1629
Вторгаясь, скользя по каждой лестничке дворца, ночь грузно накрывала его беспроглядной чёрной дымкой. Вестники беспокойства, тени, заступили в караул, уже выискивали будущую жертву дурных мыслей. Они были частыми гостями каждого, кому довелось жить в Топкапы, однако по обыкновению своему предпочитали навещать Валиде Султан, чуть реже — её падишаха. Кёсем Султан раздосадованно наблюдала за догорающими в камине султанских покоев поленьями. Она вновь искала сына-повелителя, что внезапно пропал из дворца, — и нашла. Верные паши, покорно исполнив её приказ, послали весточку своей госпоже. Падишах, несмотря на пургу, тайно направился вглубь столицы, к обычному люду. Такой ответ не сделался для неё неожиданностью: то повторялось уже третий раз; слишком быстро пристрастился сын к этой непонятной забаве. И она, искренне не понимая, как можно так пренебрегать своей жизнью, уже готовила запоминающийся опус на эту тему. Только вряд ли от того был толк. В конце концов, он всегда был таким — нуждался в тщательном присмотре и забирал бóльшую часть её внимания. Горечь подступающих слёз резала глаза, оттого веки невольно смыкались. Зима, выдавшаяся на удивление более суровой, чем прежде, накликала беду всем своим существом, омрачала женщину: с каждым днем находилось всё больше разногласий между ней и сыном-повелителем, а сегодняшние его слова так сильно ранили госпожу, что та отныне не покидала стен своих покоев; позволила себе то лишь несколько часов назад, когда узнала, что Мурад покинул дворец. Она смутно помнила суть тех слов: причинённую ими боль невозможно было сравнить даже с болью от самой жестокой пытки, и Кёсем Султан пожелала поскорее их забыть, избавить себя от тех мучений. Он говорил, кажется, про её честолюбие и гордыню, про самоуправство и абсолютно бесстыдно подытожил то ядовитой клеветой: «Вы не нуждаетесь во мне, Валиде, вам нет дела до меня. Трон, власть, собственные прихоти — вот что вы предпочли мне!». Султанша, однако, помнила даже первый Диван Мурада, помнила каждое движение, каждый его жест, помнила долгожданную уверенность в голосе, и, наблюдая тогда за сыном, гордилась, пусть даже и решила, что не время давать вес его решениям. Так в чём же была её вина? Неужели в том, что годами оберегала его от тяжести груза султаната, что желала ему лишь добра, а потому препятствовала его необдуманным решениям во избежание печальных последствий? Теперь же трепетно колышущееся сердце неприятно сжималось: сын, самый дорогой её ребёнок, так похожий на неё саму, думал о ней совсем не лестно. И, казалось ей, не находил её достойной своей любви. С трудом вздохнув, Кёсем Султан открыла глаза. Теперь всё, любая мелочь ещё сильнее раздражала её. Впрочем, в последнее время злость овладевала ей намного чаще, чем годами ранее, и султанша наивно списывала то на постоянные переживания. Первым делом она прогнала прочь служанок, готовящих ко сну покои падишаха, снующих туда-сюда; ей вдруг сделалось совсем тошно от их мечтательных лиц. Всё-таки кроме неё не было под этим куполом никого, кто бы осмелился раздавать приказы в покоях султана без его на то ведома. Но что же оставалось делать бедным слугам? Они не могли перечить Валиде Султан точно так же, как и не могли выполнять её подобные приказы, пока падишах находился в неведении. На улице крепче ударил мороз, темень спешно густела. Госпожа, удобно расположившаяся на софе, судорожно пыталась собраться с мыслями. Так судорожно, так усердно, что упустила тихий скрип открывающихся дверей. Султан Мурад, прежде чем войти, обернувшись, обратился уставшим, чуть хриплым голосом к агам, что охраняли вход в покои: — …И пусть подадут мне вина! А матушка его, вздрогнув от неожиданности, услышав одно единственное слово, крепко стиснула зубы, нервно выпрямила спину, понимая, что он не заметил её присутствия. Вино, с недавних пор, разжигало в нём странный интерес, и она опасалась, что такими темпами сын вполне может стать зависимым от него. Вопреки голосу разума, что твердил о том, насколько неразумно усугублять без того сложные отношения, в ней поднималась буря. После продолжительной тишины она наконец отозвалась: — Какое несказанное уважение, лев мой, я, право, польщена! — голос её был полон обиды и боли, оттого казался едким. Впрочем, даже не удосужилась взглянуть на него: настолько перехлестнула все остальные чувства уязвлённость. — Валиде? — тот, пытаясь найти её в полумраке, едва озаряемом свечами, с тяжёлым осознанием готовился ко всему, что подвластно было его воображению. — Ты в своём уме, сынок?! — султанша резко поднялась с софы и двинулась к нему. — Ты правда не понимаешь, какой опасности себя подвергаешь, или изображаешь, будто не в силах этого понять?! — О каких опасностях вы говорите, матушка? — невозмутимо ответил, не имея желания начинать новую ссору. Двинулся вперёд, однако та вновь заслонила ему путь к отступлению собой. — Сколько раз мне ещё повторить? — собрав в себе остатки самообладания, женщина отчаянно зашептала: — Сколько раз мне ещё нужно умолять, чтобы ты услышал? Что мне сделать, Мурад? Мне упасть тебе в ноги, чтобы ты понял наконец, как мне тревожно, когда ты вот так, не предупредив, уходишь невесть куда? Да и в такую погоду… Последняя фраза вырвалась против воли, случайно, но с точностью выдавала в ней не просто вспыльчивую госпожу, которая не желала терять своё влияние на сына, а по-настоящему горячо переживающую мать. Падишах задумчиво заскользил взглядом по ней: когда-то он заметил, что в той словно что-то переменилось, и старательно пытался понять, что именно; глядя на неё сейчас, он задавался всё тем же вопросом. Лишь спустя некоторое время улыбнулся, неловко приобнял свою Валиде за плечи, желая успокоить её. Однако ж ему действительно было приятно понимать то, что он дорог для неё. Безумно дорог, безумно нужен, как воздух, — то читалось в каждом жесте, слышалось в каждом звуке и видилось на поверхности опечаленных зелёных глаз. Это не было обычным поползновением пристыдить, обвинить — дабы тот извинился, — с целью найти хоть такой выход к примирению. Она никогда не признала бы того, однако он чувствовал: Кёсем Султан, что так кичится своею неподвластностью, нуждается в нём. Стоило ли ей знать, насколько сильно сам он нуждается в ней? Ладони плавно стремились вниз, прочь от хрупких женских плеч… И пусть порой казалось ему, будто та корыстна в любом своём поступке и слове, сегодняшняя утренняя их ссора была совсем глупой, не имеющей никакого резона и справедливых причин. А мысли теперь болезненным комом скручивались где-то в затылке: он как никогда жалел обо всём сказанном. — Не волнуйтесь, я оделся тепло, потому хворь не сумеет меня одолеть, — беззлобно усмехнулся, осторожно приблизившись к Кёсем Султан. В покоях наконец запорхала тишина, поток свежего воздуха, взявшегося словно из неоткуда, остудил пыл женщины. Черты лица её на долю мгновения смягчились, султанша невольно улыбнулась и закатила глаза из-за нелепости его суждения; он приблизился лишь на шаг, но и того хватило, чтобы странное чувство вновь пленило её. Она заметила его не так давно. Кажется, осточертевшая зима сменилась бушующей весной совсем недавно, лишь два лета прошло с тех времён. Оно, то чувство, такое странное, доводящее до самозабвения, всегда преследовало её с тех пор, однако временами обострялось настолько, что та почти могла осознать, какой грех таит её душа. Осознание то, к счастью ли, иль к сожалению, никогда не было столь ясным. Когда аккуратная ладошка ласково проникла в гущу ещё чуть влажных светлых волос, Мурад в наслаждении прикрыл глаза и склонил голову, дабы Валиде не пришлось тянуться к нему. Необычайно приятное чувство стянуло его рёбра крепкими верёвками, мешало вдохнуть полной грудью, а сердце шумно колотилось, ища себе путь из тленного нутра… И он уже не представлял, куда деться от всего этого, не понимал, почему до ужаса нравится это странное ощущение, когда вьюги пепла внутри бушуют хлеще, чем свистят холодные ветра в столице. — В прошлый раз вы гневались, я помню. Но в этот раз я прислушался к вам, сразу сходил в хамам, согрелся, чтобы точно не заболеть, — словно не смея нарушать редкую для них идиллию, отозвался султан. — Мой Мурад… — голос её стих почти до шёпота. Кёсем обезоруженно улыбнулась, тая обиду глубоко-глубоко, оставляя её на потом. Такое спокойствие не посещало её слишком давно. Оно объявилось внезапно, не к месту, точно тяжелораненый на поле боя вдруг вспоминает, что в руке у него, вообще-то, был щит… Её жизнь, неизменно бурлящая тревогами, была тщетно упорядочена ею, однако та хрупкая гармония всё же позволяла Кёсем Султан здраво мыслить. Она стала равнодушна почти ко всему, лишь дети щедро добавляли ей волнения. Но то, насколько отчаянно колотилось в груди сердце, случись что-нибудь с Мурадом, то, как тяжело ей давалось переносить всё это… Порой ей делалось страшно: султанша хорошо понимала, какое сильное влияние над ней имеет старший сын… Её взгляд с особым трепетом нашёл в зелёных глазах напротив отражение блеска собственных. Женщина сконфуженно отдёрнула руку, однако пламя, что медленно разгоралось в ней и теперь грозилось потухнуть, вспыхнуло с новой силой — он, не найдя слов, которые бы описали происходящее сейчас на душе, пораздумав чуть-чуть, подошёл совсем близко к матушке. По непонятной причине ему вновь захотелось почувствовать её тепло, её ласку. Хотя, нет, причина была предельно ясна: султанат разделил их, оставил по разные берега жизни; и он невозможно скучал по ней. — Когда-нибудь ты сведёшь меня в могилу своими проделками… Женские руки нежно легли ему на плечи, и Мурад тяжело сглотнул, почувствовав знакомый с детства аромат жасмина настолько близко. Она понимала его без слов, словно читала мысли, сокрытые даже от него самого… Падишах растерянно, совершенно непонимающе наблюдал за происходящим, не зная, как быть. Однако то умиротворение, что разливалось по телу от происходящего, ничуть не удивляло его. Сама же госпожа с самым невинным выражением лица осторожно скользила ладонями уже по его груди, останавливаясь изредка лишь для того, чтобы расстегнуть очередную пуговичку расшитого золотыми нитями кафтана. Похоже, Кёсем Султан не находила в своих действиях ничего предосудительного, потому как безо всякого смущения смотрела ему в глаза. Обоих отвлёк опасливый стук в двери, и они отпрянули друг от друга, словно были уличены в чём-то постыдном. В покоях появилась хатун с вином на подносе. Заметив на себе грозный взгляд Валиде Султан, та, скорее поставив напиток на столик, второпях скрылась за дверями. Мурад, до этого учтиво отвернувшийся, дабы не выдать то неоднозначное положение, в котором хатун посмела застигнуть их, обернулся. Разные мысли крутились у неё в голове, не давая покоя. Порою ненужные мысли становятся виновниками страшных событий… И вот она уже неспешно помогает ему снять богато украшенный кафтан, время от времени сердито поглядывая на сына за того, как выжидающе он смотрит на графин с вином. Но не позволяет ему более взглянуть на него, не оставляет выбора, взяв султана за руку, ведёт прямо к ложу. Её руки невольно собираются на груди, когда госпожа ждёт, пока тот снимет обувь; лицо же её кривится от непонятного раздражения. Она заботливо укрывает его тёплыми одеялами и на все возмущения о жаре отвечает сыну такой простой, но серьёзной фразой: «Я не хочу, чтобы ты заболел! Тебе ли не знать знать, какая нынче погода!». В словах её не прошедшая обида, в глазах — отчаяние; но губы её с нежностью и со всей безграничной материнской любовью невесомо касаются его лба, безмолвно благославляя на добрый сон. Прежде чем покинуть падишаха, Кёсем Султан задержится лишь на миг, ведь, глядя глубоко в очи сына, найдёт некую недосказанность, которую так и не сможет разгадать. И, покинув покои, почувствует странную боль в груди — будто обманута была сама собой… — Валиде, — ладони обожгло резкое прикосновение, а сам он вдруг оказался напротив неё. Вынырнув из размышлений, султанша почти отшатнулась от сына, осознав, что всё то было лишь плодом воображения, вот только он настойчиво уложил её ладони поверх лацканов, — вы уже успели передумать? Мне казалось, вам непременно хотелось бы закончить начатое. На крепком теле уже виднелась чёрная рубаха… Хоть ей не понравилось то озорство, с которым прозвучали его слова, она покорно продолжила расстёгивать кафтан, даже не вникая в смысл слов, сказанных падишахом. И всё это было так странно, непонятно, словно в тумане… Но теперь оба остро чувствовали неловкость, что не давала спокойно взглянуть друг на друга. Ладони её с трудом коснулись кушака, и Мурад, не найдя в себе более сил наблюдать за столь завораживающим зрелищем, покончил с этим сам. Сильнее смутившаяся от происходящего Валиде Султан отдёрнула руки и не смела взглянуть на его, пусть даже в том не было ничего сомнительного. Она лишь слышала, как мягко приземлился кафтан на персидский ковёр. — Матушка, — столько трепета было в каждом звуке, который слетал с его уст, что ей становилось не по себе. Хватило и мгновения заминки для того, чтобы оказаться в плену его рук — невыносимо близко, волнительно и…приятно. Мурад тотчас растерял всякую осмотрительность, сердце стремительно переполнялось загустевшей от искушения кровью. Он несмело вдыхал её аромат, надеясь разгадать тайну зелёных глаз, желая наконец понять, что сделала с ним эта женщина. Она сумела придти в себя, пусть и не полностью, только спустя некоторое время. И султаншу безумно пугало чувство, болезненно истязающее нутро, которое вынуждало быть подвластной ему. — Простите меня, — тихий шёпот обжигал ухо, но то тревожило её куда меньше, чем ладонь, стремившаяся к талии. — За что? — Сегодня я наговорил вам много нехороших вещей. Мне важно, чтобы вы знали: ни одно слово из того, что я посмел вымолвить тогда, не является правдой или даже моими мыслями о вас. Осознание того, что к ним наконец вернулся лад, заставило Кёсем Султан облегчённо выдохнуть, позволить себе расслабиться. Да, пожалуй, стоит признать кое-что: ей не хватало его внимания, тепла. Та всегда старательно пыталась забыться, разрешая государственные дела, лишь бы убежать от собственных мыслей, но сейчас не было ничего, что могло бы ей помешать разобраться в своих чувствах. Смущение окончательно пало под страшными чарами. Однако если б видел падишах, как дрогнули в слабой ухмылке уголки её губ, насилу бы смог обуздать приятное жжение в груди. — Я знаю, Мурад, — то было произнесено совершенно беззлобно, хоть и было ложью. Что же поделать, если не готова признать другое: в этот раз не права. Она могла бы терзать себя сомнениями (в угоду собственной гордыне), но очень хорошо чувствовала, когда сын лгал. Только вот слова, произнесённые в гневе… Как ни крути, они, увы, успели ранить сердце. Да и произносил он их так пылко, так…искренне? Всё же отчего-то ей казалось крайне подозрительным то, как складывалась ситуация: он всегда вспыльчив, очень вспыльчив, такая нежность не присуща ему; никогда сын-повелитель не просил у неё прощения, уж слишком горд, как и она. Как-то они обходились без этого. Была ли тому причиной утренняя ссора или же нечто другое, она не знала, однако теперь действительно терзалась в его объятиях, находя их какими-то непривычными, и ничего не могла с собой поделать. Дабы успокоить шальной разум, Валиде Султан слабо дёрнулась. Но хватка его и вправду была слишком крепкой, словно тот намеренно удерживал её. — Мурад? — голос вмиг изменился: не осталось и капли прежней уверенности. Ответом ей послужило гнетущее безмолвие. Султан, не в силах наблюдать острую тревогу, что кольцами вырисовывалась на поверхности очей матушки, склонил голову к изящному плечу, вновь и вновь вдыхая дурманящий жасмин, а объятия его сделались менее грубыми. Однако ж всё то сильнее вогнало её в краску и недоумение. Поток догадок в голове, увенчанной драгоценной короной, теперь было не остановить. Сама госпожа с трудом могла предположить, отчего собственное дитя, так нежно оберегаемый ею сын, ещё юнец, вызывает в ней настолько противоречивые чувства, что хочется забыть обо всём, будто того и нет, забыть, что именно между ними происходит. Но одни даже мысли о том путали разум сильнее, вселяли страх в сердце, скованное пока не изведанной правдой. Он вздёрнул голову так неожиданно, что Кёсем Султан, до этого безучастно глядевшая куда-то перед собой, не успела принять беспристрастный вид. Мурад видел, как отражается окруживший их мрак в зелёных глазах Валиде; видел, как нерешительно в них загораются немногочисленные горящие в покоях свечи. Видел то, на что неосознанно надеялся: в её омутах, что так манили, были и негодование, и удивление, и обречённость, и даже то, чему явно не место. И глупо было бы сказать, будто сам он не боялся той пропасти, что начинала их разлучать, взамен сея неясное чувство, от которого не было спасения. Взор его ненароком скользнул ниже, к губам, где застыл очевидный вопрос, — настолько близко они внезапно обнаружили друг друга. Она почувствовала то против своей воли, и нутро словно обдало пламенем. С прежним сомнением наконец осмелилась посмотреть на сына. А в жесте том пусть и не было осуждения, разум её из последних сил противился происходящему. Но султанша не отстранилась. — Делая это, что вы ожидали, Валиде? — шёпот оказался слишком громким, словно вокруг всё замерло, не смея подчиняться законам природы: дышать, слышать, петь свою бравую песнь — жить. — На что надеялся ты? — обмачиво строгий шёпот теперь обжёг его губы. Женщина, не сумев вынести зародившегося между ними напряжения, повела головой вправо, в надежде, что сейчас произойдёт нечто менее позорное — пусть ледяной ветер распахнёт двери балкона; пусть упадёт книга, лежащая на краю стола падишаха; пусть прибежит та хатун, принесёт ещё вина, и он запьёт сегодняшний день, позднее ничего не вспомнив; да пусть хоть явится Шайтан, заберёт наконец её грешную душу! Однако не случилось ничего, что могло бы отвлечь их друг от друга. Двери, ведущие на балкон, были заперты крепко-накрепко по её же приказу; книга, как назло, покоилась; хатун не осмелилась явиться в султанские покои, пока в них была Валиде Султан, хоть и привыкла к тому, что зачастую падишах одним графином не обходится; Шайтан же удобно расположился сверху, на балдахине, с любопытством наблюдая за столь интересным зрелищем… Мурад тихо усмехнулся собственным предположениям, а Кёсем нетерпеливо устремила всё своё внимание на него, с ужасом понимая, отчего ему вдруг стало весело. — Нет! — в ночной тиши раскалённый воздух был разрезан отчаянными оправданиями: — Я лишь хотела помочь тебе… Хотела… Не хотела, чтобы ты заболел. Поэтому хотела скорее уложить тебя спать. Вот. Укрыть, чтобы… Чтобы было тепло! — ей с трудом удалось вздохнуть. — Как ты можешь? О чём ты думаешь, Мурад?! Ты! Ты… — закончить султанше не удалось. Падишах, боясь отпустить её, крепче схватился за хрупкие плечи, понимая: она никогда не простит ему это, пусть он и старается быть мягок. Ему не нужно было даже приближаться, всего-то чуть наклониться — и перечеркнуть связывающее их прошлое. Отныне не получится как прежде: или матушка смилуется, или же навеки их разлучат морозы, куда сильнее тех, что сейчас воют на луну… Кёсем Султан, зная нрав сына, не обманывала себя понапрасну, потому прискорбно сомкнула веки, не горя желанием видеть это. За одно единственное мгновение она тысячи раз успела представить себе то, и в каждый из них ей делалось невыносимо противно. Тревожно. Страшно… Но осторожное, полное трепета, прикосновение тёплых губ несказанно удивило её. Так, что она сделала то, что зареклась не делать ни в коем случае: резко разомкнула веки, судорожно ища в его глазах правду. А там, сверкая добром, кружилось что-то лучистое, расширяя тёмные зрачки, задурманивая её разум окончательно. Нет. Неужели… Значит, он не глумился, узнав о… Женщина вмиг отпрянула, глядя на султана так, словно тот изъявил о своём безумном намерении. Впрочем, так и было. И не нашлось во всём мире слов, которые бы смогли передать смешавшиеся в ней чувства. Руки дрожали, дрожали сильно, но не сильнее, чем сердце разрывало грудь. — Ты… — голос был почти неслышен, только то сумела вымолвить госпожа, путаясь во всём. Не менее напуган был и падишах, мучительно наблюдая за тем, как она собирается поступить. А та не могла позволить себе ничего большего, чем совершенно потерянный, ошарашенный взгляд, сбивчивое дыхание и отчаянные отрицательные повороты головой. Шайтан, разочарованно покачивая головой в такт Кёсем, спрыгнул с балдахина, остановился возле Мурада, толкая его со спины к отстранившейся матушке, вынуждая вновь приблизиться к ней, успокоить. И теперь выжидающе сел на софу. — Я… — однако тот так же с трудом подбирал слова, потому просто аккуратно огладил ладонью её щёку, не понимая, как быть дальше. — Да, — нерешительно вырвалось спустя некоторое время после того, как она терпеливо надела маску невозмутимости, — я поняла. — Вы ничего мне не скажете? — прозвучало почти обиженно, грустно. Кёсем Султан хорошо знала, что имел в виду сын-повелитель… — Не скажу, — невозмутимость её с треском начинала рушиться: невольно напрягши брови, султанша старалась смотреть лишь на его ладонь, что по-прежнему терялась в попытках успокоить её, не смея поднимать очи на него самого. — Мне нечего сказать… Мурад отпрянул. С каждым её словом внутри что-то надрывалось и безжизненно летело вниз, в самую бездну. Устремил взгляд в пол, прощаясь с последней надеждой, как вдруг почувствовал, что его лицо нервно обхватили изящные руки. В то же мгновение ему довелось испробовать поцелуй, полный волнения и отчаяния. Он видел её глаза напротив, такие родные, по-прежнему глубокие, зелёные; они глядели на него с неприкрытым разочарованием, но сквозь пелену печали, что застлала их, падишах видел тёплое свечение, согревающее промёрзшую душу лучше, чем что-либо другое. Осознание не торопилось озарять его разум, оно пришло слишком поздно — когда пальцы боязливо расстёгивали дорогое платье; когда он бездумно расплетал волосы, которые ещё совсем недавно Валиде любила оставлять распущенными; когда поскользил пылкими поцелуями по её шее, не ведая пока, как оскверняет свою святыню. Он понял наконец, насколько сильные чувства пробуждает в нём эта женщина, так не похожая на остальных, единственная, кто по-настоящему любит его. Мурад не мог и надеяться на то, однако госпожа не воспротивилась, прикрыв глаза, — от наслаждения, казалось ему, — доверилась, позволила мягко уложить себя на ложе. Тотчас в ней что-то снова вспыхнуло; тихое «сынок» донеслось до султана, и он спешно пленил её губы, не желая верить в своим ушам. Они терялись в этом большом, слишком знакомом, но неизведанном мире где-то между небесами и бездонной пропастью; дарили друг другу себя без остатка, отбросив стыд вместе с глупыми страхами. Падишах всецело посвятил себя ей, не уставая утирать горькие слёзы, которые не были подвластны женщине. Кёсем Султан исступленно обнимала сына, прижимала к себе, отчего-то беспрерывно нашёптывала родное имя, зная: ночь не унесёт за собой их срам, а она никогда не простит себе этого…***
Утро встретило мать падишаха бодрящим отрезвляющим морозцем. Благо, султанша не имела привычки спать допоздна; сон, а тем более — спокойный сон, в этом проклятом дворце был для неё роскошью. И пусть первым порывом её было резко сесть на ложе, в надежде, что произошедшее было богопротивным сном, она, понимая, что тем самым лишь разбудит сына, крепко зажала рот ладонью, стараясь не дышать так тяжело и громко. Её била мелкая дрожь при каждом случайном взгляде на спящего Мурада, чьё предовольное лицо вызывало у неё давно забытый ужас и отвращение к себе. Но спустя недолгое время это оказалось не слишком сложно — взять себя в руки, выдумать безразличие и погрузиться в него с головой, не вспоминая о томительно-сладкой ночи (отрицать её приятность, несмотря на сомнительность, Валиде Султан не могла, скитаясь в размышлениях, пока искала в султанских покоях свои серьги, совершенно не понимая, когда тот успел от них избавиться). Она собиралась крайне поспешно, словно предчувствуя неладное израненной душой. В конце концов, Хаджи наверняка не находил себе места… Или же так сильно беспокоило её возможное пробуждение падишаха. О нём думать совсем не хотелось. Не хотелось искать себе оправдания. Не хотелось думать о том, что будет дальше. Не хотелось терять самообладание так рано. Однако больше всего удручало женщину положение, в которое она себя загнала: оставалось лишь бежать, позорно бежать от него, дабы не познать большего позора. Кёсем Султан чувствовала, как горят от стыда уши и щёки: разделить ложе с собственным ребёнком…ах, надо же до такого додуматься! — Валиде? В ней ожидаемо вспыхнуло желание провалиться под землю… Мурад достаточно долго наблюдал за матушкой, словно охотник за ланью, боясь спугнуть, ведь догадывался, что именно услышит. Он безмолвно любовался тем, как нежно играли слабые солнечные лучи на её шее, озорно спускаясь по заплетённой косе, перекинутой на плечо, вдруг устремлялись вверх, к самой макушке, и продолжали бежать ровно до глаз, вынуждая ту сощурить их. Осознание того чувства, совершенно нового для него, было спасительным глотком воздуха, задорным криком чаек, свежестью розовых садов, где они гуляли когда-то вместе… Но чувство то не означало ничего, кроме безысходности и разлада, на что он их и обрёк. Валиде его, принявшая самый невозмутимый вид, на какой только была способна, натянуто улыбаясь, подошла к нему, сидящему на ложе, по-прежнему спрятавшему ноги в тёплых одеялах. Он заглянул в испуганные глаза прежде, чем та успела их спрятать. Только быть так близко с ним было невыносимо, и госпожа тяжко вздохнула, обняла его лицо руками, стараясь не терять улыбки. Она совсем не желала того, однако на долю мгновения опустила взгляд на расцелованные губы султана — и неожиданно для себя самой примкнула губами к его лбу, пытаясь угомонить сердце, стремящееся к его сердцу. В груди больно щемило, слёзы грозились вот-вот пролиться. С этим нужно было что-то делать… — Мы забудем, — сбивчиво прошептала сыну в лоб, не поднимая на его глаз, — забудем, хорошо? Мурад не ответил — не успел. Кёсем Султан тотчас вылетела из покоев, не позволяя себе расплакаться при нём.