И люди расстаются, чтобы встретиться.
И ночью понимают всё без слов.
Волосы слепляли капли мелкого, моросящего дождя. Они же с противным звуком приземлялись на ткань тёмных ветровок и сползали вниз. Качели и мерзко скрипели под двумя людьми семнадцати лет, что были неумолимо, взаимно влюблены, но боялись оставить упоминание этих слов даже пальцами на руках друг друга. Уже пожухлые листья мялись и расслаивались под ногами ещё трёх — тоже семнадцати, что знали о взаимности друзей и что тщетно пытались свести этих двух циников, убрать барьеры стеснения и убедить в том, что любовь есть и она среди нас. Жгучий языки смех разливался среди этой маленькой толпы. Фонарь еле заметно освещал их лица, косые тени оставались на мягком, бордовом асфальте детской площадки. Голоса переплетались и долго тянулись до тех пор, пока одна из находящихся там подростков не крикнула, ткнув пальцем на жилой дом напротив: — Смотрите! Все тут же замолкли и быстро перевели свои взгляды на этаж, кажется, четвёртый. За окном с тусклым, синим от светодиодной ленты светом, стояли два силуэта — один другому был по плечо (или даже слегка пониже). Они находились напротив, он наклонялся к её лицу так, что большая разница в росте испарялась, а меж их носами оставалось расстояние в ничтожный сантиметр. Руки, как длинные, молочные реки, вечно путешествовали по друг другу — с шей до талий, с щёк до кончиков волос. Они быстро перемещались, резко сжимали, робко поглаживали. Губы что-то очень быстро и страстно шептали, лица наклонялись вбок — они неспеша подбирали позу для долгих поцелуев, которые, наверняка, были абсолютно неизбежными. А ещё их тела медленно покачивались в какой-то неизвестный наблюдателям ритм — но они делали это совершенно красиво: буквально выгибаясь под натиском говорящих о любви пальцев друг друга, соблюдая каждый вздох и сдвиг друг друга на миллиметр — и соответствуя. Пусть жилой дом далеко, а четвёртый этаж — ещё дальше, даже с детской площадки, с летающими листьями осени и прохладным ветром, чувствовалась та энергия, которую они отдавали друг другу — горячая, влюблённая и похожая на юную, заставляющая тела задыхаться, а бабочек — выедать животы насквозь. Пусть это и были тёмные, слегка размытые силуэты, всё было понятно — они смотрят друг на друга, беспомощно и безбожно утопая в глазах, и даже не стараясь безуспешно барахтаться — ныряя вниз, сгорая, умирая, засыпая, сваливаясь с ног. И им это очень нравятся. И они пытаются ещё. И это получается. Кто-то из толпы, сверившись с наручными часами и больно, фальшиво усмехнувшись, вдруг начал, разрывая восхищённое молчание: — Кто, блин, танцует за окном в три—тридцать два ноябрьской ночью? Девушка, сидящая на качели и сжимая её, вдруг шёпотом произнесла в ответ: — Мне кажется, или это?.. — Навальные? — резко отозвался парень с соседней качели. Конечно, Навальные. Сейчас, в этой квартире на четвёртом этаже, были только Юлия и Алексей, тусклая светодиодная лента синих оттенков и приглушённая, любимая музыка. А ещё тихий шёпот на ушки друг друга, беспечные взгляды, захлёбывающиеся любовью и бесконечные волны мурашек на руках. — Ты такая красивая, солнышко, — его губы касались мочки её уха, пока он говорил. Она задирала голову ввысь, а слегка запутанные волосы слетали с плеч. Навальный заботливо придерживал их, запуская туда свои искрящиеся пальцы. А затем заглядывал в её глаза. Они смотрели с таким обожанием, что по его позвоночнику проходил холодок. Значит, что её взгляд — как падающие за шиворот снежинки. А его — как девятый вал, несущий огромнейшую любовь. Исключительно для неё. Алексей, резко сжав её талию, вдруг прильнул к подоконнику, развернувшись и расположившись лицом к окну, когда Юля встала напротив. За её спиной рассыпались тысячи осколочных звёзд (что казались пылью по сравнению с её искромётными глазами или волосами), а месяц луны над её головой был таким тонким, что запросто налез бы на её пшеничного цвета макушку, вместо диадемы или нимба. Она заслужила нимб, — подумал тот, и, улыбнувшись и проведя рукой по её щеке, вдруг нежно начал: — Тебе подошёл бы нимб. — Нимб? — короткий смешок в ответ. — На голову. Ты как ангелочек, — и наблюдал за тем, как она скромно поворачивает голову набок, опускает взгляд, покрепче сжимает пальцы на его шее. И как разрастался лунный диск над её головой, когда он посадил её на подоконник и целиком прижался. И как мрак от нуара в комнате, что был ярче, чем в Дисней, освещал мягкие, душистые черты её лица. Прохлада приклеивалась к их телам, пока они липли друг к другу, безобразно влюбляясь в каждое взаимное касание. Бездарно касаясь пылкими губами шёлковых шей, словно втыкая туда ножи — те ведь задыхались от мельчайших соприкосновений. Алексей положил тёплые пальцы на её пунцовые щёки и ровные линии подбородка, прильнув своими губами к губам Юли. Медленно, размеренно, осторожно, ласково, чувственно. Делая её чарующий ответ на робкий поцелуй — смыслом своей жизни. И каждый раз, когда Юлия аккуратно и ритмично припадала, прижималась, сковывала (как в наручники, клетку, изолятор) его губы в ответ — его жизнь из нефтяных разводов на серых лужах превращалась в разноцветные картинки, яркие пятна и путешествия по бескрайнему космосу. Она забирала гравитацию, забирала разум и трезвость, забирала мысли и понимание происходящего. Всё, что он чувствовал — прохладные кончики её пальцев на своих волосах, своей шее и её потрясающие, обветренные и сладкие губы, накрывающие его. Всё, что он видел — тёмную ночь и светлую, прекрасную её. И Навальный жадно целовал в ответ, всё глубже с каждым мгновением. Скользя по её ребристым зубам, переплетая их языки в ледовом танце среди огней, отдавая себя — держи, забирай мой здравый рассудок, всего-всего меня, только дай поцеловать тебя, пожалуйста. Зажимал её губы меж своих всё сильнее, не отпускал, не позволял высвободиться. А она и не хотела — смело, но пока непривычно, отвечала и сгорала заживо в унисон. Руки Алексея так быстро и нежно скользили по талии, по щекам, по шее, по ключицам, что они были в точности, как вышеупомянутые молочные реки — также разливались, оставляли на ней влажные следы, куда-то спешили, не могли остановиться. Его страсть била ключом, срывала, как ветер листовки с фонарных столбов, стоны с его рта, осыпала океанами мурашек от макушки до пяток. Он прижимал её к себе так, словно она была единственным его спасением, его возможностью дышать, его кровью в артериях, его неприличным желанием, его неповторимой грёзой, его пением дождя, его небом, его раем, — не иначе. Юлия выдёргивала землю из-под его ног, когда по ушам проливался звук столкновения их губ, как волн при цунами. В этом хмельном, качающемся мире его жадный, собственнический рот раздвигал ее дрожащие губы и по их нервам пробегал ток, пробуждая ощущения потери сознания, головокружения, сумасшествия. — Боже, — прошептал Алексей ей после того, как Юля отпрянула и вжалась носом в его висок, оставляя порывистое, тёрпкое, жаркое дыхание возле его ушка, — Боже, Юль... киса... И прерывался на каждом слогу, пытаясь набраться дыхания, но лёгкие уже были заполнены чем-то другим — то ли кружащимися бабочками, то ли северными птицами, то ли пожаром, как в Александрийской, то ли огромной, беспрестанной, безбожной любовью. — Девочка моя, — продолжал тихо лепетать, потираясь своим слегка колючим подбородком о её плечо, вдыхая её волосы, — я так... я так безумно скучал... очень. — Я тоже... — она тлела, а внутри собирались бури, вырывающиеся из груди глухими вздохами, стонами, дыханиями, — Лёш... В ответ кроткое, вопросительное мычание и очередное соприкосновение его нижней губы с нежной кожей на её шее. — Лёш... это закончилось... — Что — это, крошка? — Этот ад. Он закончился, понимаешь? — и шёпот был таким неуверенным, словно она ещё не может поверить. Хотя. Почему же "словно"? — Понимаю, Юленька, и я безумно счастлив. — Я просто не верю... будто бы сон. — Я теперь больше никогда тебя не отпущу, слышишь? Вообще никогда... он не повторится, этого больше не будет. Это всё в прошлом. Теперь всё будет хорошо. — Получается, что мы смогли? — Юлины пальцы сильно сжимали его чёрную футболку, до небольших покалываний в спине от ногтей. — Конечно, смогли, как и говорили, как и верили! Всё будет как раньше, и даже лучше. Теперь мы рядышком, малышка, и я не пишу тебе, что целую, а могу действительно поцеловать, представляешь? — и восхищённо усмехнулся, — Это трудно представить, да, но-... — Поцелуешь? — резко перебила. — Что? — Поцелуешь меня? Снова. И он, неровно выдохнув, вновь отпрянул от её шеи, наклонил голову набок, и осторожно, плавными порывами, подступил своими губами к её губам, спотыкаясь об них и увязая в них с каждой секундой всё больше, глубже, лучше. Нежно вдыхая её, чувствуя, пробуя на вкус, целуя, отдавая себя, скользя с лёгкой улыбкой и огромной страстью. В головах играли почти-юные, влюблённые голоса друг друга и непрекращающаяся, тихая музыка, отражающая всю атмосферу ноябрьских ночей, белых серпов на небе и светлых, влюблённых звёздочек. А ещё поцелуев, объятий и любви, что оказалась сильнее, лучше, красивее войны. Под луной, освещающей её волнистые волосы, они забывали, что скоро придёт рассвет. Алексей бездарно, абсолютно неприлично влюблён в Юлю. Юля безобразно, безо всяких шансов на спасение влюблена в ответ. Здесь, в нуаре этой дышащей, живой комнаты, можно увязнуть, утонуть в любви. К друг к другу, к поцелуям, к робкому шёпоту и горячим щекам. К космосу, луне и звёздам, к её волосам и его улыбке, к её губам и его глазам, к её шее и его рукам, к лицам, душам, дыханию, взмахам ресниц, переплёту пальцев, смехам и телам. К факту существования друг друга. Влюблённость везде. Ей пришиблен целый мир, просто напрочь, безбожно пронизан насквозь. Из-за любви люди часами сидят в больницах, сжимая его пальцы; из-за любви люди игнорируют весь мир, обращая только к одной, к ней жесты сердечками; люди ждут месяцами; люди садятся в тюрьмы; люди беспомощно плачут; люди пишут тонны писем с поддержкой; люди дарят рыжих и белых котят в маленьких коробках; люди водят в кино; кладут руки в карманы друг друга при морозе; люди задыхаются, погибают, разбивают лбы и кулаки в кровь; люди рыдают, когда на них смотрят тысячи камер и миллионы со всей страны, потому что любят того, кто рыдает тоже. Прямо здесь и сейчас. Из-за любви люди отрекаются от всего, что у них есть. Из-за любви люди разжигают войны и завершают войны. Из-за любви люди существуют. Благодаря любви. И Алексей тоже существует благодаря Юле. Когда она оставила последний, тёплый след от поцелуя на его губах и прижалась лицом к его плечу, едва ли не засыпая, он нежно взял её на руки с подоконника, и шагая к спальне, осторожно заглянул в глаза: — Спать хочешь, крошка? — Продолжим завтра? — сонно посмеялась Навальная в ответ, закрывая веки и обвивая руками его шею. — Безусловно, — и он, со смехом, положил её на кровать, укутал ноги в клетчатый плед, осторожно лёг рядом, обняв сзади и вдохнул аромат России, ноября и своей любви. Их любви, — обожаю тебя. В окне исчезли силуэты, погас свет и оттенок синей ленты — остался лишь мрак. Отнюдь не грустный и не одинокий мрак. — Навальные? — резко отозвался парень с соседней качели. — Похоже на них, — прокашлялся в кулак другой юноша. — Нет, нет, — слегка покачала головой та, — просто влюблённые. — Влюблённые Навальные? — Хочешь сказать, они танцуют за окном в три—тридцать два ноябрьской ночью? — А кто ещё может танцевать за окном в три—тридцать два ноябрьской ночью? — И целоваться там же. Конечно, Навальные. Навальные, сулившие надежду и любовь в сердца остальных — в сердца всего мира. И даже в сердца этих московских подростков, сидящих на качелях, что уже медленно протягивают пальцы и осторожно, робко сжимают руки друг друга, наблюдая за тем, как из окна медленно исчезают силуэты, безумно целуясь, растворяясь друг в друге, ложась на руки друг друга и уходя вглубь комнаты — сливаясь с тёмными тенями внутри. Также неумолимо и исчезали мысли людей о том, что вечной любви не существует. Мысли людей всей нашей страны, пропитанной прохладными ветрами и летящими, осенними листьями. А ещё огромной любовью, ноябрём и ночными, красивыми танцами, длинными поцелуями и сонными шептаниями. И шансом на счастье.