Про Лилечку

Ветер тянет крик, как младенец. Ветер дерет кожу, как плеть. Крапивный румянец оседает на щеках, а голова тяжелая-тяжелая, будто свинцовый шар. Вокруг — только трава, серая от пыли. Она под ногами — битое стекло, ступни исполосовались. Лиля подпевает скрипу. Скрип замирает в пространстве ржавой качелей. Они раскачиваются от ветра и скрипят — Лиля и качели. Лиля погружает свое тело на деревянную перекладину, подвешенную на жирные цепи. Теперь они — соединились. Как нематода и лосось. Как младенец и пуповина. Лиля слышала голос. ты здесь? Ее собственный голос, потерявшейся во времени и навсегда оставшийся детским. сколько еще кремовых глаз… вылакал как мягкое масло… мне здесь нечем дышать… как в рыбьих кишках. а пахнет, пахнет… Голос дребезжал ржавчиной. С ней говорило — оно. То, что сначала было качелей — то, что ее раскачивало. Все сильнее и сильнее, как пылинку. Как росинку. Как икринку. И Лилю выбросило — сначала в воздух. Потом ее расшибло о землю. Опустило в озерную гущу, из которой она вынырнула в алюминиевую ванну, до краев заполненную рыбьими глазами, молоками, икрой… Лиля разорвала губы в крике, и рыбьи потроха забились в ее глотку, не давая издать звука или сделать выдоха. Чтобы достать руками до рта, пришлось пробираться сквозь килограммы косточек и головешек. Наконец, пальцами она выковыряла свой рыбий кляп. На языке остался его гнилостно-соленый вкус. Она плевалась, параллельно пытаясь схватиться за бортики ванной, склизкие от желчи и крови. Ногти скрипнули по неровной металлической поверхности — Лиля вытолкнула себя наружу. Смахнув со своих глаз всякие жидкости, она сумела увидеть комнату. Серый свет и потолок, залитый им беспроглядно. После этого — стены из плитки и пол из бетона. Среди этой пустоты — ослепительно белая раковина и чистый до блеска кран. Больше ничего. Но Лиля ни о чем другом и не думала. Ей хотелось поскорее смыть с себя тонкие кишки, браслетом завивавшиеся вокруг ее запястий. Лиля проворачивает краны и зарывается лицом в полость раковины. Теплая вода омывает ее волосы почти ласково, как материнская рука. Но Лиля уже давно не помнила матери. Это ощущение — как разрезать желеобразную гематому и выдавить из нее густую черную кровь — вызвало в ней поток неразборчивых творожистых воспоминаний. Наконец-то. Она маленькая. И чья-то тощая руках прикрывает ей веки перед сном. И чья-то большая рука впивается ногтями в ее маленькую — больно. И ее волосы завиваются между чьими-то морщинистыми пальцами. Все это — и теплая вода сменяется на стекольную пыль. Лиля вскрикивает, падает на бетон, вцепляется руками в изрезанное лицо. Чувствует, как сквозь волосы, а затем по лбу, полосами стекает горячая кровь. Она не может раскрыть глаза — стеклянные крошки забились под слизистую. Лиля кричит — потому что большего не остается. Один раз она выкрикивает чье-то имя — оно принадлежит кому-то, оставшемуся вовне, а последующее множество раз — свое собственное, в надежде окликнуть ту часть себя, которая замуровалась здесь много-много лет назад. — Бедная, бедная Лиля. Она не могла понять, кому принадлежал ответ — ребенку или взрослому, женщине или мужчине. Но явственно, почти болезненно, в голосе слышалась кошмарная нежность. Настолько сильная, что Лиля неосознанно поползла на его зов, в надежде окунуться в теплые руки. Из раза в раз она неловко билась коленями о кафель, но не останавливалась. Она ощутила их — руки, как вековой покой, как парное молоко, в которое ее окунули с головой. В сущности, даже не важно, кто их хозяин. Она не задумывалась. Это все — атавизм. Руки можно отделить от обладателя, и они не потеряют своих свойств. — Никого, никого рядом не было. Бедная, бедная Лиля. Где же ты оставила свое детство? Лиля заплакала. До горечи в горле. Пока волшебные ладони обмывали ее окровавленное лицо. — Какую же из двоих твоих целей ты найдешь быстрее, Лиля? — Найду ли… — выхаркала Лилия, ощущая, как ногти на пальчиках аккуратно почесывают ее скальп. — Все найдешь, Лиля. Каждую найдешь. Голос огрубел. Сквозь боль Лилия распахнула глаза и увидела перед собой подергивающуюся пустоту. Она тут же все поняла и с силой выдернула себя из фантомных рук. — Кыш, демон. Ищи другую душу, — прохрипела она, и наваждение распалось в пыль на стенах. Лиля оказалась одна. Вернее, не так — видимо одна. Здесь ты никогда не оказываешься в одиночестве. Камень, алюминий — все живое, и все говорит с тобой, если прислушаться. Но лучше этого не делать — черепная коробка не выдержит этого бесконечного потока случайных завываний. Видимое одиночество, тем не менее, давило на нее со смертельной тяжестью. От отчаяния хотелось кричать, чтобы горло разорвалось. Каждый шаг, приближающий ее к цели оставался вмятиной в ребре. Испытать столько несокрушимой боли, чтобы найти ту, единственную. Соприкосновение с ней казалось самым ужасным, кошмарным откровением в ее представлении, но вместе с тем самым желанным, добрым, ласковым.