Подделка

Шепард улыбается и говорит, что шрамы ей нравятся. На Гаррусе, конечно – о своих коммандер молчит. Только гладит чуть выше повреждённой щеки – мандибулы, стороны лица – Джейн понятия не имеет, как эта часть турианской головы называется за пределами учебных пособий. Главное, касается – остальное не важно. Шепард улыбается и повторяет за Гаррусом: мужчины со шрамами – это прекрасно. Героически, мужественно, заводит и действительно нравится. О женщинах со шрамами Шепард не говорит. После – запирается в каюте и в который раз проверяет, что никто не отскрёб краску с глазниц всевидящих камер. Не добавил новых. Что никто не узнает, никто не увидит, как коммандера скручивает приступом совсем негеройской истерики. Как ненависть мешается с жалостью, и Шепард сползает по стене душевой, невидяще глядя сквозь зеркало. Пальцы, скрюченные немыслимым образом – ещё помнящие космический холод – всё-таки цепляют кран, заполняют пространство шумом воды. Теперь можно плакать – но только тихо, так, чтобы ни один микрофон не услышал. Можно тихо скулить – и внутри истошно кричать. Потому что Шепард не может улыбнуться себе, не может соврать, что шрамы ей нравятся – только не собственные. «Они уродуют лицо», – сказала бы Джейн, если бы хоть кто-нибудь спрашивал. «Напоминают о событиях, не слишком приятных», – ответила бы Лиаре, Кайдену или Гаррусу. С собой была бы честнее: бередят грубо зарубцевавшуюся память о смерти. И никому, никогда не призналась бы, что ненавидит светящийся росчерк за то, что он похож на клеймо вроде тех, что ставили на преступников много веков назад на Земле. На метку: «собственность “Цербера”». Буквально кричит каждому встречному: коммандер Шепард больше не настоящая, от коммандера ничего больше нет. Ну а то, что осталось, может жалобно скулить на полу душевой, бояться случайно повредить нестабильный, горячий от воспаления край... искать в себе силы для того, чтобы завтра продолжить. И Джейн продолжает. Идёт вперёд, избегает зеркал, чуть не плюет доктору Чаквас в лицо насчёт «хорошего настроения» – и судорожно откладывает лишнюю платину. И, конечно, шутит с Гаррусом о том, что лучшие друзья должны быть похожи. Короткие прикосновения к жёсткой коже становятся чем-то вроде личного фетиша, успокаивают, добавляют боевым миссиям какой-то отчаянной близости. Шрамы турианца ей действительно нравятся: может, потому что и правда идут, вероятнее – потому что они – настоящие. Полученные в бою, а не... Джейн часто запирается в каюте одна, когда становится совсем невмоготу, изредка – пускает к себе Гарруса, прячется за закрытыми дверями и его ироничным спокойствием. Чувствует себя лучше, пока... Пока не находит на терминале послание Кайдена, затерявшееся среди других писем. Вспоминает короткую встречу на Горизонте – сама же тогда решила, что всё будет кончено – и находит в ней новые смыслы. Воспалённый мозг подкидывает деталь за деталью, и пальцы сами тянутся к щеке. Шепард их останавливает – на самом деле очень хочет разодрать светящийся край, освободиться от клейма. Знает: не сможет, как и отмыться от того, что вляпалась в «Цербер». Гаррус, конечно же, потом замечает. По дрожанию рук, по изменению тона – или что там ещё могут уловить турианцы. Джейн врёт даже ему, что просто устала. Отворачивается, прячет будто разросшийся шрам. И в следующем же порту закупает медицинское оборудование, не замечая, что здорово переплачивает. Когда шрамы исчезают с лица, никто и не думает удивляться. Никто, будто бы, и не видел их – а Шепард думает, что все знают: посмертный след всё так же отпечатан где-то внутри. Шепард предпочитает об этом забыть, погрузившись в спасение по-дурацки несправедливого мира. Забыть, позволив, наконец, своему турианцу коснуться зажившей щеки. *** Встретившись с Гаррусом через несколько месяцев на Менае, Джейн возвращает его на «Нормандию». Оказавшись наедине, искренне улыбается напоминанию и гладит то, что осталось от чужих шрамов. Так же легко шутит о почти забытых своих. Прикосновения, родные и щемяще-привычные, разбивают неловкость, возрождают доверие – и нечто большее, пролёгшее через сотню галактик для них. О прошлом Джейн, конечно, всё так же не говорит. Молчание давит с каждой неделей всё больше, и когда ноша на слишком сильных плечах становится, наконец, невыносимо тяжёлой, признаётся во всём. Рассказывает о шрамах, об одиночестве и коробке металлических стен душевой. О том как раздирала шрамы ногтями – и почему столько времени не доверяла. Не замечает, как начинает плакать – рыдает на жёстком плече единственного, кто никогда не предаст. Слушает обещание, что никто не узнает. Засыпает, убаюканная уверенной силой в двоящемся голосе. Уверенная, что теперь, наверное, и правда сможет забыть.