Валькирии

      Чимин гуляет всю ночь, пока рассвет не окрашивает льды фьорда багрянцем восходящего солнца. Пока ноги не немеют от мороза, а губы синеют, обветриваясь и наливаясь тугой болью. У альфы пальцы совсем холодные, он чувствует их с трудом, но все утро до восхода проводит с луком, надеясь и в темноте попасть в нарисованную, уже смазанную снегом и ветром цель. Ни одна стрела черный круг так и не поражает. Чимину хочется рычать.       Ничего не выходит.       По дороге Чимин чувствует, что, вот еще мгновение, такое короткое, подобное удару сердца, и он упадет. Но прибрежный город просыпается, альфа может слышать птиц и гудение множества людей на улицах. Он видит Чонгука, пристроившегося на старом пне подле покосившегося дома и поднимает руку, чтобы обратить внимание плывущего взгляда на себя.       — Утро, — сипит ему Чонгук. Он тоже выглядит так, будто вот-вот рухнет на стылую землю, и всю ближайшую ночь его глаза не смыкались. Чимин, как и всегда, улыбается, потому что по-другому не может, даже если обветренный рот болит, а веки, тяжелые, налитые металлом, то и дело смыкаются, принося секундное удовольствие темноты. — Ты выглядишь хуже, чем покойник.       Чимин знает. Он не спит ночи с самого прибытия на западные берега Норвегии, а если и проваливается в дрему на жалкие пару часов, видит во снах беловолосого омегу верхом на крылатом коне. Там Юнги с ним говорит и не плюется ядом, обещая вонзить точеный острый меч в горячее бьющееся сердце. Там альфе находиться до дрожи в ногах страшно. Просыпаться, правда, страшнее.       Наяву Чимин и не смеет коснуться Юнги, пальцев не лишившись.       — Ты тоже.       Чонгук что-то пьет, но Чимину неинтересно совсем: он чувствует стойкий запах алкоголя, видит, как дрожат руки альфы. В воздух, к облакам, изо рта вырываются клубы пара, вокруг шумят люди, а толпа, которой не должно быть здесь в столь ранее утро, когда солнце едва встает над деревьями, освещая только их кромки, наполняет улицы. Чимин смотрит в ее глубь, но в веренице светлых голов не видит одну, ту, с причудливыми косами и сурьмой украшенными висками.       Но видит того альфу, что с Юнги проводит время каждый день. Он высокий и сильный, явно лучше Чимина, что ревновать не должен — омега ему не принадлежит, хоть и обещан, но что-то темное и злое каждый раз в горле клокочет, когда Юнги смеется с этим мужчиной, смотрящим сейчас на пытающегося собраться с силами друга. Чонгук же дышит громко. Румянец опьянения окрашивает щеки. Скоро он будет в норме.       Альфа направляется к ним и все проходящие мимо него здороваются и машут так, как если бы он каждому из них добрым другом является. Чимин его другом называть не хочет, говорить с ним тоже, а на приветствие в ответ зубы скалит совсем недобро. Чонгук вовсе молчит, но большую кружку отставляет прямо в свежий снег, хрустящий под деревом и ногами.       — Юнги послал за вами, — кивает он деревья, что в лес тропу закрывают. — Они уже на поляне.       — И причем тут ты и наша охота с женихами? — спрашивает Чимин сквозь зубы, когда они минуют последние дома у самой окраины леса. Чонгук хмыкает рядом, едва не спотыкаясь на скользком льду.       — Женихи, — смеется альфа, и меч на его поясе звенит громко. У Чимина меча с собой нет, но есть маленький отцовский кинжал.       И в глубине чащи, там, где деревья сгущаются, погружая пространство в ледяную тень, стоят омеги, светлее снега и красивее блеска льда в слабом свете лучей. Чимин вздыхает тяжело, когда видит их: в глотке тяжелым комом встает воздух. Тэхен, несомненно, сияет, но Юнги затмевает собой все и всех, Чимин ничего кроме него не видит. Ничего другого не думает.       Или не думал бы, если бы не широкая спина альфы, закрывающая все. Он идет впереди, и омеги ему рады, счастливые, обниматься лезут, пока Чонгук опирается о дерево, за кору его держится, а Чимина почти тошнит.       — Я не собираюсь участвовать в этом. Милуетесь, — говорит он, шипя. Юнги переводит взгляд на него, меняя его в секунду: от мягкого и доброго, в холодный, покрытый коркой льда. Омега красивый, чего только глаза поразительный светлые стоят и кожа белая, украшенная лишь точкой родинки у самого носа.       Но Юнги говорит, наваждение спадает. В голосе низкими нотами звучит металл.       — Рот! Или уходи.       — Почему я должен, как какой-то мальчишка…       — Это я позвал вас сюда из милости, и, если вы против моего друга, — тверже требует Юнги, делая ударение на громком «я», а с Чимина спесь сходит. Взгляд омеги просит молчать, он ничего не может сделать, не против него. — Уходите.       Лицо Юнги слегка поддернуто румянцем. Чимин, почему-то, не может оторваться, разглядывает вздернутые горделиво нос и губы, до этого розовые, сжатые плотно в белую полоску. За злость омеги альфу накрывает волна вины. От нее не отмыться, она едкая, под кожу попадает и не выводится.       — Чимин, угомонись, — просит Чонгук, и Чимин на него едва не скалится. Друг ему улыбается, на руку жмет тому альфе, что привел их туда. — Рад вас видеть, — лебезит. Или надеется все еще.       — Благодарю, — говорит он, и Чонгука по плечу хлопает. — Прекрасное зрелище. Я Джин.        Ветер нагоняет дрожь, с ветвей деревьев сыплется мелкий снег.       Чимин слышит смех Чонгука и сжимает зубы. Играет, пляшет под песню других, сам альфа никогда не повинуется. Только если Юнги, за которым плетется, опустив голову и прикрыв глаза. Снег слепит, а сон, так и не пришедший в ночи до, стремится накрыть его с головой, пока он думает о сладком цветочном запахе, щекочущем нос.       Между деревьями идут пятеро, углубляясь в лес все дальше.