумленно присвистнул. — Уж надеюсь, — беззлобно проворчал Джетт, и Генри улыбнулся. «И как ты теперь этих двух будешь до замка вести?» — Замолчи. — А? — Может, все-таки споешь? «Ну не надо!..» — Э, ну… Тут должна быть лютня где-то в кладовке, я сейчас попрошу… «За что ты такой жестокий?!»***
В тесном замке с давящими стенами существовать в одном теле и сознании с бессмертным, как выяснилось, существом было не пыткой, но чем-то подозрительно на нее похожим. Огонь вел себя тихо и смирно, говорил с Генри лишь тогда, когда они были наедине, чтобы Генри не выглядел, как городской сумасшедший. Огонь не мешал, даже наоборот помогал: то помочь мастерам в кузницах или на кухне, то, уже без перчаток, вести приемы, а иногда просто чувствовать на щеках тепло губ матери, тихо улыбаясь этой нежности. Большую часть дня Огонь спал, или, как сам он говорил, «накапливал волшебство». Для Генри это ощущалось как тепло, разлитое внутри костей. И это тепло сосредотачивалось где-то под ребрами, когда они были наедине и о чем-то говорили.***
Тем вечером было спокойно, по осеннему застывший воздух вместе с серебряным ветром заносил в покои через распахнутое окно совсем мелкие капли редкого дождя. «Уйди,» — прошипел Огонь. Генри хмыкнул. Шире открыл окно. Ветер, широко шагнувший в покои, раздул тонкие занавески, и они, как белесые призраки, взметнулись куда-то вглубь темной комнаты, взлетели едва не к потолку, исчезая в чернильной тьме. Безопасной тьме, в которой было приятно лежать без мыслей, прислушиваясь к теплу, обволакивающему легкие и живот. Генри удобнее устроился на подоконнике, скрестив ноги. Ветер залез своими ледяными руками ему под рубаху, взъерошил отросшие волосы, которые, как оказалось, нельзя больше обрезать ножом. Когда Уилфред увидел, как Генри ножом собрался отрезать лезущую в рот прядь, то едва за сердце не схватился. Тогда Генри сунули в руки коробку, в который были какие-то зубчатые деревянные штуки с изящными узорами в виде оленей, цветов и листьев. Мол, вот, ваше высочество, чтобы вы не ходили с гнездом на голове, а нож дайте-ка сюда, откуда он у вас вообще. Полезнее Уилфреда, который сунул ему эти, по скромному мнению Огня, «бесполезные штуки», оказался Эдвард, научивший Генри заплетать волосы. Тут уже вместо деревянных штук в распоряжении Генри оказались полоска из эластичной кожи, завязанная в виде кольца и различные «заколки», похожие больше на звериные пасти. Эти «заколки» были слишком красивы и выглядели хрупкими до ужаса, так что Генри даже дышать на них боялся, не то что, как Эдвард, взять и сцепить ими волосы на затылке. Поэтому Генри предпочел больше кусок кожи. Эдвард из-за этого ходил с надменно-раздраженным видом, словно Генри, отказываясь от хрупких штук в волосах, отказывался еще и от титула принца. Но сменял гнев на милость, когда видел, как Генри выходил из своих покоев опрятно одетый, умытый и причесанный. Генри смотрел вниз. Вид из окна открывался до слезинок на ресницах потрясающий, родной до тягучей истомы в груди: шумящий золотом и рыжей шерстью, темной колючей зеленью и дождем, лес. Он стоял непоколебимой громадой, уносился своей неровной гладью куда-то в туманные дали. Генри на миг закрыл глаза, зажмурился, ощутив влагу на ресницах еще острее. В лесу сейчас дышится полной грудью, серебряный воздух наполняет тело спокойствием, путается в волосах холодом. Под ногами гнилая листва, мягкая, пахнущая чем-то горьким и, вместе с тем, сладким, морозным. Деревья с голыми, черными ветвями и облезлыми стволами, которые на ощупь… «Эй!» Генри распахнул глаза и пару секунд просто пялился на свою руку, затянутую в кожаную перчатку, которую он тянул куда-то прочь из окна, высунувшись до опасного далеко. Между пальцев проглядывал далекий лес. Генри сжал руку в кулак и прижал ее к груди, будто обжегся. Все очарование осеннего леса мигом улетучилось, грязь, которая засохла на щеке, туши кролика, которые висели на поясе и грели его бедро, отросшие волосы, щекочущие нос… Все это исчезло. — В лесу сейчас хорошо, — хрипло пробормотал Генри, поморщившись от того, что голос у него дрожал. Генри до этого момента не замечал, какие тесные, темные у него покои, как в них душно по ночам, и как неприятно проводить здесь время, читая книги, ощущая, как вся эта теснота сдавливает ему череп и позвоночник. «Скучаешь?» — Я там вырос. — И на языке предательским ожогом осталось запутавшееся в мечущихся под потолком белесых шторах «там мой дом». Огонь задумчиво растекся по ребрам. «Ты бы хотел туда вернуться, не так ли?» Простой вопрос, сказанный даже не шипением, а тихим, спокойным тоном, кинжалом рассек Генри горло. Он уставился на книги, лежащие стопками на полу у кровати, оглядел саму кровать, которая всегда у него выглядела как гнездо, потому что он запретил надоедливым слугам заходить к нему и переставлять и так нужно лежащие вещи. Вспомнил, что последние две недели не выходил из дворца. Он соскользнул с подоконника и на почему-то негнущихся ногах добрел до стоящего у стены зеркала, которое доходило едва ли не до потолка. На золоченой раме были вырезаны совы, дрозды, вороны и крохотные воробьи. Может, во всех башнях дворца на высоких этажах есть такая вот птичья символика. В комнате было темно, и в этой тьме лицо Генри выделялось своей бледностью, почти сливалось с бунтующими шторами за его спиной. Генри не помнил себя таким. С бледной, тонкой кожей, с запавшими глазами и темными, как чернильные разводы, синяками. Неужто жизнь во дворце сделала его таким? «Ты рос в лесу, хозяин. — Вены в горле начали светится изнутри — Огонь принялся почти успокаивающе гладить его шею. — Ты дитя леса. Здесь, во дворце, тебе тесно. Волку тоже было бы тесно в клетке, он бы рвался наружу, грыз бы прутья, смотря в сторону родного леса…» — Хватит. — Хотелось, чтобы голос звучал как вынимаемый из ножен кинжал, но лезвие вдруг сломалось, и голос так же звякнул, дрогнул. — Я принц, мое место во дворце. Я был рожден в этих стенах. «Твоя сущность просится наружу.» И Огонь, и Генри понимали, что внутренняя сущность, то самое, что желает стругать стрелы, выслеживать зверей и чувствовать бурлящий в крови адреналин, принадлежит им обоим. Огонь был охотником, даром воина. А Генри рос среди холодного ветра и весенних ландышей. Не среди бездыханных коридоров и золоченых залов. Генри не был тонким, не был хрупким и изящным. Он был как древний меч, лезвие которого затупилось от бесчисленных сражений, а ручка стерлась о чьи-то ладони, запятналось в крови храброго, не жалеющего себя воина. Мечу нельзя стоять в углу. Мечом нужно пользоваться. Генри вновь взглянул на мертвенно бледного парня в зеркале. Меч отполировали до блеска, обновили искусную гравировку, рукоять тщательно вымыли. — Я принц. Я провожу балы, веду переговоры… «Тебе хочется охотиться.» — Я хожу на королевскую охоту! «Ой, не надо! — Огонь вцепился в мышцы в коленях, и Генри упрямо сжал губы. — Вспомни, какая это скука! Охотится весь вечер ради одного жалкого соболя. А ведь за то же время ты бы мог уложить целую стаю волков, пару оленей и лося, даже не переведя дыхания.» Генри и не спорил. На королевскую охоту он сходил всего пару раз. Этого вполне хватило, чтобы разобраться в понятиях дворца о том, что охота — это что-то скучное до ужаса, промысел крестьян. Генри с каким-то ожесточением схватил лежащую на полу «расческу», причесал волосы, едва не скрипя, когда мелкие зубцы натыкались на спутаные пряди. Затем, слушая скептичное мычание Огня, сцепил волосы на затылке одной из крупных, серебряных заколок. Отросшие пряди зацепить не удалось, так что сейчас они, слегка завиваясь, обрамляли лицо, лезли в нос и рот, лишь сильнее раздражая Генри. Он, как мог, оправил рубашку со штанами, зашнуровал сапоги и, прихватив подбитый волчьим мехом плащ, висевший на стене, выпорхнул из покоев. «Ну и куда это ты бежишь? На охоту? Причесочка неподходящая.» Генри фыркнул. Миновав коридоры, он сбежал с лестницы, попутно застегивая серебряную застежку синего плаща — две переплетённых змейки с глазами-рубинами — пролетел мимо не успевших сообразить стражников, преодолел ещё одну лестницу, распахнул тяжёлые высокие врата, впустив во дворец колючий ветер, и оказался на улице. По всему телу от этих действий поползло наслаждение, и Генри сам себе подивился: надо бы начать оббегать дворец по утрам, он и забыл, как соскучился по этому приятному напряжению в ногах. Деревянные врата с железными креплениями были открыты. Они не закрывались с тех пор, как все встало на свои места. Под ногами пружинили листья, липли к сапогам. Генри прошёл мимо спящей стражи крадучись, от чего Огонь тихо шепнул ему про то, что Генри поступил, как охотник, и, чувствуя себя неприятно уязвленным, Генри молча накинул на голову капюшон и направился в город, в котором до сих пор шумела вечерняя ярморка, разбитая в канун Дня Осенних Листьев. Ни дождь этой ярмарке не страшен, ни наступающие объятия ночи.<•>
Как он и ожидал, на ярмарке было удивительно людно и действительно очень, очень шумно. Отовсюду женщины и мужчины зазывали людей, раздавались взрывы хохота, хлопки и рев. «Ну и? Пришел бумаги купить?» Продавали не только бумагу. Клинки, перья, чернила, платья, перчатки, всякие диадемы, ожерелья и серьги. Генри задумчиво прикоснулся к своему уху, повертел между пальцев серьгу со вставленным волчьим клыком. Когда Генри в первый месяц жизни во дворце захотел поохотиться, то еле отыскал в подвалах дворца пыльный колчан с изящными, серебряными стрелами и такой же искусный лук с вырезанными прямо в дереве узорами. Он вышел на охоту, в тот самый манящий его лес, и за час до заката успел понять повадки здешних волков и лисов, и даже сумел пристрелить одного из слабых волков. Отец говорил, что такие особи обычно сами так и норовят вступить в драку, заведомо зная, что потерпят поражение. Увидев Генри, измазанного в крови и грязи, с волчьей шкурой через плечо, Карл едва не лишился рассудка. Эдвард злился и неделю ходил раздраженный, и Генри, не зная, как его задобрить, подарил ему волчий клык, тот самый, который сейчас он теребил пальцами. Эдвард принял подарок, а спустя два дня сам подарил Генри крохотную коробочку, в которой лежал этот самый клык, прикрепленный к какому-то крючку с помощью нескольких серебряных звеньев. Сказал, что это подарок. «Чтобы больше в лес не сбегал, понял меня? Пусть это будет твоим символом единства с лесом, звереныш.» Генри направился к прилавку с чернилами, и, зайдя под навес, снял капюшон. Продавали тут, судя по всему, не только чернила, но и сами чернильницы. «Как увлекательно, — занудно протянул Огонь. — Выбираем чернила… Хм… Может, вон те?» Генри едва сдержался, чтобы не закатить глаза, потому что это выглядело бы странно со стороны. — А вы для чего ищите вообще? — Девочка, которая, судя по всему, и продавала все это, встала со своего насиженного места. Светлые русые волосы были заплетены в косу и связаны синей лентой. — Может, для кого-то? Тут вообще-то смотря, что вы ими делать собрались. — Ее белая, покрытая родинками рука начала переставлять наполненные черной жидкостью склянки, и Генри как завороженный наблюдал за этими действиями. За ее руками. — Кто-то рисует, кто-то пишет, а некоторые леди умудряются даже глаза подводить… Генри слушал ее краем уха. Розовые, здоровые ногти, мелкие пятна чернил на тонких запястьях. Она, что-то объясняя, перевернула закрытую чернильницу и мягко ее встряхнула. Генри задохнулся. Звуки разом прекратили вливаться к нему в уши, весь гомон пропал, словно куда-то рухнул, словно Генри сам куда-то провалился. Кожа на внутренней стороне запястья девочки была прозрачной и просвечивала каждую голубую венку, в которой пульсировала кровь. Эти толчки, короткий ритм ее сердцебиения отдавался в голове Генри как размашистые удары мечом по дереву. Генри сквозь вязкий туман ощутил, как в ладонь ударил ледяной ветер, а сразу после в разум вонзился громкий, наполненный ослепительным ужасом и болью, крик. Все наваждение пропало, туман прекратил заливаться в уши, глаза и рот, когда Генри ощутил на своей щеке яркое, взорвавшееся ощущение боли. Распахнутые, голубые как лед глаза девочки, сжимающей запястье с чудовищным, кровоточащим ожогом, смотрели с таким страхом, что Генри невольно попятился, огляделся. Все, кто был тут, все увидели, услышали, осознали. Генри знал — они не станут разбираться. Они поступят, как волки. Вцепятся ему в глотку, порвут живьем, даже не разбираясь, они не станут гадать, кто виновен, потому что как может быть невиновен кто-то с подобным даром? Кровоточащий ожог девочки удушающе пах горелой кожей. Считаные секунды оставались до того, как ближайший к Генри крестьянин подхватит его под руки, а остальные начнут ломать ему ребра. Не успев даже подумать, взвесить все за и против, Генри сорвался с места, проскользнув мимо не успевших сообразить что к чему людей. Застежка с тихим щелчком сломалась, и плащ слетел с его плеч. Вдогонку ему доносились крики и визги, вслед кидали какие-то предметы, но Генри успевал уворачиваться. О том, что ему помогает это делать тот, по чьей вине его едва не забила целая толпа, Генри старался не думать. Эти мысли были болезненными. Огонь что-то ему бормотал, сбивался кучей где-то в животе, но Генри, натягивая перчатку, игнорировал его. Главное — добраться до безопасного места. — Закрывайте ворота! — не сбавляя хода взревел он, едва заметив тусклые золотые куртки стражников, которые тут же непонятливо переглянулись. Генри раздраженно набрал больше воздуха в легкие и гаркнул: — Закрывайте, мать вашу, ворота, олухи! Они наконец сообразили, начали тяжело закрывать скрипящие створки, и Генри успел влететь в стремительно сужающуюся щель. — Ваше высочество, что… — Потом. — Генри начал тяжело взбираться по ступеням, смутно думая о покоях Эдварда, распологавшихся в самой высокой дворцовой башне прямо под потолком, уходящим в острый шпиль. Генри казалось, что он дышит пылью. — Потом.<•>
— Ты этого добивался? — рявкнул Генри, едва захлопнув за собой дверь. Эдвард, сидевший на полу в окружении книг и исписсанных бумаг, с кошкой Тиса на шее, вскинул голову и вопросительно выгнул брови. «Ты сам повел себя как мелкий и тупой ребенок! — Огонь тоже злился, клубился дымом, растекаясь по костям. — Что ты хотел мне доказать? Что небо зеленое?» — Ты даже не пытался держать себя в руках! «Ох, да что ты такое говоришь? Давай-ка тебя запрем в клетке и оставим на месяц без еды и воды! Тут даже сырое мясо покажется тебе изысканным ужином.» — Ладно, я… «Пойми ты — я зверь! Я бессмертная тварь, я рожден для уничтожения, я не могу быть в теле спокойного, мирного человека, и уж тем более принца, который каждый день проводит среди людей.» — Роб, что… — Я три месяца выстраивал себе репутацию, — проигнорировав Эдварда, рокочуще зашептал Генри. — Каждую пылинку с неё сдувал. И тут появился ты. И спустя месяц сорвался. Ты разбил абсолютно все своим… «Может, все не так плохо…» Генри не договорил — дверь распахнулась, и в покои заглянул мальчишка, испуганно сообщив: — Т-там за стеной толпа, требует младшего принца отдать им на линчевание. Эдвард наконец встал, вцепился Генри в плечо и прямо в лицо с расстановкой спросил, четко и внятно: — Ты сейчас же объяснишь мне, что происходит. — Но… — Сейчас же. Живо.<•>
Эдвард сидел за столом, сцепив руки в замок и ткнувшись в этот замок лицом. Хмурые темные брови, стальной взгляд, направленный куда-то в мысли. Генри устроился прямо на полу, привалившись к стене. Любые попытки Огня заговорить он прерывал силой воли, и вскоре Огонь прекратил, свернулся клубком где-то под ключицами. Роза сидела на подоконнике и напряженно следила за вопящей толпой, скрестив на груди руки. Она дышала часто-часто, и по растекающимся по оконной раме цветам было видно, как она волнуется. Тучи постепенно рассеивались, открывая готовящееся к закату хмурое небо. Генри тяжело накрыл лицо ладонями, с силой надавил на глаза. — Сейчас ты хоть доволен собой?.. — хрипло пробормотал он. Никто не обратил внимания, сделав вид, что это в порядке вещей. Огонь тихо погрыз ключицы. «Если пропустить мимо несуществующих ушей сарказм — да, доволен. — Генри понял, что больше не сердится. Он чувствовал себя не сердитым, как, вроде бы, должен был себя ощущать, а уставшим, словно весь день охотился в зимний, снежный день, а затем волок до дома тушу медведя. — Ожога хватило. У той девчонки был сильный дар, сердце сочилось волшебством, и я не отобрал жизненные силы. Лишь часть волшебства её дара.» — На тебя бесполезно сердиться. — «К тому же, меня самого тянет в лес. Я ведь как ты, который тянется к бьющейся жилке, да?» Но нет, Генри не посмел сказать это вслух, потому что никто не должен был этого знать. И потому что он сам себе не мог в этом признаться. Хотя понимал, что отрицать этот факт — все равно, что пытаться сорвать с ночного зимнего неба все сияющие звезды. Он обнял себя за плечи, посмотрел на все еще плавающего в своих мыслях Эдварда. На стене покоев Эдварда висели оленьи рога. Охотники, как выяснил Генри, называли это «трофеями»: рога, клыки или когти, даже целые черепа или шкуры больших зверей, исполняющие роль ковров. Генри чуть подался в сторону, чтобы рога выходили точно из головы Эдварда. Это придало фигуре принца лишь еще более величественный вид. Когда дверь, обитая железными узорами в виде перьев, с тихим скрипом начала открываться, Генри вскинул голову, извлёк из волос заколку, схватив её как широко распахнутые ножницы и приготовился в случае чего отбиваться, не применяя дара, но, едва в комнате показалось рыжее пламя ярких кудрей и тьма распущенных темных волос, Генри выпустил из ослабевших пальцев заколку. Та громко звякнула, когда захлопнулась, встретившись с деревянным полом, Генри вскочил, рванувшись к друзьям, но запнулся о книги и едва не вспахал пол носом. Агата с Джеттом успели подхватить его под руки, и Генри выпрямился, обнял их за шеи. В глазах закипели слезы, и друзья обняли его лишь крепче, сильнее распалив непонятное чувство, витавшее возле Генри, запутавшееся у него в волосах. — Вы видели, да? — И слышали, — со смешком добавил Джетт, хлопнув Генри по лопатке. Генри отстранился от них и украдкой (как он сам надеялся) смахнул с ресниц капли раскаленной росы. — Агата забежала ко мне, вся встрепанная. Приятель, ты, кажется, влип даже крепче чем я, когда согласился на ту кражу. Агата стянула с себя и с Джетта плащи, бросив их на диван, заваленый книгами и какими-то странными железными штуками, а затем извлекла из своей сумки через плечо синюю массу, подбитую волчьим мехом. — Если бы королевство было не в курсе твоего дара, то этот плащ все равно привёл бы их сюда, во дворец, — заговорил Джетт. — Агату едва не затоптали, когда она за ним нырнула. Генри с неприятным ощущением где-то в горле оглядел большой синяк, который Агата показала, закатав штанину бридж. Спать на боку она теперь не сможет по меньшей мере неделю, и сумку на бедре таскать тоже. — Как там обстоят дела? — подал голос Эдвард. На синяк он глянул всего лишь мельком, взглядом сказав, что лечить этот ушиб не будет. Джетт вместо ответа мрачно улыбнулся и дохромал до окна. — Роза, отойди, пожалуйста, а то простудишься. Ну или оглохнешь. — Когда Роза, подобрав легкую юбку платья, послушно отошла, Джетт открыл окно. В покои тут же ворвался ветер, несущий мелкие капли дождя и оглушительные крики. Не наполненные чем-то легким и незамысловатым, а такие, словно тысячи зверей объявили друг другу войну. Все это заставило внутренности Генри до отвратительного сильно сжаться, он тяжело вздохнул. Почему-то он даже не ощущал масштабности всего происходящего, словно для него уже неважны те люди, которые желают разорвать его на части. Словно это теперь проблема всего дворца, всех придворных, но никак не его. Генри не знал, что чувствовать. Считать ли ему себя эгоистом? Быть может, он просто устал, смертельно устал от всего этого непринятия? Разрушитель. Охотник. Клеймо прямо на лбу — смотрите, плюйте ему в лицо, если, конечно, не боитесь его острых зубов и сильных рук, которые могут сломать вам кости. Думали, если зверь сидит смирно и позволяет себя гладить, то он забудет, какое же все-таки это наслаждение — вцепиться пастью в сочный кусок мяса, ощутить теплую кровь? «Красный закат» Генри увидел. Алые лучи, пронзающие серые облака, ворвались в покои, заставили пылать светлые волосы Эдварда и Розы, упали на лежащие на полу исписанные листы и блеснули на брошеннной на полу заколке. «Если на небе красный закат, то, значит, днем была пролита кровь. — Огонь свернулся где-то вдоль позвоночника. — Легенда такая есть.» Генри не знал, является ли он сам зверем, или это лишь его вторая личность, которая от голода уже начала сходить с ума. Тем не менее, днем была пролита кровь.<•>
Друзья сидели и ждали, когда Тильда, король и Освальд решат, что делать дальше, как быть. И Генри был им благодарен за то, что они отделили ему угол, не давили и не разговаривали с ним, потому что он бы не перенес их волнений. Агата, судя по всему, только что выигравшая в карты, широко улыбалась. Эдвард выглядел так, словно она его в шахматы победила, а Джетт и того хуже: хмурые темные брови, торчащие во все стороны волосы из-за того, что он перебирал их рукой. До Генри даже донеслось его тихое бормотание: «Да как же… В дурака… Теряю хватку…». Роза с тихой улыбкой гладила его спину. Генри вообще ощущал себя подвешенным между двумя крайностями, словно два зверя внутри него рвали друг друга на куски. Теснота и свобода, золоченые высокие потолки и звездное ночное небо, пыль и ледяной ветер. Дворец, наполненный людьми с бьющимися сердцами и лес, раскрывающий ребра, охлаждающий внутренности и своим спокойствием обнимающий разум. А то, что вмиг поделило его привычную жизнь на «до» и «после» казалось, должно было произойти рано или поздно. Генри с силой провел ладонями по лицу. «Нас теперь посадят в цитадель, как Сиварда?» Сивард оказался в заточении из-за того, что лишь мог быть опасен. А Генри доказал это. — Или убьют на месте. — Генри предпочитал второй вариант. Он не перенесет годы заточения в тесной камере, сам своими ногтями порвет себе артерии, лишь бы не ждать изо дня в день непонятно чего, сидя в четырех до безумия тесных стенах. Роза молча села рядом с ним на пол и принялась своими хрупкими пальцами заплетать в его волосах маленькие косички, вплетая в них ленты. Генри позволил своему телу окунуться в эти ощущения, позволил себе расслабиться. Когда Джетт затянул тягучую песню, уносящуюся то под высокий потолок, то обволакивающую череп, Генри закрыл глаза. Огонь, обычно не любивший бодрые песни пьяного Джетта, который пел то про войны, то про любовь, то про каких-то зверей, сейчас теплом растекся в груди. Было тихо и спокойно. Как в сугробе. Взгляд Освальда, зашедшего в комнату, был дождливым и мрачным, но Генри не обратил на это внимания. Вскочил, словно его подняли за шкирку, и бросился к отцу. Дым, снег, гнилые листья. Генри ткнулся носом ему в шею, вдыхая родные запахи, чувствуя, как на ресницах закипают слезы. Все напоминало о лесе и охоте. Невыносимо. — И что было решено? — Генри отстранился от отца. Успеют еще пообниматься. Освальд окинул всех своим цепким взглядом. И еще до того, как он изрек слова, которые окунули Джетта и Агату в состояние шока, заставили Розу зажать рот рукой, а Эдварда часто-часто задышать, Генри сам все понял.<•>
Взгляд Эдварда остекленел, а через жалкое мгновение из его глаз потекли слезы, словно дождь из тяжелых свинцовых туч. Лицо — бесстрастная маска, и лишь глаза кричали, вопили, пытались сказать, закричать, показать, как же ему сейчас больно. Слезы текли по щекам, по подбородку, по шее, капали на землю. Генри обнял его, и они, не удержавшись, рухнули прямо в гнилые листья. Эдвард всхлипывал Генри в плечо, а сам Генри просто зажмурился, потому что знал, что если заплачет сам, то никогда не сможет покинуть брата. — Пожалуйста… Генри понимал, что нельзя. Двум принцам не суждено жить в одном дворце, у королевства всегда будет один. Не суждено двум братьям дышать одним воздухом, отныне их связывает лишь кровь и золотые нити. Тильда плакала так же, как и Эдвард, когда Освальд разрешил Генри с ней попрощаться. Она плакала до воспаленных глаз, обнимала крепко-крепко, ее тело била крупная дрожь и она шептала что-то про «воссоединение». Генри молча, не ощущая слез в своих глазах, баюкал ее, качаясь из стороны в сторону, и вскоре она вовсе заснула. Генри решил, что так лучше. Пусть прощание с сыном останется лишь кошмаром, а горькую действительность она как-нибудь переживет. Она сильная. Справится. Эдвард отстранился, вытер опухшие глаза и щеки. — Мы не прощаемся, — сипло выдохнул он. Генри мотнул головой. — Конечно нет. — Прижался к его мокрой щеке своей, горячей, но не раскаленной. — Никогда. Генри не оборачивался, когда шел до леса, попутно вспоминая карту с обведенными Эдвардом деревнями и обозначениями всяких волшебных мест. Поход без цели. Согласно плану, месяц он должен просто скитаться по королевству, а затем Освальд с мягкой улыбкой хмыкнул, что дальше они вновь будут жить вместе и охотиться. Эти слова были теплыми и пахли дымом. Генри не принц, вовсе нет. Роберт умер, давно уже умер. Возможно, он был бы изящным и тонким юношей, умеющим говорить красиво и складно, очаровывать людей и быть принцем. Может, даже королем. А может, Роберт вскрыл бы себе грудную клетку, испугавшись голоса в своей голове и пламени, текущего по венам. Королевство уверено, что принца посадили в цитадель. Некоторые приходили посмотреть на сидящего в темнице разрушителя, скалящего зубы, и вскоре разнесли эту весть по всем землям. Джоанна отлично поработала, второй раз провернув этот трюк. Жизнь всего за один вечер… Нет, не сломалась, вовсе нет. Просто подсказала Генри, кто он на самом деле и что ему делать. И он доволен своей судьбой. Генри вновь окунулся в ледяной ветер, лесные ветви вспороли ему ставшую нежной бледную кожу. Генри забрался на дерево, окинул взглядом далекий дворец, звездное небо без единого облака. Достал из-за пояса нож. Ветер унес пепельные пряди куда-то к далеким созвездиям, которые изображали победу храброго Сиварда над злым Разрушителем.