чай, кофе, переспим?

Азирафаэль расстёгивает ширинку, нелепо дёргая таз наверх, и стягивает одной рукой штаны. Они грузно валятся к бледным щиколоткам, лязгая ключами в карманах по ламинату. Азирафаэль закрывает глаза. Азирафаэль шепчет «давай». — Белье сними, ангел, — Фелл тут же дёргает веки наверх, и овальная улыбка перекраивает его губы. — Или от меня инициативы ждёшь? Азирафаэль откидывается на спинку, когда на его бёдра усаживаются, расставляя голени по бокам от его ног. Фелл чувствует тяжесть тела, видит, как чужие руки упираются в спинку кресла за его плечами, пережевывает вдох, когда на его коленях ёрзают. Видно, что не для того, чтобы устроиться, а как дешевый приём, чтобы лишний раз проехаться по его члену, — он не готовился заранее, стараясь не думать, не вспоминать, не предполагать для лучшего эффекта. — Ты всегда так рад моему появлению, — Азирафаэль слышит, как около его уха роняют смех, и запрокидывает голову. Домашнюю рубашку, расстёгнутую до груди, тут же отворачивают и прикусывают кожу у ключиц. Ведут рельефно сухими губами вверх, проскальзывают зубами по кадыку, когда снова не удаётся укусить, оставляют широкую полосу слюны над темнеющим кровоподтёком чуть слева под подбородком. Ему нравится, Бог свидетель, как сильно ему нравится. Бог и узкие ягодицы на его бёдрах. Он толкается вверх, почти машинально, почти рефлекторно, но Фелл согрешит, если скажет, что он не хотел этого. — Так не терпится? — руки оказываются на груди и, упираясь ногтями, ползут вниз, идут против роста полоски волос от пупка до промежности, останавливаются у резинки трусов. Азирафаэль сам приподнимается, и бежевая застиранная ткань прижимается к штанам. Ему кажется, что пахнет алкоголем, ему кажется, что пальцы на его члене слишком длинные, ему кажется, что губы на его губах тёплые, идеальные. Азирафаэль уже не помнит других, кроме этих, что между поцелуями пытаются всё сказать ему. Дразнят, манят, искушают. Фелл почти пропускает момент, когда на него медленно опускается, насаживаясь и тут же начиная двигаться. С изгибом тела, закушенной до неглубоких вмятин губой, соскальзывающими руками, которые упираются то в его плечи, то в кресло, то в бедра, — всё как положено. Азирафаэлю нравится, и он поддаёт бёдрами. Его называют ненасытным и до сипло сбитого дыхания целуют, в перерывах тычась в двухдневную щетину над губой. Он бы всё отдал, чтобы остаться в моменте, где тело, такое настоящее и вспотевше живое, прижимается к нему. Касается, движется, дышит на всю амплитуду грудной клетки. И зовёт его ангелом, как будто любовь тоже поддаётся визуализации. Азирафаэль даже имя ему придумал, пока двигал кистью в паху, думая о плоском животе, рыжих кудрях и носе с горбинкой. Он начал звать его Кроули. Почти как змея, как яд, как отрава. Как сто граммов перед сном и быстрая эякуляция на чистые простыни. Как семилетнее одиночество, выброшенная визитка бара с десятком комнат для уединения и лучшая фантазия, у которой появился голос и совпадающий с ним набор фетишей. Спустя несколько месяцев Фелл уже правда верит, что всё начиняется от слова «давай», что ему под одежду запускают руки, что у Кроули шотландская мешанина из букв во рту, что каждый укус просто проходит быстрее, чем он успевает добраться до зеркала. Даже если он сразу же идет в ванную. Он кончает, смотря, как у Кроули от резких толчков не получается заправить прядь за ухо. Фелл закрывает глаза и вместо глухих шлепков слышит сердце в черепе. Он морщится — после оргазма он каждый раз размякает, переставая контролировать себя. Азирафаэль ни разу не успел даже попрощаться с Кроули. Отводя ладонь и чувствуя, как сперма вязко расползается и остывает на бёдрах, Фелл думает, что, возможно, всё-таки мальчик по вызову или в баре лучше влюблённости в несуществующего парня на сексуальной почве. Может, даже удастся найти похожего — он обязательно попросит, чтобы его называли ангелом во время сеанса и оставляли кожу на шее темно-алой.