Mon chéri

Его Сир любил приговаривать, что все так или иначе определяется кровью. Это правило распространялось даже на смертных, передающих потомкам часть своих черт вместе с ДНК, но если ты вампир, слова эти следовало трактовать еще более буквально. То есть — действительно все. Твой облик, твои силы и твои устремления, иными словами — «теперь ты заложник своей крови, mon chéri, и так будет до самой окончательной смерти». Это довольно неприятно напоминало риторику Шабаша, но Сир не принадлежал к Камарилье и мог себе позволить некоторые сомнительные высказывания; по крайней мере, одними высказываниями все и ограничивалось. Еще он верил в Допотопных и Каина, держал на полке личной библиотеки копию книги Нод и любил рассуждать о неотвратимости Геены. ЛаКруа уже тогда гораздо чаще пересекался с представителями Камарильи, чем с собственным Сиром, поэтому к словам про Геену относился скептически, да и про Каина с Допотопными… Сир уверял, что их голоса по-прежнему направляют каинитов, звучат в ритме крови, а у Малкавиан — и вовсе прямо в голове, но Себастьян-то ничего не слышал, не чувствовал, о чем прямо заявил однажды, устав от однотипных речей, не подкрепленных ничем, кроме слепой веры. — Ты еще слишком молод, mon chéri. — Опостылевшее обращение, с которым пришлось смириться — избавляться от него Сир категорически не желал. — Молод, беззаботен и не облечен никакой мало-мальски порядочной властью. Говорят, Вентру говорит с нами через властолюбие и гордыню… Камарилья это отрицает, конечно. Тогда им придется признать, что половина верхушки находится на побегушках у столетия как сгинувшего Древнего. Но когда придет время, ты поймешь. Иногда я думаю, не будь я так… — Он замолкал, а ЛаКруа не расспрашивал: фаталистические мысли об отсутствии у него собственной воли были ему не по душе. Версия Камарильи нравилась ему куда больше. Камарилья в целом нравилась ему больше, чем все, что воплощал собой Сир. Подумать только, родиться аристократом, быть обращенным Вентру, чтобы потом отказаться от реальной власти в вампирском сообществе! И лишь однажды тот обмолвился — это все из-за гордыни. Той самой, вентрувской, о которой столько разговоров, а ЛаКруа не мог взять в толк, о чем речь. Ведь это просто бессмыслица какая-то, должно быть наоборот… Он понял многим позже, когда в одну из ясных лунных ночей застал своего Сира над обескровленным телом другого сородича. То, что называется не вовремя заглянул. Эта картина намертво отпечаталась в памяти: затянутая полумраком гостиная с пятнами крови на полу и дорогом ковре, неподвижная фигура на коленях и прах, припорошивший кости. Но хуже всего была тишина, не мертвая даже — за окном шумел ветер и возились бладхаунды, которых Сир, как истинный бельгиец старой закалки, обожал до безумия — нет, тишина полного безразличия к своей дальнейшей судьбе. Он даже не попытался скрыть следы своего преступления, как не стал и оправдываться, а ЛаКруа все стоял на пороге, не в силах шелохнуться, и ветер за окном завывал надрывно и жалобно. — Мне не следовало обращать тебя, — сказал наконец Сир, не поднимая головы. — Моя кровь и без того всегда была слаба, а я породил Дитя, которое обречено стать еще более беспомощным перед голосом Древнего. Порой я думаю, что уж лучше и в самом деле быть Слабокровным, чем наших поколений — говорят, они не слышат Древних, и проклятье никогда не будет иметь над ними полной власти… Я не вступил в Камарилью, потому что не вынес бы подтверждения собственной никчемности. А для Шабаша у меня кишка тонка, mon chéri. — Он зачерпнул прах, пропуская сквозь пальцы, словно песок. — Это не так плохо, как говорят, Себастьян. Очень приятно. Приятнее, чем ты можешь вообразить. Он даже не скрывал, что его жертва была из камарильских — «Вентру приличного поколения, после стольких приглашений почтивший меня своим присутствием». Под конец он рассмеялся и вскинул голову, с надеждой глядя прямо в глаза — просил приблизиться; ЛаКруа не шелохнулся. — Прости меня. Может, тебе и правда повезет больше, чем мне. В конце концов, мы Вентру. Если сумеешь хорошо устроиться, ничего не придется делать самому. До первой осечки, mon chéri. Камарильские агенты казнили его еще до наступления рассвета, кто-то даже сочувственно хлопнул по плечу — многим смерть Сира дается нелегко, а этот еще и диаблеристом оказался, ужасное, должно быть, потрясение. ЛаКруа кивал, время от времени произносил какие-то стандартные фразы, а в голове звенело одно-единственное: какой жалкий конец. Последние часы жизни провести в обнимку с осыпавшимся трупом. Дражайший и ныне покойный Сир частенько пенял ему за излишнюю эмоциональность. Ошибался, как и во многом другом. ЛаКруа оправился от его смерти тем же днем, только шагнув за порог залы, где была произведена экзекуция. Старый хер умер, что ж, с кем не бывает, а его Дитя начал свой путь на вершину, как и было завещано. Его персональная вершина обнаружилась в даунтауновской башне Лос-Анджелеса, городе, полном грязи и анархов. Не так уж плохо для начала. Всю ту давнюю историю с Сиром принц Себастьян ЛаКруа благополучно выкинул из головы. По крайней мере, он действительно в это верил — какое-то время. Долгое время. Но у старика из воспоминаний оказалось одно очень гадкое свойство — чем хуже шли дела, тем чаще он напоминал о себе. Темной фигурой на коленях, шепчущей о Звере, законах крови и постыдной слабости. «Иногда Зверь принимает забавные формы» — так он сказал. ЛаКруа верил, что все это ничего не значит. Правда, потом был еще тот напыщенный Вентру, принц Сан-Франциско — напыщенный даже пуще остальных братьев по клану — который почему-то считал, что разница в поколениях дает ему право смотреть на ЛаКруа свысока. С ним пришлось пересечься на деловой встрече по вопросу разделения рынка. Они работали в одной сфере, и если с партнерами-людьми у ЛаКруа никогда не было проблем по вполне очевидным причинам, то с коллегами-Вентру могли возникнуть определенные… сложности. Он наотрез отказался идти на уступки. И улыбался, пока Себастьян из кожи вон лез, пытаясь убедить его в том, что сотрудничество окажется выгодным для обеих сторон. — Ты не умеешь вести дела, не так ли? — сказал он наконец, не изменяя прежней улыбке. — Я имею в виду — без Доминирования. Очень жаль. Когда-нибудь это сыграет с тобой злую шутку. С той встречи ЛаКруа ушел ни с чем, проклиная про себя заносчивых идиотов с застоявшейся кровью, коих немало в Камарилье. И они всегда смотрят так, будто видят его насквозь. Воображают, что знают о нем достаточно, чтобы кривить губы, снисходительно и с презрением — воображают себя всезнающими, только потому, что за плечами сотни прожитых лет, сотни побед, и большинство — небрежных. Сир предвидел и это, когда рассказывал про проклятие их рода. Про вампирское, про вентрувское. Они ладно накладывались друг на друга. Рассказывал, как это страшно — быть никем. — В этом-то вся и загвоздка, mon chéri. В неотвратимости. Мы умираем еще более жалкими, чем люди, ты не находишь? Не оставляя после себя ничего, кроме праха, все свое существование посвятив тому, чтобы прятаться и паразитировать на более слабых… И единственные, кто вспомнит о тебе — горстка сородичей, с которыми ты успел сдружиться. Но вот беда — мы так тяжело формируем привязанности! Единственный способ избежать этого — заставить мир тебя запомнить. Стать тем, с кем нельзя не считаться. Понимаешь, о чем я? Он заключает союз с квей-джин, и это самый безумный шаг из возможных. Но именно поэтому Штраус и остальные ни о чем не догадаются, поэтому азиатка с таким любопытством заглядывает в глаза — для нее это не меньшая неожиданность — именно поэтому сам ЛаКруа чувствует себя увереннее — сейчас он диктует правила, и никто другой. Ведь так? — Ты боишься, принц проклятых, — шепчет Минг Сяо. Ее лик изменчив, форма — текуча как вода, зато глаза неизменны и всегда полны той ненависти, что удерживает ее род на этом свете. Остается надеяться, что сейчас эта ненависть обращена не на него. Или по крайней мере, не только на него. У квей-джин в Лос-Анджелесе врагов не меньше, чем у принца. — Не забывайся, — окорачивает ее ЛаКруа. У него за спиной вся власть Камарильи. И Шериф — буквально. (Не уступлю, ни за что) Она смеется шелестом листьев, потревоженных ветром, смеется — а в глазах огонь и ненависть; смех не идет ей. — Как бы я могла. ЛаКруа кажется, что он вот-вот начнет задыхаться. Вздор, конечно, сородичи не нуждаются в кислороде, и в последний раз проблемы с дыханием наблюдались у него в ночь Объятий — так давно, что впору забыть даже само ощущение. Вопреки уверениям Сира, это вовсе не было «сущим пустяком», его вырвало по меньшей мере трижды и долго лихорадило после. И все же — что-то подбирается к шее, к давно мертвым легким. У Минг Сяо змеиный взгляд, легкая поступь и форма столь же фальшивая, как и речи. Каким-то образом все это кажется связанным. Вообще-то он предпочел бы и вовсе не встречаться с ней лично и вполне довольствовался бы послом, тем более что у квей-джин есть свои способы заставить подчиненных держать язык за зубами; но нет — она выбирает прийти, и что прикажете делать, не с лестницы ведь спустить? Они говорят о мире, вот что важнее. О тех, кто должен умереть. Разумеется, тактично не упоминая друг друга. В том, что она умрет, ЛаКруа даже не сомневается. Азиаты опасны и умны, а эта — опасней прочих. ЛаКруа в его городе ни к чему чужаки. — Ты же понимаешь, я не могу поручить это своим людям, потому что… — Я все сделаю, — обещает Минг Сяо, не потрудившись дослушать. ЛаКруа уязвленно поджимает губы, но молчит — сейчас результат превыше манер и гордости. — Но что я получу взамен, дорогой принц? — Мне казалось, исчезновение Найнса Родригеса и в твоих интересах тоже. — Пожалуй. Но ты просишь за двоих, а у меня нет причин желать смерти Алистеру Грауту. От ее слов веет бессмыслицей, фантастической в своей убедительности. Как будто она не желает смерти всему роду каинитов просто потому, что они — такие — есть. — Ты не доверяешь мне, — замечает Минг Сяо, без удивления или негодования, но с равнодушной уверенностью той, что с легкостью примеряет чужую кожу как свою собственную. — Что ты хочешь за смерть Алистера Граута? — тихо спрашивает ЛаКруа. Они здесь совершенно одни (не считая Шерифа, но он предан и послушен, что бы ни случилось, неизменно), а слова все равно даются с трудом; говорить такие вещи вслух — все равно что определить точку невозврата. — Быть может, больше, чем ты сможешь дать, — усмехается квей-джин. — Быть может, ничего. Я… подумаю. Воздух вокруг них так тяжел, словно и впрямь вернулся тот самый вечер, когда без конца рвет собственной кровью, а чей-то голос над головой лишь роняет время от времени проникновенное: «Quand je pense que, quand je pense que…». Минг Сяо поднимается на ноги, шурша платьем, и от внимания ЛаКруа не может укрыться то, как напрягся Шериф — у него всегда было поразительное чутье на опасность, никогда не подводившее, а значит, неспроста это все, и не зря… — С нетерпением жду нашей следующей встречи, принц. Она ведь тоже — из тех, кто… сильнее. Из тех, кто одним своим существованием напоминает слишком о многом. И остается отступить, отводя взгляд, выжидая подходящего момента. Все как обычно. — Да, взаимно… Доброй ночи, госпожа Сяо. Было бы славно, если бы вы все трое просто перегрызли друг друга. Даже квей-джин умирают, если им перерезать горло или выпустить всю кровь. Тем же вечером он собирает остальных примогенов и даже сетует на отсутствие Граута; Сородичи смотрят непонятно, слишком пристально, а может — напротив, мимо, Себастьян не разберет толком, хотя и уверен, что что-то не так. Они ведь не могут знать, верно? Катаянка не столь глупа, чтобы проболтаться, примогены — не столь, чтобы ей верить. ЛаКруа ослабляет узел на галстуке, и все равно в комнате душно и тягостно, и искусственные свечи, раскиданные по стенам, напоминают смыкающееся вокруг них пламя. — Вы хорошо себя чувствуете, Себастьян? — спрашивает Штраус, до того внимательно наблюдавший исподлобья. И даже теперь — не принц, о нет, словно недостаточно было снисходительных взглядов, словно этот титул уже ничего не значит, словно они сговорились, чтоб им провалиться. — Все в порядке, регент Штраус. Должно быть, последнюю партию крови недостаточно тщательно проверили перед передачей. Регент кивает: понимаю. Всем известно про щепетильность Вентру в этом вопросе. «От регента, — отстраненно думает ЛаКруа, незаметно для других вцепившись в столешницу от внезапного головокружения; слабость унизительна, да еще так не вовремя, — тоже было бы неплохо избавиться. Не сейчас, но…» Воображаемый огонь подступает все ближе. Наплывая рыжевато-золотистой волной, и глаза у Тремера такие же золотистые, а еще у Граута, и даже у злосчастной азиатки. Не смотрят — обжигают взглядом. Этого ЛаКруа не умеет тоже. Впрочем, глупости. Всего лишь взгляд. — Я собрал вас здесь, чтобы поговорить про тех, кого вижу главной угрозой для Камарильи в здешних краях… Разумеется, я имею в виду квей-джин. Смешно, но поставка и впрямь оказывается непроверенной. Непростительная и совершенно дурацкая халатность. Казалось бы, чего проще?.. От свежей порции, незамедлительно доставленной на замену предыдущей вместе с десятком извинений, и в самом деле становится легче. Кровь есть кровь. — Подойди, — зовет кровавую куклу, и та (вернее, тот, ему всегда больше нравились мужчины) покорно подходит, осоловело хлопая сонными глазами. ЛаКруа пьет в одиночестве, и в зале темно и пусто — проклятые свечи погасли, примогены растворились в тенях, Шериф остался за дверью, послушный, как верный пес. Как хорошо. Говорят, кровь старшего Сородича слаще крови любого смертного, пусть даже самого здорового и крепкого. Сир говорил… ЛаКруа отсылает смертного, вглядываясь в темноту перед собой. Он готов рассмеяться. А может, и разрыдаться тоже, да только он давно позабыл, как это делается. Разумеется, он не думает об этом всерьез. Ему смешно, вот и все. За окном мелькает знакомая тень, но когда ЛаКруа выглядывает на балкон, то не находит ничего необычного. — Шериф. Тот в мгновение ока переступает через порог, замирает рядом, похожий на огромное каменное изваяние. — Не отходи от меня сегодня. Просто предосторожность. Нет, он не превращается в трясущегося параноика, с чего бы это? Да и потом, едва ли она смогла управиться так быстро. Взгляд у Шерифа нечитаемый, но смотрит пристально, не мигая. А ведь точно, вспоминает ЛаКруа, он ведь с шабашитами дрался недавно, и на охоту с тех пор не ходил ни разу. — Давай, если хочешь, — бросает снисходительное, а когда касаются шеи, позволяет стянуть галстук и отвернуть воротник. Узы крови — вещь что надо, и Шериф действует правильно, отточено, и это тоже — как раз то, что нужно. «Осторожнее, не как в прошлый раз, когда ты чуть не перекусил мне шею», — хотел предупредить Себастьян, но смолчал. У Шерифа грубые манеры, это верно, но он в самом деле старается работать над собой. Когда трогает шею перед тем, как приложиться. Когда придерживает за плечо, почти невесомо. Поцелуи у него горячие и острые, как ножи Цимисхе; он и сам — считай Цимисхе, так что ничего удивительного. И разумеется, в молчании. ЛаКруа усмехается, а Шериф в ответ прижимается теснее — он, что старше поколением и искуснее в дисциплинах, тот, что может превращаться в эту огромную крылатую тварь и крушить черепа голыми руками. Такие мысли успокаивали. Ночи в Лос-Анджелесе пахнут пороком и грязной кровью, даже отсюда, с вершины башни, можно учуять людей — тепло их мяса и железистый аромат кровотока. Сейчас к этому примешивается запах смерти, Шериф никогда не маскировал его, слишком далекий от привычек цивилизованного Запада. ЛаКруа, в общем, не жалуется. Шерифу такое только к лицу. Когда ЛаКруа краем глаза замечает новое движение в полумраке, оцепенение спадает. Тени оживали. Прямо вдоль линии широких окон, неестественным переливом чьих-то движений. — Шериф. Тишина. Что-то случилось с голосом, а может, и с горлом, и тени напротив смеются над ним, растекаясь по комнате мазутным облаком. Тогда он пробует отстраниться, и ничего не выходит, пробует повернуть голову, чтобы заглянуть в лицо, и тени мешаются, смазывая черты. «Шериф, — стучит в голове. — Это — Шериф?» Влажные от крови губы изгибаются в ухмылке. Его хватают за подбородок и грубо откидывают голову, чтобы взять снова. Из горла вырывается слабый стон. «Что я получу взамен, милый принц?» Так горячо, больно и сладко, так отупляюще — и чужие пальцы касаются ключиц ласкательным движением. Словно успокаивая. Словно издеваясь. Этих пальцев хватило бы, чтобы свернуть ему шею. Или сдавить, пока не брызнет кровью, изо рта, глаз и носоглотки, из припухшей ранки на шее, которую сейчас с таким упоением обсасывают, выкачивая драгоценную витэ. — Да ни черта ты не получишь! — с неожиданной яростью вскидывается ЛаКруа. Он в своей собственной башне, и никто не вправе… — Шериф! — Себастьян скатывается с кресла — да прямо на ковер, в гущу теней. Страх отступает на второй план. Или наоборот, только он и остается, вытесняя все прочее. — Шериф, я хочу тебя видеть! Сейчас! Дверь распахнулась, впустив яркое искусственное освещение с коридора. Шериф — застыл на пороге, одна ладонь на эфесе, другая предусмотрительно свободна на случай, если понадобится прибегнуть к дисциплинам. Облегчение столь велико, что ЛаКруа даже не заботит его жалкий вид. Он уже знает, что когда обернется, за спиной будет пусто, знает и все равно… Он оборачивается. Никого. Пустота смеется ему в лицо. Как прежде — тени. Как смеялась Минг, позабавленная попыткой поставить ее на место. — Здесь есть еще кто-то, кроме нас? Шериф обводит взглядом комнату, качает головой. Его не проведешь трюками на незаметность и прочими уловками лжецов и шпионов. — Merde. Как ты выполняешь свою работу? Клянусь, еще секунду назад… Почему он так смотрит? Почему они все… -… здесь кто-то был. ЛаКруа отворачивается. И добавляет невпопад: — Нам нужно стать сильнее. Возможно, если неонат поторопится, все пройдет как по маслу. Беккет обещал содействие, ну а потом… Что — потом? — Иначе нас просто сожрут, понимаешь? Все они… Он машинально ощупывает шею — там гладко и сухо, ни следа укусов. Границы реальности стерлись давным-давно. — … все наши враги. Шериф делает шаг вперед. Взгляд остается прежним — вздернутая бровь, легкий прищур. — Шериф? Подходит вплотную и без предупреждения вжимает в стену. ЛаКруа выхватывает пистолет. И мир стремительно тонет в красном. Его вырвало. Пятна крови на дорогом ковре, кинжал и прах, припорошивший кости, но — «я не смог» и взгляд затравленный, почти умоляющий. Он просил приблизиться — взглядом просил, не осмелившись произнести вслух — а ЛаКруа все стоял на пороге, не шелохнулся даже. «Ты ведь сообщишь Камарилье, не так ли? Неплохой вступительный взнос». Он припадал на колени, то и дело прикрывая шею и подбородок, словно желая скрыть следы своего преступления. Заслониться от чужих глаз. За окном шумели листья, разбуженные слабым ночным ветром. Где-то вдалеке заливалась лаем встревоженные собаки. Этот мир существовал словно бы отдельно от них. И все равно врезался в память кучкой бесполезных деталей. Сир был напуган — а еще растерян, будто не до конца осознав произошедшее. Неудивительно — не смог, отступил. Поставил точку — росчерк ножом, пока жертва не пришла в себя, пока плоть не осыпалась под пальцами. Рукоять по-прежнему белела на ладони. И чего ради были все разговоры о борьбе, тот нравоучительный тон, если закончилось все даже унизительней, чем всегда боялся? И он знал, к чему все идет, не так ли? Мог врать себе сколько угодно, но… Кинжал был при нем с самого начала. ЛаКруа все стоял на пороге, а потом рассмеялся, и в тот же момент Сир набросился на него. Кинжал коротко звякнул, проехавшись по полу. Выронил — свое единственное оружие. Это означало, что… ЛаКруа резко осекся, словно подавившись смехом, и попятился, отступая в коридор. «Страх делает каинита уязвимее для Зверя, не забывай об этом». Сир учил…он многому учил и почти все из этого нарушил, а на последнем издыхании хрипел про неудачу, повторяя его, Себастьяна, имя. Что-то про ошибки, которые нужно исправить. Все произошло так быстро и рвано, как в бреду, но ЛаКруа помнил чужое тело, вколачивающее в пол, и багровую муть, заменившую ему зрение. Помнил главное: он успел — тогда. Зато сейчас, теперь… … вырваться не получалось. Вынырнуть из багрового и алого — тоже. Страх тянул на дно, а на поверхности расходились кругами тяжелые капли крови. ЛаКруа задрожал и выронил пистолет. Да, вот так. Все хорошо. Шериф отпускает запястье, в остальном не спешит, нависая над ним, не сводя глаз. Удерживая. Он тяжелый и горячий больше обычного, а на лице отчетливо читается — все? Закончилось? — Как ты понял? — слабо шепчет ЛаКруа, но Шериф лишь поводит плечом и отпускает. На коже остывают следы чужих прикосновений. Трогал — от подбородка до ключиц, успокаивая. И давал слизывать кровь с пальцев, чтоб быстрее пришел в себя. Не свою, конечно же. Это почти непристойно, как хорошо Шериф изучил его. Настолько, чтобы разглядеть подступающий приступ еще раньше, чем сам ЛаКруа. С другой стороны, у Себастьяна было не так много опыта по этой части. Он не Бруха или второсортный Гангрел, для которых такое в порядке вещей. ЛаКруа сглатывает увлажненным горлом: — Я думал, ты… Шериф протягивает ему пакет с кровью, из которого поил, и ЛаКруа машинально отвлекается на маркировку — подходящий ли состав? Простая привычка. Шериф прекрасно осведомлен о его предпочтениях. -… один из этих шпионов-катаян. Я видел… Шериф поджимает губы. Не верит. ЛаКруа вырывает у него пакет, чтобы был повод не продолжать, потому что горло уязвленно сжалось, и злость полоснула изнутри. И этот туда же. — Шериф, я думаю, в Анкарском Саркофаге спит один из Допотопных. Шериф молчит. Но он не принадлежит Камарилье, а значит, ему можно рассказать все. Какая разница? Никто не умеет держать язык за зубами лучше Шерифа. — Ты должен понимать, чего я хочу. Тот медлит с секунду, но все же кивает. С выражением почти скучающим, и ЛаКруа озаряет: да ведь он давно уже понял, возможно, раньше, чем сам Себастьян успел бы сформулировать свои желания. Интересно, другие… тоже? Азиатка, Штраус и… Пакет скользко набух под пальцами, грозясь лопнуть. ЛаКруа и сам не заметил, как слишком сильно сдавил его. — Нам нужно опередить остальных. Будь у принца в Лос-Анджелесе больше власти, я бы… А так у меня есть только тот неонат. И ты. Шериф протягивает руку, чтобы коснуться — лица, должно быть, или шеи, но ЛаКруа отворачивается. Ему тошно от того, как Шериф смотрит свысока. Снисходительно. Еще бы, удерживал как ребенка и кормил с рук. Может быть, ему и вовсе смешно с этих слов. Что такой, как он, может знать о страхе и слабости? Зато Себастьян знал об этом все. У слабости было лицо его сира, блюющего драгоценной кровью, просто потому что не смог, не сумел; Дети похожи на своих Сиров, так ведь говорят? У страха лиц гораздо больше. Зато Сир успел обмолвиться — это будет приятно. Еще лучше, чем говорят. Однажды и ты захочешь. Думаешь, я не знаю собственного отпрыска? Когда ЛаКруа вышиб ему мозги, это стало облегчением. Жаль, с воспоминаниями нельзя провернуть похожий трюк. Размазать ненужное по стенке сознания и сдать в руки Камарильи. Да хотя бы тому сердобольному с его похлопыванием по плечу. Неонату везет даже больше, чем можно было ожидать. Говорят, дуракам всегда везет — а этот был наивен сверх всякой меры и искренне радовался тем жалким сотням долларов, которыми от него откупались. С мальчишкой было просто, с Бекеттом, появившемся позже, — сложнее. Бекетта совершенно точно не назовешь дураком, а еще он умеет читать между строк и насмешливо щуриться поверх очков, словно углядев в собеседнике нечто забавное. — Ты выглядишь уставшим, — говорит он при встрече, а после жмет руку, будто старому другу, хотя друзьями они никогда не были. Больно раздражает его манера общения, да и ЛаКруа не вызывает у него симпатии. Черт с ней, с симпатией. Себастьян прекрасно знает, как к нему относится все вампирское сообщество Лос-Анджелеса, переживет и насмешливые взгляды Бекетта. Главное, Бекетта можно использовать, и он не станет задавать вопросов. Тот долго изучает рисунки и гравировку на Саркофаге, а когда поворачивается наконец к ЛаКруа, глаза блестят, как у увлеченного юнца. — Что ты выяснил? Что-нибудь… ценное? — О да, — усмехается Бекетт. — Прорву ценнейшей информации для ученого. Но боюсь, ничего такого, что могло бы заинтересовать тебя. Я не знаю, что внутри. — Кто, — на автомате поправляет ЛаКруа. Беккет вскидывает бровь: — Кто? Так ты уверен, что внутри нечто живое? ЛаКруа хмурится. Стоит следить за языком, пусть и в компании того, кто не относит себя ни к одной из фракций. — Ходят разные… слухи. — И ты им веришь? — Не говори чепухи. Нам нужно знать больше, чтобы бороться с этими нелепыми домыслами. Очки сползли на кончик носа — Бекетту нет нужды скрывать неестественный блеск глаз в присутствии Себастьяна. Оттого особенно отчетливо видно его неуместное веселье: — Вот как? Тогда ты будешь разочарован узнать, что я не стал бы списывать со счетов такой вариант. Про древнего и все в таком духе. — Так ты думаешь?.. - пожалуй, слишком поспешно подбирается ЛаКруа, но ничего не может с собой поделать. Глаза Бекетта смеются. — Скажем так, если бы речь шла о пари, я бы точно не поставил на это свои деньги. Но чисто умозрительно… — Тогда он должен очень крепко спать, чтобы за столько веков не выйти из торпора, — в тон ему отвечает ЛаКруа, надеясь, что это прозвучит насмешкой. Бекетт разводит руками: — Разумеется. Не хотел бы я быть тем, кому не посчастливится разбудить древнего после такого сна. Пусть даже случайно. Боги, это было бы ужасно. Когда за Бекеттом закрывается дверь, ЛаКруа подходит ближе, проводит ладонью по крышке Саркофага. Беккет полагается на знания и логику, но даже он не может отрицать, что раскопки вызвали весьма необычную реакцию со стороны Сородичей. Кто бы ни был там, внутри, его силы хватало на то, чтобы дотянуться до разума огромного количества каинитов даже не выходя из комы. Это… впечатляет. И возбуждает тоже. Сир оказался слабаком и шептал о преемственности и зове крови. Но он рассыпался прахом той ночью, прямо на заляпанный кровью ковер. Черное на бордовом, навеки отпечатанные в сознании символами смерти и жизни. Он сдох, черт возьми. А мы живы. ЛаКруа думает о покойнике, скрытом от глаз тяжелой крышкой с дурацкими рисунками, и фантазия угодливо рисует образ спящего вампира, истекающего силой, как соками — можно ощутить запах, почувствовать пульсацию кожей. Еще думает о Штраусе, этом хитром змее, терпеливо выжидающем подходящего момента, чтобы наброситься, о квей-джин, что готовы утопить его город в крови ради своих дикарских представлений о чести, об анархах, столь же безмозглых, сколь и опасных. Если квей-джин и примогены — клубок змей, то анархи — разворошенное осиное гнездо. Каким дураком надо быть, чтобы не воспользоваться подвернувшейся возможностью? Когда тяжесть в груди возвращается, ЛаКруа уже смеется в голос — потому что теперь это точно точка невозврата, и небеса не разверзлись над ним, и Каин не восстал из могилы, чтобы наказать за столь греховные помыслы. Да и греховные ли? Половина внутреннего круга получили свою силу отнюдь не от Сира. Об этом не принято говорить, но все и так знают. У истоков могущества нередко стоит жертва; что ж, это только справедливо для одиночных хищников, коими они являются. Ноддисты говорят, что пробуждение Антеделювиан сулит смерть всем Сородичам — их пожрут как скот, выпьют досуха и развеют по ветру останки из костной муки и праха. В этом вся суть, верно? Кто-то ест, а кто-то будет съеден. Так всегда было и так всегда будет. ЛаКруа озирается, перехватывает взгляд Шерифа. — Слышал Бекетта? Оно здесь, всего в нескольких дюймах от нас, можешь себе представить? Интересно, что говорили про Антеделювиан среди наглоперов? Вы считай что Цимисхи, а они мечтают избавить мир от Допотопных и верят в конец света. Ну разве не идиоты? В последнее время Шериф выглядит даже мрачней обычного — не отходит ни на шаг, нависает с кислой, чуть ли не похоронной миной. Интересно, что это с ним? Приступов больше не было, и ЛаКруа проводит по груди, будто его более дикая сущность и впрямь обитала внутри, ютилась под клеткой ребер, прямиком у мертвого сердца. Его Зверь спал. Всего раз поднял голову после того странного мучительного бреда, велика важность! — Да что с тобой? Подумай о том, насколько слаще станет кровь после д… диаблери. — Слово все еще требует усилий, и на одно короткое мгновение ЛаКруа поражается ему. Такие слова не из тех, которые слышишь в приличном обществе. Само звучание непривычно, как и послевкусие на языке. — Или ты, как и Бекетт, не веришь, что внутри кто-то есть? Шериф поводит плечами — не знаю, мол. Как жаль, что он не из тех двинутых Цимисхе, что могут по запаху определить поколение и возраст Сородича просто находясь с ним в одной комнате. В таком случае Бекетт со всеми своими пессимистичными прогнозами точно отправился бы куда подальше. Скатертью дорога. — Давай, иди сюда, — зовет ЛаКруа, коротко облизнувшись. — Или не хочешь? Повторять не приходится — Шериф подходит, разворачивает к себе за плечо, оценивающе щурясь. Он всегда так внимательно разглядывает лицо, словно выискивая там нечто важное. ЛаКруа непременно спросил бы, что именно, вот только из Шерифа не самый лучший собеседник. Зато Шериф безошибочно определяет настрой, и уже спустя секунду рывком прижимает к стене, открывая шею. ЛаКруа даже позволяет крови прилить к коже, отчего та розовеет, почти как живая, и глаза Шерифа чуть расширяются. Он слегка сдавливает горло, вырвав хриплый смешок, и наклоняется, впечатывая в стену всем своим весом. Все-таки хочет. То-то же. В любой другой день ЛаКруа счел бы это чересчур грубым, но сейчас позволяет тому взять верх. Вытягивает шею, пока Шериф оглаживает ключицы, надавливая, очерчивая нить выступающей кости. А всего-то и нужно было, что вспомнить про их звериное начало, чтобы все бессмысленные глупости отошли на второй план. И какой же он горячий. Может, и не настолько, как живой человек, но… — Давай уже, — торопит ЛаКруа, но все-таки сжимает зубы, стоит Шерифу впиться — жадно и больно, но по-животному хищно и очень правильно. И хорошо. — Вот молодец. Шериф наматывает на кулак рубашку, не отрываясь ни на секунду, располосовав тонкую кожу и теперь толкаясь вовнутрь языком и зубами. ЛаКруа фыркает в его руках, а взгляд устремлен чуть выше плеча — на Саркофаг, и от этого голова становится совсем шальной. Шериф сильнее — но это ненадолго, а значит, не так уж и важно. Мгновение — и сквозь его очертания прорастает новая картина: тронутая тленом шея, прозрачная до невозможности, скользкая пульсация на языке, слаще и гуще, чем любая другая прежде, и вот уже Себастьян забирает чужую жизненную силу, пока тело под ним податливо и покорно, и ничего больше не имеет значения, и все наконец стало так, как нужно. С каждым толчком-глотком сводит и его горло тоже. ЛаКруа ловит себя на том, что сглатывает в такт, кадык остро мечется под чужими пальцами. Собственные стоны доносятся словно со стороны. Боже. Если это — тоже Зов, то… Он все еще смотрит поверх плеча, взрыхляя ногтями темную кожу, цепляясь за тело рядом, чтобы не соскользнуть окончательно — туда, откуда не будет возврата. Смотрит на Саркофаг, часто сглатывая под густой аромат витэ, разлитый в воздухе. Он мой, как я хочу его, я никогда и никого так не хотел. И только на Шерифа не смотрит ни разу. Шериф резко отстраняется, и ЛаКруа рассеянно вскидывает голову — что такое? Кровь все еще стучит в висках, требуя продолжения, но Шериф отпускает, наградив престранным взглядом, и возвращается на свое место. Такое с ним впервые. Прежде он всегда брал свое до последнего, пока не получит приказ остановиться. — Ты… ЛаКруа переводит дух, стирает с шеи следы кормления — липко и влажно; первый порыв — потребовать вернуться, а впрочем… — Ну и дьявол с тобой, — сплевывает с раздражением. В последнее время тот слишком часто выводит его из себя. Кабы только он! С настроением творилось что-то непонятное. Даже за внезапным приливом злости ЛаКруа все еще чувствовал возбуждение. — Ты болван, Шериф. Почему ты не можешь просто… Нет. Неважно. Право, мне все равно. Все, все неважно. Его мир скукожился до предела, отмерянного пьянящей одержимостью. Ни о чем больше он уже не может думать. Вытягивает платок из кармана, собираясь вытереть шею, но на полпути отбрасывает в сторону, чтобы поддеть ногтями края незатворённой раны и машинально слизать с пальцев. А в следующее мгновение повернуться к Шерифу как ни в чем не бывало. — Я хочу, чтобы ты проследил за сохранностью Саркофага, пока ведутся поиски ключа. Не подпускай к нему никого… кроме, пожалуй, Бекетта. Может, ему удастся узнать что-нибудь полезное после повторного осмотра. Ты ведь по-прежнему не чувствуешь от него угрозы? Дождавшись ответного кивка, ЛаКруа удовлетворенно расправляет плечи. — В любом случае не своди с него глаз, пока я буду заниматься своими делами. Дела, подумать только! Дурацкая рутина, но кто еще с ней управится, кроме меня. Ничего. Осталось совсем недолго… и все закончится. Думай что хочешь, но я верю — нет, я знаю… — Он прикрывает глаза на мгновение, зная, что Шериф не верит — опять, снова, но он еще поблагодарит, как пить дать поблагодарит, не словом, так делом. Будет лезть на него, как обычно, и лапать за шею и плечи. И потом пить из него так, будто в последний раз. -… вот увидишь. Он благодарит Бекетта за работу, обещая, что «тебе всегда будут рады в моем городе», на что тот склоняет голову на бок, выдерживая непозволительно длинную паузу, прежде чем ответить: — Что ж. Рад слышать. Быть может, он думает про анархов, заполонивших трущобы, или квей-джин, отхвативших целый квартал и раскинувших свои шпионские сети по всему городу. Возможно, даже про Шабаш, чьи крысы по-прежнему сочатся из каждой щели. Про всех тех, за кого ЛаКруа не может говорить. Насмешничает, как обычно. Право слово, ЛаКруа все равно. Все закончится. На мысли о том, что именно произойдет после, сил уже не остается. Это смешно, на самом деле. Он прекрасно осознает всю нелепость ситуации, но желание слишком кружит голову. И он совершает гораздо больше ошибок, чем было бы допустимо. По правде сказать, в какой-то момент он начинает путаться в своей собственной лжи. — Возможно, со стороны может показаться, что наши позиции очень слабы, но это все еще камарильский город, и я не позволю… Горло сжимается, как при сглатывании, и ЛаКруа вдруг приходит в себя среди примогенов — те наблюдают за ним с непроницаемыми лицами, и они вновь в его башне, душной и светлой до рези в глазах. Очередное совещание. Очередная необходимость врать и изворачиваться. — Да… — Он оглядывает присутствующих и вспоминает ни с того ни с сего, что аура диаблери всегда видна другим Сородичам. Он никогда не забывал об этом, но отчего-то только сейчас эта мысль приводит в ужас. — Так… о чем это я? — Вы говорили о квей-джин, — вежливо напоминает Максимиллиан Штраус. Тремер приставлен к нему, чтобы шпионить, все Тремеры таковы, а еще они безошибочно определяют диаблериста даже спустя столетия после ритуала. Разве ЛаКруа не собирался разобраться с ним, как разобрался с Граутом? Да как же его угораздило забыть? — Да. Спасибо. Итак, насчет квей-джин… — А это правда, что вы заключили с ними союз? — раздается звонкий голос, и у ЛаКруа земля уходит из-под ног. — Какая чушь, — говорит он. Моргает один раз, другой, чтобы прояснилось перед глазами, и добавляет, уже уверенней: — Это они тебе наплели? Неонат сконфуженно втягивает голову в плечи, но все же кивает. — Ага. Они одни, а больше в комнате никого нет — никаких примогенов, никаких свидетелей. Знакомые стены рабочего кабинета, задрапированные окна. Одинокий луч лунного света, скользящий по полу. Только и всего. — Ну кто бы сомневался. Они напоют что угодно, лишь бы внести раздор в наши ряды. Им прекрасно известно, что при открытом противостоянии они не выстоят, вот и прибегают к различным… ухищрениям. И ты поверил? Да они ненавидят Сородичей, всех до единого. Для них лгать все равно что для смертных — дышать. Он отпускает пристыженного неоната, подбросив немного зелени, чтобы остудить его пыл. Все те, кто еще недавно были обычными людьми, любят деньги — скорее по привычке, чем из реальной необходимости. Да, он будет помалкивать, а ежели нет… что ж, было бы жаль лишиться столь ценного экземпляра. Когда на плечо опускается изящная тонкопалая ладонь, ЛаКруа почти уверен, что сейчас реальность вновь затрещит по швам, обнажая новую — но непременно несущую облегчение картинку. Право слово, разве он о многом просит? — Ты называешь нас лживыми, принц каинитов? Ты? Или он просто заснул в своем убежище и видит сон — ведь такое бывает, ему доводилось слышать о грезах, что приходят при дневном сне, не самое частое явление, но и не самое редкое. Вполне себе потянет на объяснение всей этой фантасмагории, нахлынувшей в одночасье. Он никогда не видел снов. ЛаКруа решительно оборачивается, сбрасывая чужую руку. — Что ты здесь делаешь? Разве мы договаривались о встрече? Это в высшей степени… Что он собирался сказать — невежливо? Бесцеремонно? Он нарушил соглашение и в ответе за смерть ее людей. — Да ведь ты не зовешь, — отвечает Минг с улыбкой пренеприятнейшей — впрочем, у квей-джин все таковы, а сейчас она даже не старается скрыть презрения. — А между тем вопросов накопилось немало. Где же твой грозный телохранитель? Неужели сторожит драгоценный трофей, позабыв про безопасность принца? Она ниже его по меньшей мере на голову, вот что смешно. В самом деле смешно — и ЛаКруа посмеялся бы, если бы ситуация больше к этому располагала. — Ты и так знаешь. Вам не получить его. — У нас был уговор, разве нет? Мы первые нашли Анкарский Саркофаг. — Ты получишь всю компенсацию, когда придет время, — цедит ЛаКруа сквозь зубы. Компенсацию, ха! Клинком по трупному катаянскому мясу — вот и вся компенсация. — Разумеется, я помню про наш уговор. За кого ты меня держишь? Минг Сяо смеется. — Очевидно, за маленького лживого сородича, который слишком боится умереть так, как жил — бесполезным, вечно трясущимся ничтожеством. — Она проводит по щеке, пальцы холодны как лед. — И разве я ошибаюсь? Прикосновение — реально. И холод тоже реален, а значит… — Мерд, — сплевывает ЛаКруа, пятясь к столу. Он до последнего верил, что это очередной бред. Квей-джин поднимает ладонь, словно желая дотянуться — продлить прикосновение, и кожа облетает с нее ненужной шелухой. Открывая скользкое гнилостное нутро, ни разу не человеческое, с продолом железообразных мышц. Если каинитов некоторые называют демонами, то есть ли в этом мире слово, способное описать квей-джин? Он еще успевает хлестнуть Доминированием — выплеснув кровь и даже пошатнувшись от отдачи, но чужая воля сильнее. Зато это становится сигналом — и Минг толкает на стол, спиной вперед, тяжелый мясистый отросток ложится на грудь, не позволяя вывернуться. От омерзения тело сводит дрожью. Улыбка Минг становится шире, плоть по-прежнему скользит с влажным хлюпаньем, преображаясь, сдавливая, сминая. Совсем не так, как у Шерифа, нет неизменного аромата крови, сопровождающего изменения, только едкий смрад мертвечины и обнаженного мяса. Гниение заживо. Когда-то Минг лежала в земле, и тысячи личинок прокладывали себе путь в ее внутренностях. ЛаКруа чувствует, что еще немного — и его замутит по-настоящему. — Высшая степень негостеприимства — наброситься на гостя без всякого на то повода, — журчит Минг Сяо, забираясь отростками под рубашку, с нескрываемым наслаждением наблюдая за его реакцией — что-то среднее между всхлипом и стоном. — Разве я не сказала, что желаю с тобой говорить? — Отпусти, — требует ЛаКруа. Нет — он просит. Голос срывается в последний момент. — Нам не о чем говорить, ты бы поступила не лучше, вы все ненавидите нас, все… — Это так, — не спорит Минг. — За что же вас любить? Вы отвратительные паразиты без цели и роли в Великом Цикле. Вы умираете, ничего не оставив после себя, а до того влачите жалкое существование без проблеска осознания, воображая себя гордыми хищниками, раз за разом стремясь возвыситься за счет более слабых. Разве это не про тебя? Вы так предсказуемы, мой принц. Даже сейчас я знаю, что творится в твоем примитивном мозгу. — Что ты от меня хо… Минг касается кончиками пальцев его губ, вынуждая умолкнуть. Ее раздутая плоть так же холодна, как и пальцы. — Я ведь все еще не назначила цену, не так ли? А учитывая твою лживую натуру, вряд ли что-то получу и впредь. Проклятье. Только не сейчас, в одном шаге от цели. Он обещал себе… — Считай это чем-то вроде платы, — шепнула она, прежде чем вспороть вслед за тканью рубашки его собственные ткани — и запустить под кожу извивающиеся отростки осклизлого и пульсирующего. Вырвав вскрик, полный отвращения и страха. — Компенсации, как ты выразился. Ты красавчик, мой принц. А значит, можешь отработать натурой — так это у вас называется? — Что?.. Одно из щупалец обвивает горло. Вены проступают сквозь натянутую кожу, грозясь прорвать, выпуская красное. — Что же ты не зовешь своего защитника? Или правильнее сказать — любовника? Я наслышана о такого рода связи, что между вами. Очень… трогательно для таких одиночных существ, как Сородичи. Осознание пронзает не хуже щупалец под кожей. Ну конечно. И как он сразу не догадался, что ей на самом деле нужно? Она пришла за Саркофагом. Она… мерзкая хитрая дрянь, она хочет… Ну еще бы! — Себастьян? — Минг проходится ладонью по его волосам. Щупальца покрыты густой слизью, обжигающей обнаженное мясо — должно быть, ядовитой для теплых и нежных смертных. И конечно, она не отступит. Она проклятая садистка и никогда этого не скрывала. Но отозвать Шерифа сейчас, когда на кону стоит Анкарский Саркофаг, его, Себастьяна, Саркофаг, и все давно решено, и азиатка смотрит испытующе, упиваясь своей властью? Нет. Господи, нет. — Бедный помешавшийся киндред. Движения — в том числе те, внутри — неторопливые, до нелепого плавные, оставляющие время для реакции, будь то стон или судороги; она не упускает ни единой детали. Словно и впрямь нежничая с ним — пока что. Или просто опасаясь прикончить раньше времени. Даже вампир не проживет долго, если бездумно наделать в нем дырок, превратив в решето. — С-стой. Стой! Это же нелепо, почему бы нам просто… Один из отростков подбирается к его губам, и ЛаКруа замолкает, не в силах отпрянуть. Его собственная кровь влажно блестит на полупрозрачной плоти. — Ты слабеешь, — замечает Минг, с интересом наблюдая за регенерацией, за тем, как закрываются трещины-раны. Будто испытывая — насколько его хватит? — Что же произойдет, когда кровь закончится? Неразумно с твоей стороны тратить ее на глупые попытки меня подчинить. Мы совсем иначе устроены, как ты уже мог заметить. Она касается губами его шеи. Она скользит на его крови, и перебирает волосы. В отблесках ночного света, прозрачного и смазывающего детали, угадываются очертания не змеиного даже — нет, чего-то еще более чуждого, заставляющего вспоминать о каракатицах и кракенах. Чужеродных чудовищах с морских глубин. Порез на шее наливается теплом. Ногти у нее тоже острые, зато губы — по-женски мягкие, не иссушенные смертью, как то бывает с Киндред. — Здесь вы обычно?.. ЛаКруа кивает («Давай, чем быстрее все закончится, тем лучше»), потому что ожидание мучительно, ее темп мучителен — словно и правда в пародии на секс, и трахнуть она собирается девственницу, ни много ни мало. А кровь уходит, с каждой секундой, с каждым порезом или толчком. «Вот как она меня видит» — через силу ухмыляется ЛаКруа, тут же забываясь в наплыве огня, перетекающего в него от сочащихся ядом щупалец. Вот теперь — больно, по-настоящему больно. Или она просто решила сыграть на контрасте, чтобы не забывал свое место. — Ну конечно. Может, у вас даже прелюдии есть? Он трогает тебя, прежде чем напиться? Целует в шейку, как нежную девочку? Она слизывает с пальцев, пробуя собранную из разрезов витэ; на долю секунды ЛаКруа искренне удивляется, не обнаружив за зубами раздвоенного языка. И не ошибается в ней: — Слишком скучно. У вас такая скудная фантазия, знаешь? «Конечно. Куда нам до вас». Минг отводит ладонь. ЛаКруа готов заорать — верни, удовольствуемся скучным вариантом. Потому что слишком хорошо знает: ему не понравятся альтернативы. Потому что интересы квей-джин простираются гораздо дальше крови. Потому что Минг ждала этого беспомощного взгляда, ждала этого отчаянного рывка — лишь затем, чтобы в ту же секунду сжать в тисках, наваливаясь всей своей грузной, перекатывающейся массой. И время пускается вскачь. Минг сдергивает с него ремень, срывает рубашку, безнадежно пропитанную кровью. Проводит по длинному рубцу от живота до груди. Последний барьер, что защищал от ее взора. И не только. За фальшивым золотом, обрамившим зрачок, плескался звериный голод. — Нет. — ЛаКруа тяжело сглатывает, в горле сухо и горько. — Пожалуйста, не надо. Она разрезает его с точностью опытного хирурга — филигранно и споро («Тише, тише, от такого даже смертные не сразу умирают, если сделать все аккуратно»), оставляя беззащитно-раскрытым, как при аутопсии. Пальцы (отчего-то врезается в память: тонкие и гибкие, с аккуратными ухоженными ногтями) шустро проникают внутрь. Когда большая часть тела давно мертва, порог переносимого повышается просто до невероятных пределов. — Теплее, — объявляет Минг, щуря свои чудовищные глаза. Она разглядывает его с любопытством представителя чужого вида, но и с вожделением тоже — вполне женским, говоря откровенно. — Ты так трогателен сейчас, мой милый Себастьян. Криков — нет. То, что вырывается из его горла, нельзя назвать криками, это что-то гораздо более унизительное и животное; Минг шепчет — «Тише, я не дам тебе умереть», а потом — «Или ты все-таки хочешь, чтобы твой наглопер услышал?», и что-то внутри обрывается — не буквально, а может, и буквально, теперь-то она вольна сотворить что угодно — только ЛаКруа в одночасье затихает и обмякает на столе, кусая губы. — Какой хороший мальчик. «Если я вынесу это, то… то уже ничего не сможет…» Она наклоняется к его животу. Боже. Он обещал себе не кричать, не кричать, не кри… Он не кричит. Ничего такого, что Шериф мог бы услышать. Минг ест шумно, отбросив всякое притворство, все свои жеманные уловки, и, наверное, впервые предстает перед ним настоящей, ведь суть у них одна — наброситься и жрать, жрать, пока не потеплеет внутри и чужая жизнь не заструится по венам; и эту самую жизнь она забирает сейчас, удерживая в объятиях. Все на своих местах — сильный жрет слабого. Словно многовековые кошмары обрели плоть. — У тебя прекрасная кровь. Если отделить все лишнее, разумеется. ЛаКруа часто моргает, словно собираясь заплакать. Вздор, конечно же. Для слез тоже нужна витэ. Она отстраняется, губы алеют на бледном лице. С этого ракурса она выглядит… непристойно — лицо на уровне его живота, влажный язык наскоро проходится по губам. Все?.. — Это ужасный город, — говорит она вдруг, словно сейчас самое время для отвлеченных разговоров. — Даже в местах, подобных нашему Храму, осталось не так много ци, и воздух в нем тяжел и горек. Ваши смертные умирают на улицах, ваши сородичи разносят болезни и кормятся от гниющих тел, но тебе нет дела, не так ли? Отсюда не видно крыс, снующих внизу. Она подается к нему — так близко, словно собираясь поцеловать. Заставив отпрянуть, не от отвращения даже — из чистого инстинкта. Она пожирала его этим ртом, пожирала заживо. На запястье расцветает порез, наливающийся кровью (часть ее еще совсем недавно была в нем, пока не вырвали, не вырвали силой). — Не желаешь попробовать? Треклятая падаль. Он ведь и правда хотел, не мог не хотеть, когда забрали так много; и все-таки мотнул головой — нет. Помнил, что нельзя. — Нет?.. Сколько еще крови нужно выпустить, чтобы ты передумал? — Ах ты… Минг не ждет — запускает пальцы в волосы, заставляя откинуть голову, заставляя глотать, заставляя. Исчезая из поля зрения, и небо за окном, высветленное городскими огнями, заслоняет собой все остальное. И вновь в тишине. По крайней мере, у него еще хватает самообладания на то, чтобы не закрыть глаза. Все это как-то связано с пищевой цепочкой, вот что катаянка хочет сказать — «я могу питаться тобой, но ты — нет»; едва ли Минг не наслышана про вентрувскую избирательность в пище. — Не нравится? Как же ты собрался пить из Древнего Сородича, если даже это не можешь принять? Я слышала, совершить диаблери не так уж просто, если разница в поколениях велика. А ты, мой принц, жалок даже по меркам своих современников. И ты знаешь это, правда? Желудок предсказуемо сводит спазмом, Минг усмехается, оглаживая подергивающееся горло. И не дает ему сплюнуть — даже когда ЛаКруа пробует вырваться, когда по телу проходят первые судороги, вызванные ядом. Отпускает за секунду до того, как брызнет из носа, ушей и глаз, и дьявол его побери, если это зрелище не приводит Минг в злобный восторг. Она притягивает к себе и наконец целует в губы. У него рот в крови — что ж, у нее тоже. «Я выдержал, — звенит в мозгу. После Минг даже вытирает ему глаза, потом лицо извлеченным из его же кармана платком — «Это было чудесно» — нашептывает что-то о судьбе и безумии. — Я выдержал, а значит…» Кошмары должны отступить. — Самое забавное здесь то, — Минг отводит ото лба налипшую прядь, та отходит неохотно из-за запекшейся крови. — Что даже теперь я все еще могу тебя убить. ЛаКруа вскидывает голову, встречаясь с ней взглядом. И вдруг с удивлением замечает, что глаза у нее вовсе не золотистые, а почти обычные, зеленые — редкий для азиатов цвет, но не более того. — Попробуешь переубедить меня? ЛаКруа сползает на колени, держась за живот — уже почти не течет, нужно лишь немного времени да витэ — и будет как новенький. Это не может так кончиться. Я… Он не помнит, как добрался наверх. Зато помнит, каким взглядом встретил Шериф, стоило ввалиться (по-другому не скажешь) в приемную. ЛаКруа держался за стену и трясся, должно быть, но ухмыльнулся, перехватив этот растерянный взгляд. Все не так плохо, Шериф. У меня просто нет выбора. Никогда не было. Какое облегчение. Вслух формулирует иначе: — Я тут решил, что всем квей-джин в этом городе пора сдохнуть. Что думаешь? Пусть сдохнут, и анархи, и остальные… И этот неонат. Когда шпионы докладывают о том, что неонат спелся с квей-джин — их видели мило беседующими прямо на развалинах шабашитского логова — ЛаКруа даже не притворяется удивленным. От недавно обращенных можно ожидать чего угодно, они наивны и бестолковы, как дети. А этот еще и самонадеян до невозможности — успех вскружил ему голову, и, похоже, не только ЛаКруа решил обратить это себе на пользу. Чем она его заманила? Посулила награду, свою вечную дружбу и регулярный секс с тентаклями по уикендам? Рассказала, что принц в любой момент объявит на него Охоту, стоит навлечь на себя подозрения? Что ж, это правда. Сам виноват, нужно быть осмотрительнее в выборе друзей. Разве ЛаКруа не предупреждал, что не стоит связываться с квей-джин? Дьявол. Так много тех, от кого нужно избавиться! Ха-ха, но почему ты так смотришь на меня, Шериф, хватит на меня так смотреть — Себастьян. Бекетт выглядит… побледневшим. Несколько странно думать так о вампире, но это первое, что приходит на ум — побледневшим и напуганным, что само по себе было чем-то необычным. Страх ему не шел, словно рубашка с чужого плеча, и хотелось хмыкнуть — «эй, Бекетт, тебе бы прилить кровь к лицу» — чтобы не видеть его осунувшуюся физиономию. — Ты меня слушаешь? Я говорил, что открывать Саркофаг ни в коем случае нельзя. — Да, да, я слышал. Правда, ты опустил ту часть, в которой объясняешь, почему. — Я… — Бекетт замялся. — Я не уверен. В любом случае… — Не ты ли громче всех распинался, что бояться нечего? — Тогда я и правда так думал. Но с тех пор я узнал… кое-что. Не могу сказать больше. К тому же это только мои догадки. — То есть теперь ты веришь, что там внутри кто-то есть? — Я этого не говорил. — Бекетт. — ЛаКруа заставляет себя улыбнуться — похоже, Бекетт от всех своих исследований слегка тронулся, что немудрено. Да и к тому же он перевертыш, а длительное пребывание в зверином облике еще никому не прибавляло душевного здоровья. — Я уже говорил: я благодарен тебе за помощь, но дальше мы разберемся сами. Уверен, у тебя есть и другие дела. — Ты ведь даже не… — Доброй ночи, мистер Бекетт. Ему нет нужды оглядываться, чтобы представить Бекетта — искривленные губы и тень, набежавшая на лицо. — Я думаю… думаю, вся эта история может быть как-то связана с Каином. Или кем-то, выдающим себя за Каина. — Вот как! — ЛаКруа все-таки оборачивается, сраженный этим признанием. Даже он не замахивался так высоко. — Тебе известно, как в Камарилье относятся к подобным россказням. — Как знаешь. — Бекетт хмуро поправляет очки. — Мое дело — предупредить. Он уходит не сразу — задерживается, чтобы негромко передать что-то Шерифу, тот слушает внимательно, а потом, к удивлению ЛаКруа, кивает. Надо же. Был совсем ручным, а теперь только посмотрите на него. Крутит носом и сговаривается с другими за спиной. Но это ничего. Скоро-все-закончится. Минг спрашивала: почему не зовешь на помощь, почему не боишься рискнуть с диаблери — с твоими-то способностями? Она могла мнить себя проницательной и всезнающей, но упускала самое главное. Все это время смерть оставалась приемлемым исходом. Потому что кошмары — сильнее. Потому что от катаянской крови горько на языке и горячо в желудке, а вырваться не выходит. Как еще он должен поступить, когда все так? — Предатель, — почти весело бросает ЛаКруа, стоит Бекетту исчезнуть. Они с Шерифом остаются одни. — Да-да, ты. Ну и ладно. Скоро все закончится, мой хороший. Шериф изучает его взглядом, в котором виднеется что-то непонятное, очень тяжелое, тревожащее. ЛаКруа помнил это выражение, еще при жизни, а потом позабыл. И согласно кивает. Да. Совсем скоро.