Мне так понравилось, как ты пытался изгонять меня И кровью на полу чертил защитный знак. И каждый смертный, видя страх, готов тебя понять, Но ты один понять не смог, что сделал ты не так. Сны Саламандры — Экзорцизм
Отпроситься у Прокопенко не составило особого труда: занятый выхаживанием Грома, знакомством с Юлей, разборками с московским следователем, ответами журналистам и ещё морем других дел, начальник машинально кивнул головой на вопрос Дубина, даже не слушая. Дима мог его понять, но вопрос его напрямую касался конвоирования Разумовского, и ответа «да» не предполагал. Вздохнув, Дима махнул рукой сослуживцам и, шёпотом произнеся короткую охранную фразу, сел на заднее сидение, уже привычным жестом просунул руку между скреплённых наручниками рук Разумовского. Пластины костюма почему-то были тёплыми, хотя с рыжих волос капала холодная вода. Капала и, кажется, тут же испарялась с тихим шипением. Дима произнёс ещё одну фразу, более длинную и вычурную, и Сергей судорожно дёрнулся, ударился плечами о спинку кресла и замер, ссутулившись и завесив лицо волосами. — Эт чё с ним? — обернулся лейтенант. Дима пока ещё не выучил всех своих сослуживцев, и поэтому даже не знал, как обратиться. — Игорь приложил слишком сильно. Такое объяснение всех удовлетворило, к ним наконец-то подсела ещё капитан и скомандовала выезжать в какое-то до того неизвестное Дубину отделение: их-то разбирать от завалов будут ещё пару дней, и вопрос, который Дима задавал Прокопенко, собственно, звучал так: в какое отделение везти Разумовского? Не этапируют же его в Москву сразу. Тут предосторожности нужны… Дима вздохнул, только крепче схватил Разумовского за плечо, не давая при резком старте ему удариться головой о переднее сидение, и постарался не отключаться от реальности: он уже успел вымотаться, хотя работы ещё предстояло очень много. И под работой он подразумевал даже не конвоирование Разумовского, передача его в руки следователю и заполнение бумаг. О нет, далеко не это. Дима внутренне простонал, прикидывая, сколько времени ему понадобится, чтобы отсюда добраться до дома, чтобы взять всё необходимое, и вернуться в офис «VMeste», споткнулся о разбитую ступеньку отделения, повис на локте Разумовского (тот покачнулся, но устоял, удержав на себе и Дубина), и, поднимаясь, Дима на секунду встретился с ним взглядом. Метаморфозы с радужкой программиста не могли не удивлять: из карих на фотографиях и ярко-дико-жёлтых во время драки и задержания, сейчас они буквально помутнели и потемнели, стали какого-то коричнево-серого оттенка. Дима дёрнулся, но отстраниться не дали крепко сцепленные руки: хватка на миг стала похожа на западню. Его собственная хватка. Осознав это, Дима разжал ладонь и отшатнулся, глядя на красные следы на чужих запястьях. Разумовский даже не отреагировал, остановился, покорно ожидая, пока его снова возьмут, и создавалось впечатление, что вместо человека осталась одна оболочка. И вот это как раз Диму удивляло меньше всего. В конце концов, то, что Разумовский жив, гораздо более интересная ситуация. И с ней тоже придётся разобраться. Как только Дубин передал Сергея коллегам, ему буквально задышалось легче. Желудок требовательно напомнил о себе, и Дима, горестно вздохнув, осмотрелся: дурное влияние Грома уже прослеживалось в пищевых привычках, и желание загрызть шаверму в напряжённый момент жизни Дима воспринимал уже как нечто неизбежное. Милый товарищ кавказской национальности с щедростью сыпанул картошки в шаверму, даже не смутившись просьбы. Дима воспринял это как добрый знак, и с постепенно улучшающимся настроением ускорил шаг: шляться по ночному городу, который ещё некоторое время назад был наводнён радикалами, а кое-где догорали остатки зажигательной смеси, всё-таки было небезопасно. В режиме форсажа Дубин влетел в квартиру и едва не вырвал из письменного стола ящик. Но угол ящика больно ударил по руке, Дима притормозил, запустил руку внутрь и достал из секретного второго дна сложенный вчетверо холщовый мешочек. Резко пахнуло травами, Дима зажмурился и чихнул — и когда там успела собраться пыль? Маленький серебряный серп блестел острой кромкой, собранная в пучок полынь резко освежила голову, спички не отсырели, свечи были на месте и даже не пыльные, а из потрёпанной толстой тетради в чёрной псевдокожаной обложке вывалилось несколько отклеившихся стикеров, которые Дима успел поймать и вложить обратно. Всё необходимое для обряда экзор… Стоп! Не хватало ещё одной вещи, важной и необходимой. Раньше Дима с ней не расставался, но поступление и учёба, где всё по уставу, лишили его возможности её носить. Да и служба такого не предполагала… Браслет с маленькими колокольчиками, которые напоминали звоночки с ошейников для домашних животных (и ими же и являлись, кстати), Дима нашёл спустя полчаса. Стоило поторопиться — скоро сюда прибудет ещё больше людей, чем там уже было, и все его усилия будут напрасны: ритуал ведь проводить не пять минут! Но Дима успел. Кое-как добрался обратно к офису Разумовского и осмотрелся: коллег там уже не было, раздавленный мотоцикл Прокопенко сиротливо дожидался своей участи. Ну да, кто ещё захочет торчать тут без служебной надобности? Только Дима Дубин, и то из чувства долга. Не служебного. Здание было частично обесточено, но спасибо, что лифт остался в рабочем состоянии — подняться обратно на серверный этаж пешком Дима, конечно, смог бы, но потратил бы на это всё преступно много времени. В воздухе витал остаточный запах палёных проводов, на полу всё ещё не высохли лужи. В офисе-кабинете-личных комнатах (бесы разберут, что это было за помещение), где жил и работал Сергей Разумовский, гулял холодный ветер, под туфлями похрустывало стекло. Дима медленно прошёлся по всему помещению, рассматривая внимательно устроенный ими же погром. Перевёрнутые столы, разбитые витрины и окно… Посреди комнаты было достаточно свободного места, пусть оно и было усеяно сплошь осколками. Чтобы их смахнуть, пришлось немного нарушить целостность места преступления (с учётом, что Дима вообще собирался делать, это было самой мелочью), а потом он нагло порылся в столах и шкафах в поисках хоть чего-то, чем можно было бы протереть пол. Облитый чем-то и брошенный в углу пятнистый халат подошёл как нельзя лучше, и, хотя Диме было отчаянно жаль вещь, дело не ждало отлагательств. Отчистить пол от стекла — ещё раз убедиться, что в комнате не осталось зеркал — нарисовать мелом пентакль — расставить свечи (сквозняк задувал ту, что стояла ровно возле выбитого окна, пришлось передвинуть) — убедиться, что хотя бы вокруг пентакля нет теней — надеть браслет на руку — взять в него же серп — резким движением очертить им круг вокруг себя — сыпануть немного полыни в самую большую свеч… Ощущение, что что-то не так, пришло слишком поздно. Затылок чуть закололо, по спине пробежался холодок, слишком ощутимый для простых мурашек, и Дима едва успел взмахнуть рукой, но перезвона колокольчиков уже не услышал — тьма накрыла его как колпаком, отрубив сразу зрение, осязание, обоняние и слух. *** Пахло… полынью. Резко, но не удушающе. В ушах звенело, а открыть глаза оказалось сложнее, чем сперва показалось. Но Дима справился. Справился — и тут же дёрнулся, пытаясь высвободиться из пут. Вернее… стоп, это… — Ты всё-таки пришёл, — каркнули над ухом, и от этого голоса Дубин как будто заледенел. — Я ждал тебя, но не так быстро. Чёрные пальцы с чуть крючковатыми когтями тяжело легли на плечи, надавили (Дима прочувствовал, как крепко его привязали чем-то вроде каната), а после одна ладонь опустилась ему на голову и сжала. Под веками вспыхнуло, тело в одно мгновение опалило до самых кончиков пальцев ног, и Дима, не сдержавшись, коротко вскрикнул. По-птичьи почти. — Бес! — выдохнул Дима, зажмурившись, переживая эту колючую волну боли, чувствуя, что ладонь на голове уже не сжимает— пока просто трогает его по волосам. — Бес, — согласился голос и пустил ещё одну волну, куда легче, — Птица. А ты, значит, из экзорцистов. Думал, ваша братия тут уже перевелась. — Изыди, — хотя без сложенных в изгоняющей фигуре пальцев слово было не более чем словом, но бес отпрянул. Правда, только для того, чтобы обойти Дубина и оказаться с ним лицом к лицу. Бес, который выбрал для себя облик опального программиста Сергея Разумовского, приправил внешность чёрными птичьими перьями и внушительными хищными когтями на руках, сверкнул жёлтым взглядом, уложил лапы-ладони поверх привязанных Диминых запястий и сжал, вновь и вновь запуская ледяные разряды. — Не надейся, экзорцист. Так просто меня не изгнать. Да и зачем? Со мной ведь… лучше. Дубин зажмурился, стараясь дышать реже и моргать чаще. Чтобы не смотреть в глаза порождению бездны, не слушать его речей, не чувствовать искорок холода. То, что Чумной доктор не просто психопат или городской сумасшедший, Дубин начал подозревать ещё в самом начале расследования, когда изучал материалы с места гибели Гречкина. На первый взгляд случайные мелочи для человека с соответствующей подготовкой складывались в очевидную картину. И даже совсем неопытный, только-только окончивший обучение в ордене экзорцистов Дима Дубин распознал в убийстве не особо замаскированный ритуал. Лужа возле сгоревшего остова машины — вовсе не масло или зажигательная смесь, а кровь; полосы на земле — остатки рисунка пентакля; обнаруженные в пепле растительные остатки — полынь. А от вещдоков так разило скверной, что даже обычные люди старались не оставаться с ними надолго. Гречкин был бесноватым, и над ним провели крайне жестокий вариант изгнания беса. Вот только сжигать одержимых перестали уже лет двести как, и даже самые радикальные братья-экзекуторы последнего упорствующего ордена Очищающего пламени подписали соглашение о недопущении аутодафе. Но, видимо, среди экзекуторов нашёлся ренегат. С каждым новым преступлением Дима только больше убеждался, что убивал Чумной Доктор намеренно, в буквальном смысле отчищая Питер от бесноватых в кругах сильных города сего. Но что-то всё равно было не так, Дима чувствовал фальшь на месте каждого сожжения: ритуалы совершались с намеренным искажением, с осквернением святых для любого экзорциста или экзекутора знаков. И только когда он впервые сам увидел (и прикоснулся) к костюму Чумного Доктора, всё стало очевидным: даже когда он был на Игоре, от костюма всё равно тянуло скверной. Всю мощь Птицы Дубин почувствовал только когда поднялся в офис Разумовского. А затем и увидел вживую, что может делать человек, одержимый порождением Бездны. Обряды экзорцистов и экзекуторов отличаются в одном главном пункте: если экзорцист старается провести ритуал с максимальной заботой о человеческой душе, то экзекуторы куда более радикальны и жестоки: если изгнать беса невозможно, так как душа одержимого полностью им поглощена, то бесноватому суждено умереть. Но каждый подобный ритуал делает душу экзекутора темнее, открывая для бесов лазейки. Сергей Разумовский, видимо, именно таким и был: бывший экзекутор, внутри которого прочно поселился бес. И настоящим чудом было то, что его душа всё ещё была жива и даже трепетала. Тогда, в лифте, Дима успел произнести короткую изгоняющую и чуть более длинную охранную молитвы, чтобы защитить Игоря и Юлю, и не почувствовал присутствия беса в душе Сергея. И наивно поверил, что сработало. Как можно было! И вот результат. Птица просто затаился, поджидая момента для мести. Поэтому Разумовский и был похож на полутруп, безвольную куклу — остатки его собственной души не были готовы к полному контролю над телом. А бес всегда бес, аппетиты его бесконечны и неуёмны, и так далее и тому подобное… — Слишком громко думаешь, — Птица прервал размышления Дубина, указательными пальцами проведя от запястий к локтям, проникая под рукава рубашки, — Ты вроде как смышлёный, зачем тебе эта служба? Орден всё равно не действует, в полиции толка нет. Никогда не хотел стать кем-то… лучше, чем ты есть? Дима зажмурился, игнорировать голос беса было просто невозможно, как и его прикосновения, отдающие холодом. Птица весь был один сплошной диссонанс: бес, но в виде человека; порождение ледяной безжалостной Бездны, но в то же время с ощутимыми птичьими перьями на теле. И разговаривающий, забалтывающий, искушающий… — Сильнее. Могущественнее. Ты думаешь, откуда у Серёжи всё это? Он хороший. Способный. Тьму выжигал только в путь. Но… слабый. А я дал ему всё это. Я помог ему быть сильным. Получить власть, деньги, уважение. Но Серёжа ненасытный. Ему нужно было больше… Как и мне. Нам нужны были эти души, эти пропащие сгнившие остатки людей. Рукава ослабли — Птица острыми когтями поддел пуговицы и просто срезал их с рубашки, они звонко звякнули по полу и разлетелись, обнажая предплечья до верёвок. Связан Дима был надёжно, любая попытка дёрнуться приводила к тому, что канат только крепче впивался ему в кожу и оставлял следы. — Как ты… существуешь без Разумовского? — Дима решил, что на данный момент не в состоянии угрожать бесу, и проще было вывести его на разговор, тем более, что Птица и сам вроде как бы не против. Но Дубин совершенно не ожидал, что вместе со словами Птица продолжит его касаться. Он был готов к мукам, к пыткам, к ещё какому-то особо садистскому способу проверить экзорциста на прочность, но Птица поступал как никакой другой бес не делал, ни в каких книгах такого не было. — Я? — Птицу, кажется, этот вопрос огорошил, и он даже посмотрел себе на руку, как будто впервые увидел. И вдруг когтем поддел воротник рубашки, потянул на себя, вынуждая Диму двинуться чуть вперёд, насколько это позволяли верёвки. — О, это сложный вопрос, экзорцист. Тебе всё равно не понять, ты не был там. — Под «там» Птица очевидно имел в виду Бездну, и попасть туда даже на мгновение Диме не хотелось. — А я был. Я там рождён. Тут лучше. Гораздо. Из петельки мягко выскользнула ещё одна пуговица, и Дубин сглотнул — по плечам пробежался прохладный ветер, всё ещё изредка задувающий в офис. Птица явно обратил на это внимание — он уложил ладонь Диме на шею, чуть сжал («началось» — подумалось Дубину) и большим пальцем огладил кадык, даже не поцарапав. — В детстве Серёжу избили мальчишки. Как вы говорите, «бесноватые», — Птица демонстративно задавил смешок и медленно спустил ладонь с шеи до яремной впадины, нажал туда средним пальцем так, что у Димы невольно выступили слёзы на глазах. — Надеюсь, ты знаешь, что дети вовсе не чисты душами, как пытаются донести ваши «священные» книги? Дима старался даже не дышать, но не согласиться не мог — современные экзорцисты неохотно, но признавали, что души даже самых юных могут быть темными. В силу разных обстоятельств, но могут. И если Сергей Разумовский прочувствовал силу таких «бесят» на себе, неудивительно, что он стал экзеку… — Серёжа, сам того не зная, изгнал их. Огнём и мечом, по классике, — от такого продолжения Дима подавился, кашлянул и задержал дыхание — от пальца Птицы расползлась леденящая сеточка, от которой занемело горло. — А я совсем не мог пропустить такой талант! Юный, отчаянный, открытый душой и при этом без сожалений расправляющийся с теми, кого считал виновными! — в голосе Птицы слышалось неприкрытое обожание, казалось, что у того от возбуждения аж ускорилось дыхание (хотя зачем бесам дышать?). — Я пришёл к Серёже в ту же ночь. Предложил помощь, рассказал, что к чему. Он даже согласился! А на следующее утро, — бес поморщился, холод вонзился в горло словно спицей, и Дима почувствовал, как невольная слезинка, которая медленно скатывалась по щеке, почти мгновенно замёрзла прямо у него на коже, — Его уже нашли экзекуторы. Этот… — Птица издал звук, похожий на хрип, отпустил шею Дубина, наконец позволяя ему вдохнуть, и вдруг взмахнул рукой. Резкий свистящий звук пронзил тишину, и в углу внезапно лопнула чудом уцелевшая витрина с какой-то ерундой. — Если бы я знал, что ваш Санкт-Петербург такая деревня, увёз бы Серёжу за границу. Дима непонимающе моргнул, пытаясь осознать, к чему весь этот рассказ. Бес вновь к нему наклонился, отщёлкнул ещё одну пуговицу и провёл когтем к солнечному сплетению, оставляя на коже белую царапину. — Константин Гром, — Дима вытаращил глаза, — Ты знал, что он — глава Ордена Очищающего Пламени? Экзекутор, мать его, высшего разряда. Я даже не ожидал, что он вот так сразу меня молитвой приложит. С-с-сука. — Отец Игоря — экзорцист?.. — до Дубина доходило медленно. Он не знал, кто там у экзекуторов главный, потому что на момент его учёбы у них уже несколько лет был не глава ордена, а что-то типа совета из нескольких самых опытных изгоняющих, которые менялись каждые полтора года. — Он и направил Серёжу в Орден. Сперва пристроил в детдом, затем — помог с Орденом. Почувствовал меня, ублюдок, и решил таким образом отчистить Серёжу. Глупец. Но этот поступок стоил мне стольких упущенных лет Серёжиной жизни! По всему выходило, что, желая не по-экзекуторски разобраться с ребёнком, отец Грома просто запечатал беса в душе юного Разумовского. Наверное надеялся, что когда Серёжа достаточно уверует и обучится, то сможет сам избавиться от Птицы. — Серёжа нашёл себе друга, — Птица продолжал свой монолог, вовсе не скрываясь и не думая прерываться. — Забыл обо мне. Просил его о помощи. Вместе с ним ел, спал, жил. Думал о нём. В Бездну бы все ваши глупые привязанности! — Птица резким росчерком лапы оторвал оставшиеся пуговицы и вжал ладонь Диме в живот, снова и снова замораживая едва ли не до внутренностей. — А потом я понял, как это использовать. Потому что Серёжа на эмоциях и с чувствами — очень сильный. А со мной он стал вовсе непобедимым — сам видишь. — Но Игорь… — Молчать! — Птица зашипел, вдавил ладонь ещё сильнее, так, что Дубин едва мог чувствовать собственное тело от онемения. — На твоём Игоре защита едва ли не сильнее, чем на любой святыне. Даже я при всём желании не смог бы к нему пробиться. Дима выдохнул — это было хорошей новостью. — Другое дело ты, — Птица наклонился предельно близко, так, что Дима почувствовал исходящее от него псевдочеловеческое тепло, — с тобой можно работать. Дубин хотел бы зажмуриться, но взгляд — ярко-жёлтый, с бездонными зрачками, просто не отпускал. — Лучший среди сверстников, да? Мальчик из хорошей семьи, но из плохого района. Ты ведь пошёл в полицию, чтобы искоренить таких, как твой сосед сверху? Алкаш, который при любой ссоре хватался за нож. Порезал жену, напал на твою маму? Оооу, — Птица потянул с любопытством, и Дима понял, что бес просто читает его как открытую книгу. — Папа-герой. Бросился на выручку, получил нож в печень… Никто не вечен, — Птица хохотнул, а у Димы буквально внутри всё сжалось, — поэтому самообороне учился. Но почему экзорцизм, м? И как бы Дубин ни пытался не думать, получалось это плохо — картинки-воспоминания сами появлялись в голове, показывая порождению Бездны все самые яркие и тёмные воспоминания. — Ах вот как, — в голосе Птицы слышалась насмешка, — тебе повезло встретить экзорциста на задании. Ну да, ну да, такое впечатляет. Как и твоё желание спасать весь мир. — Ладонь с живота медленно поползла выше (и это было единственным, что Дима чувствовал на своём скованном льдом теле), накрыла грудь там, где было сердце (ох, боги, до чего же у этого беса огромная ладонь!). — Неужели тебе даже в Ордене не объяснили, что нет ничего только чёрного и только белого? Это ведь глупо — считать, что если не будет тени, то солнце воссияет над землёй и всем будет лучше. Очень глупо, Дима, — Птица впервые назвал его по имени, и Дубин почувствовал, что тело не то, чтобы оттаяло, но по нему пробежали мурашки. Не от холода, а от чего-то… другого. Рубашка, разорванная в нескольких местах, висела ошмётками на связанных руках. Несмотря на ощущение льда во всём теле, Дима хотя бы видел, как он дышит животом, как кожу в некоторых местах подёрнуло инеем. — Ты ведь всегда хотел быть полезным обществу, — Птица как будто бы мягко и даже нежно копался в душе Дубина, и любая попытка сопротивляться обрекалась на провал ещё до того, как Дима успевал о ней подумать — слишком уж точно Птица говорил. Попадал в самое больное. Задевал самое важное. — Защищать слабых. Изгонять тьму из душ. Очищать невинных, — бес снова рассмеялся, но Диме не помогло даже это. — Быть справедливым — и при этом оставаться в рамках закона. Преступник должен быть в тюрьме… Ну и всё это. Да? — вопрос был исключительно риторический, но Дубин смог только кивнуть. — Для того, чтобы быть справедливым, надо знать, что такое справедливость, Дима, — Птица склонился, ткнулся лбом в лоб Димы, так, что он, не будучи готовым, откинул голову. — Я помогу тебе. Поверь, уж я-то знаю, что это такое. Я знаю, что такое Бездна — а лучшей школы ты нигде не найдёшь. Ну же! Всё это было похоже на те самые договоры с дьяволом, о которых Дима читал в переводах старинных рукописей. То, что раньше считали дьяволопоклонничеством, на деле было попытками бесов склонить к себе души более слабых людей… Дубин чувствовал, что он вовсе потерял контроль над телом, и последние крохи тепла сейчас были разве что в голове и едва-едва бились в сердце. Птица не хотел его убивать, это стало понятно, но хотел склонить к себе… — Изыди, — сумел прошептать Дима и мысленно представил перед глазами защитный знак, самый мощный из тех, что был ему известен. Над ухом каркнули, рыкнули, в тело впились холодные иглы. Дима искренне считал и верил, что чистые душой люди, ну, или те, кто хотя бы раз в жизни каялся в грехах и проходил обряд очищения, ни при каких обстоятельствах в Бездну попасть уже не смогут. Святость, конечно, гораздо легче уничтожить, чем запачкаться в порче, но однажды искренне уверовавший почти наверняка сохранял хотя бы часть своей души чистой. Это, в общем-то, охраняло экзекуторов от окончательного падения во тьму, за этот всегда белый край своей души хватался Дубин, когда ему приходилось изгонять бесов из людей. Но Птица собой ломал всё то, во что Дима верил. Если прикосновения беса Дубин ощущал так, будто его касались жидким льдом, то теперь стало не просто хуже — стало невыносимо. В глазах потемнело, и хотя Дима чётко понимал, что он смотрит перед собой, вокруг была даже не темнота — ничто. Ничто настолько неосязаемое, и при этом настолько же тяжёлое, вымораживающее каждый миллиметр тела, доходящее до самого нутра и даже, бесы побери, глубже. В самую глубь сердца, в самую суть души. Словно этот светлый участок сейчас не защищал, а лишь приманивал саму Тьму. Диме было дико. Страшно. Больно. Все эти чувства — но усиленные во сто крат. На какой-то миг он даже посочувствовал Птице — жить постоянно вот тут не невыносимо — невозможно. Как каждую секунду, каждый миг исчезать и появляться снова, в тщетных попытках сохранить тепло там, где априори его быть не может. Где жизнь, энергия — это лишь крохи, которое пожирает ненасытное, тёмное, то, что существовало изначально и что пожрёт мир в конце… Оно не просто проникало в душу — оно выворачивало всё наизнанку, доставало всё затаённое, всё тщательно скрываемое, всё, что казалось наглухо забытым. Доставало — и трогало, оживляло, заставляло изливаться тьмой, затапливать, будто в горло заливали расплавленный металл: медленно, но верно Дима чувствовал, что задыхается. Он умрёт, и не от холода, а от удушения собственной тьмой, которая так ловко пряталась в его душе. Умрёт, если не согласится, если не протянет руку, не подставит горло этому необычно сильному бесу, чтобы он вскрыл гортань своими когтями, достал оттуда ватную тьму и сделал её мягкой и послушной, сделал её его новой пищей. Дубин силился думать о чём-то, что раньше легко отрезвляло голову: о службе, о брошенном дома скетчбуке, об Игоре, наконец. Но всё это становилось гротескно тёмным: служба в полиции сейчас — это лишь круговорот коррупции и набивание звёздочек за подставные рапорты; рисунки — лишь блажь, ерунда и пустая трата времени, которая раз за разом выставляет его на посмешище; Игорь… Он уже пропал, и пусть на нём защитная молитва, но Игорь сам уже всё испортил, изнутри подточил всё то, что было призвано защитить его душу. И какой же тогда смысл во всём этом, если истинное положение дел познаётся только тогда, когда смотришь на свет из тьмы? Дима почувствовал три прикосновения: к сердцу, горлу и голове, и боль, адская, как никогда до этого, пронзила его тело. Он, в надежде прекратить эти муки, уже почти готов был согласиться… …И тут Дима Дубин потерял сознание.***
Как ему так повезло — выбраться без особых сложностей из пут Птицы, закончить-таки обряд очищения, добраться до дороги, поймать попутку и добраться до дома — Дима не знал. Но горячий душ немного привёл его в себя, хотя на коже всё ещё оставалось ощущение холодка. После Дима почти через силу залил в себя стакан старой доброй полынной настойки, подавился её горьким вкусом, прочувствовал, как она прошлась горячей волной от горла к животу и успокоился. Чуть-чуть подождать и прийти в себя — и можно возвращаться к Разумовскому. С ним явно надо было поговорить и не дать возможности просто закрыть его за решёткой. Одержимость, конечно, не была официальным диагнозом, который оправдывал бы преступника, но особая пометка в деле давала понять — этого надо не в тюрьму, а на лечение. Разумовским пока никто не занимался вплотную — его отфоткали, дали первые сводки, но дело Чумного Доктора пока ещё петляло из рук в руки между Стрелковым, Громом и Прокопенко. Сергей с вечера был в допросной, и, судя по словам коллег, вёл себя так, будто он вообще не осознавал реальность. Но стоило Диме зайти в комнату и закрыть за собой дверь, звякнув колокольчиками на браслете, как до того безучастный и фактически безжизненный Сергей резко вскинул голову и встретился взглядом с Димой. — Экзорцист? — безошибочно определил он, и Дима удивился, как по-другому звучит голос Разумовского, когда над тем не властен бес. — Ты… ты изгнал его? Ты правда это сделал? Я… Я не мог, он ведь… Он… — Я знаю, — Дима сел напротив, обернулся, глядя точно в глазок камеры, подвинулся чуть левее, чтобы закрыть собой стол, положил ладонь поверх запястий Разумовского, — он мне всё рассказал. Сергей моргнул, широко распахнул глаза и сглотнул, и Дубин на миг подумал, что Птица не врал — Сергей и вправду был сильным экзекутором, но не от учёбы, а от неких бездонных внутренних резервов. — Не переживай, — прошептал Дима, сжимая руку Сергея, и тот в миг окаменел, а после — зажмурился. Дубин улыбнулся, глядя, как медленно его пальцы от кончиков начали чернеть, и продолжил говорить уже совсем не своим голосом. — Скоро мы выберемся отсюда. И тогда… Камера в углу допросной жалобно пискнула, выбросив пару искр, и умерла. По комнате эхом разлетелось птичье карканье. — Его бы на психиатрическую экспертизу, — как бы между прочим заметил Дима следователю, с которым столкнулся в дверях допросной. — Он же поехавший. — Я уже, — кивнул следак, — Дим, спасибо что привёз его сюда. Сам понимаешь, там в вашем управлении сейчас куча проблем, а ты мне одну большую сразу решил. Днём наверняка куча людей бы пришла смотреть… — Конечно, — Дубин улыбнулся, — вы с ним поосторожней только. — И ты. Смотри, ты до сих пор в саже после задержания, — следак указал на руку Дубину, и тот с неловким кивком тут же спрятал её в карман. Ни в какой саже он, конечно, не пачкался. Но Птице уж очень захотелось показать себя Серёже — и Дима не смог отказать. И отказаться. И не только в такой мелочи.