Шулмусы

      "По ночам в степи делать нечего", — так говорила мать Пеночке, когда та была маленькой.       С тех пор прошло много лет — и многое случилось. Увидь бедная матушка Пеночку сейчас, забыв обо всём, перекрестилась бы, заплакав. И было с чего: худая, как жердь, будто иссушенная горячими ветрами, с коротким выгоревшим ёжиком волос, вместо пышной косы, которую она раньше носила. С потрескавшимися от жажды губами, красными, обветренными щеками и руками, с содранными ногтями. Ноги, все исцарапанные колючками, Пеночка заматывала в желтые бинты и надевала поверх них серые джинсы.       Но даже если б матушка была жива, Пеночка ни за что бы не сказала, что с ней произошло за все эти годы.       Она видела мать в последний раз почти восемьдесят лет назад. Интересно, что с ней произошло?..       Задаваясь этим вопросом, Пеночка надевала второй свитер, собираясь на улицу.       — И куда ты собралась?       Обернувшись, она увидела перед собой набившую ей оскомину картину: в проеме спальни, согнувшись, стояла огромная фигура. Сухая, с впалыми почерневшими глазами, с пергаментной кожей, плотно обтянушей гладкий череп. В ней всё ещё можно было угадать женские очертания. Замотана она была в шерстяные шали и одеяла, на ногах — войлочные чуни.       Тяжело ступая по полу, она приблизилась вплотную к Пеночке, нависнув над её лицом. Пахнуло сухостью и пылью, и запахом земли.       — Куда? — настойчиво повторила Минаш-Оолонг, горная ведьма, пробужденная ей ото сна почти восемьдесят лет назад.       — Погулять, — уклончиво ответила девушка, не отводя взгляда от чёрных провалов глазниц, — пропусти. Мне нечего есть, Минаш-Оолонг.       Та только фыркнула, но снова отползла к проходу, пропуская Пеночку в коридор.       — Полоза ты и во дворе поймать могла бы, — прошелестела она сухими губами, возвращаясь на кровать.       — Его долго ждать. Я хочу есть сейчас. Я хочу сочного мяса; пойду к людям, уведу козу.       — Не попадись.       — Я-то?! — обиженно проворчала Пеночка, — за собой бы лучше следила!       — Да не людям, дура, не людям. Ночью по степи шулмусы гуляют.       — Не боюсь я твоих шулмусов!       — А моих и не надо, — серьёзно ответила ведьма, схватив Пеночку узловатыми пальцами за плечо. Развернув её к себе, она, глядя прямо в глаза, сказала: — Ни ногой за Завесу.       Девушка в ответ, сбросив сухую руку, только неопределённо мотнула головой. Вздохнув, Минаш-Оолонг отвернулась по обыкновению своему, и вернулась в кровать.       — Мать в степь ходить запрещала?       — Запрещала, — послушно кивнула она.       — Ну дак плохо запрещала, дурная, — проворчала Минаш-Оолонг, перевернувшись на другой бок. Сонно она любила добавлять: — Ну, ступи за порог только, девка, косы выдеру.       О том, что кос нет, да и выдирать почти нечего, Пеночка предпочитала не напоминать. Как только ведьма начинала храпеть, Пеночка, надев старые разношенные конверсы, накидывала сверху заношенную бурую куртку с теплым шерстяным воротом, завязывала шарф на горле и на цыпочках выскальзывала на улицу.       Дом Минаш-Оолонг, сложенный грубо, наспех, из того, что им удалось украсть из города, стоял, чуть покосившись. Вместо порога лежал большой кусок известняка. Морской камень, чем-то волшебный. Пеночка его любила. Он напоминал о том, что в жизни всё непостоянно и подчас встаёт с ног на голову — вот, к примеру, тут раньше было дно морское, бесконечные кубометры воды ввысль и вширь, и плавали в них рыбы, а по дну скользили осьминоги и раки. А теперь — почти пустыня, голая, голодная степь. Сухая, жаждущая хоть капли воды. Это напоминало Пеночке о том, что и они не навечно застряли в этой степи.       Переступив через камень, она спускалась на пыльную, вытоптанную землю и шла вперед. У домика Минаш-Оолонг не было забора, но вокруг была невидимая магическая стена — Завеса, из-за которой прочь бежали и степные волки, и духи. Звала эта Завеса только людей — впускала внутрь, они и не замечали ничего, но только ступив за неё, теряли сознание и падали замертво. Тогда Пеночка, достав кривой, зазубренный нож для потрошения, перерезала им горло и утаскивала в дом — на обед горной ведьме.       Это всё тянулось несколько лет, и за это время людей им попалось не то чтобы много, но Пеночка чувствовала, что уже устала. Однако иссушенная тысячелетним сном Минаш была ещё слишком слаба, чтоб встать и охотиться самостоятельно.       — Вредная старая шакалиха, — в сердцах прошептала, едва выйдя за Завесу, Пеночка, — когда ж ты нажрёшься!..       В степи она передушила тушканчиков и повязала их на пояс. Затем, пройдя почти два часа, наконец подошла к деревне — свет в окнах уже не горел. В самом дальнем дворе она отварила калитку и поманила к себе козу. Та послушно пошла за ней.       Уходить просто так было не интересно.       Пеночка залезла ещё в несколько домов и собрала яиц; украла сыра и молока. Напившись холодной воды из хозяйской кружки она уже хотелось было уходить, как вдруг внимание её привлёк конь на заднем дворе. Красивый был конь и огромный, таких Пеночка здесь не видела ещё. Не чета маленьким кривоногим клячам, на которых катались дети.       Приказав козе ждать её на выходе из деревни, Пеночка перелезла через забор и пошла к коню. Тяжёлая голова его была опущена, а могучая грудь вздымалась и опускалась медленно — конь спал. Пеночка хотела незаметно подойти к нему и загипнотизировать, чтобы покататься по степи. Всего часок. Хотя на таком хоть на край света можно было смело ехать.       Подобравшись совсем близко, вплотную, — разделялявшее их расстояние было меньше вытянутой руки, — она решила полюбоваться им вблизи. Нежная чёрная шерсть лоснилась и блестела в свете луны серебром.       Пеночка вытянула руку, чтоб разбудить коня. Неожиданно тот сам распахнул глаза, уставившись прямо на неё. Моргнув, он очень осмысленно осмотрел её с головы до ног и ничуть не удивлённо фыркнул, подавшись вперёд. Кислый запах конского пота обдал Пеночку; перед лицом щёлкнули зубы.       — Чело-ове-ек, — сиплым голосом протянул, и со степи повеяло могильным холодом.       Отпрянув от него, в несколько прыжком Пеночка оказалась у забора.       — Еда-а-а, — снова повторил конь и заржал — резкой, истерической нотой, встав на дыбы. Глаза его налились кровью и сверкали в темноте как два крупных рубина.       — Еда! Еда! — повторял конь, срываясь с места.       Пеночка уже скрылась за поворотом, когда услышала, как его тяжелое тело приземлилось на другой стороне забора и сообразила, что он погнался за ней. Дикое ржание разорвало тишину ночи, но ни в одном из окон не зажегся свет.       Ноги будто стали тяжелее. Пеночка бежала изо всех сил, громко матерясь — Минаш-Оолонг учила, что шулмусы боятся ругани.       С каждым бранным словом конь и правда как будто бы отставал, и поступь его слышалась всё дальше. Но каждый раз, когда она замолкала, конь снова вскрикивал, и грохот копыт приближался.       Вырвавшись из деревни, Пеночка рухнула на землю, тяжело дыша. Конь остановился напротив последнего дома, не сделав больше ни шагу.       Отдышавшись, Пеночка встала. Показала коню кукиш, и громко крикнув: "В рот тя ебала, кривоёблый хуй!", схватила козу за рог и повела в ту сторону, откуда пришла сама.       Может, по ночам в степи и правда делать было нечего. Но именно ночью, блуждая по бесконечным травяным просторам, Пеночка, провалившись в кураган-усыпальницу, нашла Минаш-Оолонг, а значит, всё было не так однозначно.