Жестоко.

Интересно, может ли хоть один человек на свете сказать, что он по-настоящему одинок? То, что у него нет кошки, которую можно прижать к груди и чувствовать ее размеренное дыхание всем нутром? То, что его родные родители смотрят на него и видят буквально врага? То, что когда-то лучший друг теперь шарахается от тебя, стоит протянуть руку хотя бы для того, чтобы просто поддерживая после несусветной попойки, отвести мучимого похмельем домой? Наверное, никто. У кого-то виртуальные друзья, у кого-то - класс, у кого-то - родители… так устроен человек, он не может быть один. А я, наверное, исключение. Усмехаюсь, разглядывая у себя в руке удобненький травматический пистолет. С глушителем. С тремя патронами в магазине. Никто не услышит, как такое жалкое ничтожество, случайно носящее имя Сергей, нажмет на курок и прекратит осквернять землю своими шагами. Эх, Сережа, Сережа, как ты до этого дошел? Как-то совсем безучастно пытаюсь сконцентрироваться на осколках только что простреленного зеркала. Проверял, не дрогнет ли рука; будет обидно, если в самый важный момент попаду не в висок, а в стену. Оказалось, я могу быть очень хладнокровным. Однако сейчас мои руки дрожат. Надо успокоиться. Надо. Надо. Все в этом мире надо. Оседаю на пол, чувствуя через футболку холодную стену. Ничего, у меня много времени, даже больше, чем хотелось бы, ванна-то у меня отдельна. Пытаюсь сконцентрироваться на одной точке, однако мысли все равно уходят не туда, куда хочется. Почему-то тут же вспоминается Виктор. «Витек» сокращенно. Когда-то мы были друзьями. Когда-то.…Дружили еще, когда были совсем желторотиками. Играли в мяч, гоняли других детей с песочницы во дворе, смотрели порнуху, первый раз закуривали. Я лично не стал привязываться к этой дряни, ибо не получалось так круто колечки дыма из ноздрей выпускать, а потом как-то влом стало учиться. Да…мы были друзьями. Почти братьями. А потом я сам всего тремя словами все разрушил. Это началось практически незаметно. Сначала я просто стал заглядываться на его фигуру. Сбрасывал все на переходный возраст. После стал вслушиваться в нотки его голоса. Думал, что это нормально. Мог вспомнить, что, если он злится, его серые глаза тускнеют и становятся чуть ли не цветом пыли. Это было концом. Как там пелось в песне? «Мама, я гей»? Что-то вроде этого. На губах расползается совершенно маниакальная улыбка, наверное, кто увидел бы со стороны, содрогнулся бы. Я не помню, какая безумная мысль тогда на меня напала. Помню, что все были навеселе. Именно тогда я отвел его за собой за руку, он еще шутил типа «Уединится со мной, красавцем, хочешь?» и хохотал как ненормальный. А потом я выпалил на одном дыхании эти тупые и сопливые слова «Я тебя люблю». До сих пор помню, как побелело его лицо, глаза буквально с минуту стали осознанными, без привычной искры, вот уж хороший способ трезветь. Он тогда что-то пролепетал и поспешил исчезнуть. А из-под угла все подслушивала это сволочь Машка. Похихикивая в кулак, она так же быстро ретировалась, но по другим причинам. Так весь класс узнал что я – гей. От меня все отвернулись. Друзья, класс. Потом слухи дошли до предков, и…подтягиваю коленки к себе и утыкаюсь лбом, пряча лицо. До сих пор помню взгляд отца, он посмотрел на меня тогда…как на отребье. После этого мне и пришла злосчастная мысль о самоубийстве. А потом она все укреплялась. Психолог говорил со мной на эту тему. Нудно и долго. Мне тогда хотелось сквозь землю провалиться. Бывшие друзья с омерзением отворачивались от меня, а девочки тыкали пальцем, смеясь в тонкие кулачки. Помню, одна даже предложила подыскать мне подходящую пару. Я тогда просто сжал кулаки и под злорадный смех спокойно вышел из класса. Один пацан подошел и предложил провести с ним ночь за деньги. Он нехило получил по харе. Все-таки теквондо и все дела. Потом я предложил, Вите…нет, Виктору, снова дружить. Он тогда отштукатурено улыбнулся и показательно весело пожал мне руку, кивая. Не обнял, душа и растирая до боли темечко, а просто пожал руку. Боялся. Тогда-то все и полетело в тар тартары. Не было больше веселых посиделок. Он держался от меня как можно дальше. Не было больше пошлых шуточек. Он вообще старался меньше это затрагивать. И все отдалялся, отдалялся. В итоге я просто оборвал общение, сказал, если он боится из-за меня потерять репутацию, то может просто меня игнорить, как остальные. После я развернулся и ушел, хотя внутри все рвалось и кровоточило. Этот разговор случился недавно. Всего пару часов назад. А комок до сих пор стоит в горле. Но я ж не баба, чтобы ныть. Помню, как папочка откровенничал после того, как напился, что не желал он такой мрази, мечтал о внуках и все такое. Я старался выслушать его с предельным спокойствием. И мне это даже удалось. Я привык за эти два месяца, чтобы меня попирали и ненавидели. Что ж,…кажется, мои руки больше не дрожат. Мозг, что недавно активировал инстинкт самосохранения на фразе «Самоубийством ты принесешь только новые смерти», смущенно затих, словно вместе со мной просматривал все картинки моего не такого давнего прошлого. А душа вместе с сердцем уже давно не болят и не режутся. Тяжело вздыхаю и подношу пистолет к виску. Как там папа учил? Нежно, плавно, бережно нажать на курок и…щелк! Кошусь на «берету», словно впервые ее вижу, и немедленно выдыхаю. Забыл снять предохранитель. Щелк, предохранитель опущен, лязг, затвор заново заведен. Снова подношу пистолет к моей многострадальной башке…и слышу стук в дверь. Да что это такое? Мне даже самоубиться нормально дать не могут. Оглядываю кавардак, царивший в ванной и, рыкнув, что иду, заново ставлю пистолет на предохранитель и прячу оружие за спиной. Стараясь выглядеть как можно непринужденней, приоткрываю дверь и…застываю, словно цементом облили. За дверью стоит Витя. Он смущено тупится в пол и тяжело дышит. Ему тут явно неприятно. Это отрезвляет меня, и этого даже хватает, чтобы выдавить холодное «Что тебе тут позабылось?» Он поднимает взгляд на меня и становится бледным, словно смерть. Сначала я даже не понял, почему. Думал, то ли ему от одного моего вида тошно, то ли…запоздало замечаю, что он смотрит мне за спину через слишком распахнутую дверь. Он видит и осколки, и пулю в стене. Засада. Выдавливаю из себя улыбку и заявляю со всем своим добродушием, что просто тренировался в стрельбе. Кажется, добродушности мне не хватило. Его глаза становятся цветом с белок, быстро поддавшись вперед, он проталкивается в ванну, и я неожиданно даже для себя выпускаю пистолет из ослабевших рук. Едва завидев «берету», он медленно, словно в слоу-моушене, переводит тяжелый взгляд на меня. Отступаю к стене, выставляя вперед руки, пытаюсь выпалить, что все не так, как он думает, просто секундная истерика… «Длиною в два месяца». Витек хватает меня за гудки и ощутимо прилаживает к этой самой стене, он сильно дергает меня, однако, я все равно слышу истерические, испуганные, отчаянные нотки в его голосе. Перед тем, как погрузиться в забытье, замечаю, какой у него красивый альт... Просыпаюсь я уже на диване в собственной гостиной. Меня немного мутит, и какой-то еще сознательный краешек мозга замечает, что затылочная сторона головы непозволительно теплая. Пытаюсь потянуться и встать, однако мои дерганья обрывает чья-то рука, мгновенно оказавшаяся на груди. Хочу сказать какое-нибудь колкое замечание, типа «когда это дурдом в мой дом переселился», но слова застревают, еще не успевши сформироваться, в гортани. Знаете, я бы сердце продал Богу, лишь бы не видеть в жизни такого искореженного в страхе лица Вити. Он был серым, словно труп, и я совершенно некстати заметил, что теперь кожа прекрасно гармонирует с его стальными глазами. Рот сжат в полоску, а зрачки заняли всю радужку его глазищ. Он сначала не давал мне подняться, но после нескольких нервных моих монологов все же удосужился пустить меня на кухню. Но стоило мне встать, как ноги соизволили подвести и отказать команде мозга. Слава богу, что Виктор и не такие тяжести поднимал. Мы, кое-как толкаясь и перепихиваясь, доковыляли до кухни, после чего, усадив меня за стол, он поспешно приложил к моему многострадальному затылку смоченное в холодной воде полотенце. Потом, удостоверившись, что я никуда не денусь и не телепортируюсь с места, на котором меня оставили, он сделал нам обоим чай. Сев напротив меня, он преспокойно, даже слишком спокойно, стал пить чай. Мелкими глотками. Если он так пил, это означало, что к нам еще кто-то присоединится. Мне показалось, что температура в комнате как-то резко понизилась. Пытаясь хоть как то сгладить обстановку, я пытался тупо шутить, однако на мои жалкие потуги мой друг не обращал никакого внимания, продолжая взглядом делать во мне дырку. Понимая, что так продолжаться не может, я захныкал, что хочу в туалет, и даже порывался встать.…Но то, каким испуганным и вмиг отчаянным стало лицо Виктора, меня как-то переубедило, и я покорно опустился на свое место, все еще прижимая окровавленное полотенце к затылку. После на кухню вошел мой папа, он хотел, наверное, как всегда, скользнуть по мне ненавидящим взглядом, но почему-то он, так же, как и Витя тогда, в ванной, перепугано уставился на меня. Это была немая сцена. Отец бледный, словно смерть, в проходе, Виктор, преспокойно одним глотком допивающий чай, и я, тупо лыбившийся и уставившись в ответ на заметно посеревшего папочку. Тяжело сглотнув, словно проглатывая вместе с этим и позвонки своей шеи, он перешуганно уставился на моего друга, последний же в ответ молча достал из-под стола пистолет, положив его на всеобщее обозрение. Я думал, отец будет меня бранить, кричать из-за того, что я взял его малышку без спросу. Я даже надеялся на это. Тот взгляд, которым он смотрел на меня…это как будто мама убитого ребенка, качающая свое дитя в руках, однако уже знающая, что он не дышит. -Я принесу бинты, - хрипло произнес папа, не спуская с меня глаз. Даже когда он шел по коридору, то испуганно оглядывался через плечо, словно в любую минуту я мог превратиться в бесформенную груду мяса. После этого Виктор не отходил от меня дальше четырех метров. Отказывал девочкам в свидании, водил меня в парк, точно собаку, все время держа за запястье, будто в эту секунду кровь перестанет биться у него под пальцами. Класс так же стал настороженно за мной следить: стоило мне пойти в туалет, как за мной тут же устремлялся один из пацанов, при этом, нервно усмехаясь, говоря, что типа тоже захотелось по-маленькому. В столовой та же бравада, но с девочками, стоило одному направиться за пирожками, как одна из них рыбой среди толпы шла за мной, приглядывая. Отец отныне требовал, чтобы я не закрывал двери в комнате. И держал пистолет только под его присмотром. Однажды я все же осмелился спросить Витю, зачем он тогда пришел ко мне домой. Он, к моему вящему удивлению, толкнул меня в плечо и, подмигнув, рассмеялся: -Так я тебе и дал ныть в одиночестве! И знаете, что я узнал? Человек никогда не останется один. Даже если мир настроился против него. Ненависть – она же временна, а любовь и дружба остаются и откладываются в самом сердце.