Алый - цвет крови

Уходи! Вырви прошлое Из груди - Стёкла в крошево! Позади Сожалений мрак, Уходи, И пусть будет так! На грани. Sunburst

      …Ноги подкашивались, с трудом удерживая отяжелевшее тело. Боль сконцентрировалась где-то внизу бёдер, тянула, пульсировала. Холод осенней ночи судорожной дрожью отдавался в худых плечах, едва прикрытых разорванной рубашкой, и руках, цеплявшихся за кирпичную кладку в попытке удержать равновесие. Прикрыться ему было нечем. Сюртук остался в театре. Благо, до дома осталось всего несколько шагов. Совсем чуть-чуть преодолеть…       Сдавленный всхлип сорвался с искусанных губ. Габриэль не помнил, как добирался сюда по тёмной лондонской улице, почему никто не остановил шатавшегося, словно пьяного, полураздетого парнишку с помертвевшим лицом и обезумевшим взглядом. Наверное, потому, что никому до него не было дела. У всех свои заботы. Когда там замечать, как рядом, в двух шагах, обратилась в пепел, сгорела в считанные мгновения чья-то чужая жизнь?       Незапертая деревянная дверь подалась под рукой, и он замер на мгновение в тёмном коридоре, щурясь и прислушиваясь. Старый дом молчал. Не горело ни единой искры, но Габриэль и так знал, куда ему идти. Слева располагалась лестница, ведущая на верхние этажи. Там находится его квартирка. Его убежище, до которого он обязан добраться. Только там он сможет быть в безопасности.       Стоило сделать шаг – и по внутренней стороне бёдер, по коже вновь потекло что-то горячее, липкое. Горло сдавило, однако он опорожнил желудок не единожды, сбежав из театра, и теперь на языке только горчила желчь, а глубже в горле неприятно саднило. В ближайшее время он не сможет говорить нормально, а значит, о театре можно забыть. Мистеру Фостеру придется поискать себе новую Джульетту.       Дыхание перехватило, и горло вновь пронзило болю, правда, теперь совсем по-другому поводу. Он вряд ли что-то ещё сможет сыграть. Актриса отыграла свою последнюю роль. Глаза неприятно запекло, но ни одна слезинка не затуманила взор. Они все уже давно вылилились, ещё там, на грязном, пыльном полу пустой гримерки. Когда чужой член толкался в него изнутри, всё глубже и глубже, грозя выйти из горла. «Тебе понравилось? Понравилось, как я тебя беру, маленькая грязная шлюшка?»       Габриэль споткнулся на лестнице и упал, ободрав колено, налетев ладонью на край ступеньки. Обломанные ногти заскребли рассохшуюся древесину. Глухой стон, смешанный с задавленным рыданием, сотряс воздух. Юноша тут же зажал себе рот, испуганно оглядываясь. Не дай бог, миссис Уигинс услышит и выйдет посмотреть, чем это занят её жилец. Тогда и вовсе стыда не оберёшься, учитывая, в каком он непотребном виде. Хотя, куда уж хуже? Что может быть хуже, чем быть изнасилованным? Тем, кому раскрыл свое сердце, и кто безжалостно раздавил душу, выхолостив чувства наивного глупца?       Габриэль приподнялся, кусая губы и давясь сухими всхлипами. Надо идти. Надо добраться до своей комнаты, закрыться в своей обители, своей крепости – последнем оплоте покоя, который у него остался. Ухватиться рукой за перила, подтянуться. Шаг. Ещё один. Штаны неприятно липнут к телу, и этот запах… Семени, рвоты, протухшей рыбы. Его вновь замутило. Сухие спазмы вылились в горькую отрыжку, наждачкой обдиравшую глотку.       - Ненавижу…       Сухие всхлипы, задавленные, истеричные стоны.       - Нена… ненавижу…       Он бредёт до квартиры и почти падает внутрь, сворачивается клубком в пыли на стареньком коврике, не заботясь о том, чтобы закрыть дверь, прижимает к груди руки и снова плачет, тихо, горько, бесслёзно. Волосы забиваются в рот, он убирает их, мокрые от слюней и соплей, и вдруг сатанеет. Горе сменяется яростью, слёзы – сдавленным криком.       - Ненавижу!       Его волосы… длинные, цвета ореховой скорлупы, как изысканная парча пронизанные золотистыми искрами. На свету они блестят, как у дорогой куклы. Всё благодаря итальянским маслам и маскам, с таким трудом добываемым из-за границы. На них уходит половина его крохотной оплаты. Актриса должна следить за своей внешностью – так их учили. Маски, краски, макияж. Внешность – половина души настоящей актрисы. Вторая заключается в её поведении. В умении соответствовать ситуации.       «Интересно, как я показал себя сегодня? Достоверно изобразил жертву изнасилования?»       Габриэль вцепляется в волосы, истерично хохочет. Кажется, его рассудок мутится, но какая разница? Настоящая актриса легко сыграет безумие, а он хорошая актриса. Он будет играть до самой смерти. И он сам решит, когда ему уйти.       Всхлипы стихают. Зеленые, кошачьи глаза смотрят холодно из-под неопрятной челки. Он, шатаясь, поднимается, почти срывая с вешалки у двери плащ, удерживает равновесие и все-таки встаёт.       - Я – актриса. Я сам решу, когда уйти. Быть или не быть…       Безумная улыбка искажает растрескавшиеся губы. Добраться бы только. Ещё чуть-чуть…       Ноги подламываются на входе в спальню. Он так ею гордился. Мечтал, как будет спать с любимым на красивой кровати. Как они вместе будут встречать закаты, рассветы. Как будут стариться, нежась в объятиях друг друга, а на балконе будут цвести розы. Алые… цветы страсти.       С губ срывается судорожный всхлип.       - Ты все испортил. Почему? Почему именно ты?       Ноги не держат, и он ползёт на карачках, как полз тогда, пытаясь скрыться от своей смертельной любви. Тело фантомно вздрагивает, ожидая боли, но никто не собирается его бить. Ему неоткуда взяться здесь, в пустой, тёмной спальне на краю Ист-Энда. Он наверняка уже вернулся домой, к любимой супруге, даже не подозревающей, с каким она живет чудовищем. Монстром, одним движением, походя, сломавшим чью-то только начавшуюся жизнь.       Сухие спазмы давят горло. Наверное, он никогда больше не сможет плакать. Сломалось что-то внутри. Не работает больше так, как надо. Ничего назад не вернуть. Остаётся только ползти – и вытянуть из нижнего ящичка стилет, острый, как бритва, купленный у чернявой цыганки на прошлой ярмарке на берегу Темзы. Он уже не помнит, зачем его купил. Понравилось ощущение, с которым ложилась в ладонь обтянутая мягкой кожей рукоять. И вот, пригодилось.       Габриэль смеется, прижимая стилет к груди, как родного ребенка, которого у него никогда не будет. Смеётся, вспоминая злые слова, брошенные равнодушно, вскользь, и вспоровшие душу на куски: «Ты и правда узенький. Ну, точь-в-точь девушка. Ты ведь этого хотел? Хотел себя на месте девки почувствовать? Понравилось?»       - Ты знаешь, что я не этого хотел, - шепчет он, едва слышно, проводя лезвием вдоль пульсирующей голубой венки, тут же окрашивающейся в алое. Алое… красное… багровое…       Словно завороженный, он смотрит на змеящиеся по белой коже дорожки. Поперёк, вдоль, на одной руке, на второй. Алое, завораживающее, пряное. Забыв обо всем, не обращая внимания на ноющую боль в порезанных руках закрывает глаза и слизывает красное кончиком языка. Солёный, металлический привкус на языке. Неприятный – и в то же время тягучий, манящий, страстный. Его кровь. Суть его жизни. Страсть, неправильность, похоть. Он смеётся, размазывая кровь по лицу.       - Да… Так и должно быть. Красное. Все в этом мире должно... стать красным.       Усталость наполняет тело. Он закрывает глаза и улыбается. Становится легче на душе, свободнее, теплее. Он верит, что проснётся и забудет об этом кошмаре. О сне, в котором было столько ужаса и боли. Теперь этот сон закончился, а что будет дальше? Какая разница. Ему хочется просто уснуть и не проснуться. Никогда не проснуться.       ...Сгустившаяся тень в дальнем углу комнаты постепенно приняла человеческие очертания. Мужчина в тёмном, деловом костюме склонился над сжавшимся в луже крови юношей, ласково огладил ладонью растрёпанные, влажные от пота волосы. В левой его руке появилась небольшая книжица в обложке из чёрной кожи, на правую с тихим шорохом скользнул серпосек - и тускло блеснувшее лезвие хладнокровно вспороло замершую грудь. Глаза, скрытые за очками в строгой, чёрной оправе, забегали, словно просматривая что-то, видное ему одному. Результат его удовлетворил, и мужчина, улыбнувшись, убрал книжечку во внутренний карман, снял с руки оружие. Левая его ладонь легла на лоб юноши, правая – на его грудную клетку в области солнечного сплетения. Прикрыв глаза, незнакомец чуть нахмурился – и медленно отнял руки, а за его пальцами потянулись разноцветные нити, в точности повторявшие очертания тела умершего. Словно световая копия, переливавшаяся всеми оттенками алого, со светло-жёлтыми и бронзовыми вкраплениями. В глубине, рядом с сердцем, надёжно укрытые за алым туманом, редкими всполохами блистали тёмно-фиолетовые искры. Мужчина терпеливо ждал, пока поток нитей иссякнет и краски погаснут, а образовавшееся тело обретёт плотность и будет ничем неотличимо от другого, на полу, после чего осторожно подставил под него руки, и копия легла в его объятия.       Бережно уложив юношу себе на колени, одной рукой мужчина продолжал поддерживать его за плечи, а другой вытащил из кармана фиал с прозрачной, с едва уловимым голубым отливом жидкостью, и влил её меж приоткрытых губ. Покрытое мертвенной бледностью лицо Габриэля на глазах порозовело, по недвижному телу прошла слабая судорога. Мужчина, хмыкнув, осторожно убрал с высокого лба прядь волос, и тихо произнёс:       - Добро пожаловать в ряды жнецов, Габриэль Сатклифф.