Буйвол разбивает лёд

«Сяо Цзинъянь!» — и лёд идёт трещинами, чужая рука на рукояти меча — и лед сыпется, крошится мелкой пылью, зубы тоже, кажется, крошатся и стираются в порошок от силы, с которой его высочество принц Цзин сжимает челюсти. Жить с сердцем, давно и надежно вмёрзшим в лёд, было совсем не больно, а взять его за руку — теперь у него слишком слабые запястья, слишком тонкая кожа: бледная и сухая как старые бумажные листы — а взять его за руку получается не сразу. Эти ли руки помнит Сяо Цзинъянь, водяной упрямый буйвол, с высоты своих пятнадцати лет плюющий на раболепное следование дворцовому этикету? Эти руки тянули его за собой сквозь непроходимые на первый взгляд заросли в сторону «тут точно есть тропинка, ну же, Цзинъянь, не упрямься, пошли!», эти руки натягивали лук до ощутимой дрожи воздуха вокруг, до звона сорвавшейся тетивы и «а я выиграл, выиграл, выиграл… моя стрела — дальше!», эти руки бездумно пропускали между пальцев травинку, когда они вдвоём валялись в тени деревьев и перебивая друг друга взахлёб мечтали о славном будущем. О том, как вернее снискать воинскую доблесть, прославить Великую Лян, жениться на самых красивых девушках… Он был куда красивее Цзинъяня, наверное — потому что девушки начинали смущенно и кокетливо улыбаться, прикрывая рукавами лица, едва он появлялся, а ещё он вечно ходил с цветами за ухом, и хотелось толкнуть его так сильно, чтобы все дурацкие цветы оказались на земле, а он — рядом. И ещё подбить его на то, чтобы снова попытаться раздразнить Гао Чжаня, снова выслушать суровую отцовскую выволочку, стоя на коленях в почтительном полупоклоне — но рядом, чуть ли не соприкасаясь рукавами. И привести его к матушке, чтобы она улыбалась одними глазами, ярко и почему-то очень счастливо, когда этот несносный Линь Шу будет чуть ли не десятками за раз сметать со стола пирожные. Когда Сяо Цзинъянь начинает вспоминать, то этого всего — на двоих — набирается так много: тренировочные бои до промокших насквозь нижних рубах, купания в быстрых и холодных горных речках, длинные взгляды, сквозящие вопиющим непочтением и насмешкой, во время дворцовых обязательных церемоний, запущенная Императором с поистине отцовской меткостью тушечница, пролетевшая как раз между ними двумя, бешеная скачка по степи — «кто придёт первым?», разумеется, и как… недостаточно. Мало. Не то. У Сяо Цзинъяня ледяная глыба под сердцем — как ребёнок, которого не выносишь и за тринадцать лет, а тринадцать лет назад в сердце пробивалось только: зелёное-зелёное, как сок из размятой в чужих сильных пальцах травинки, молодое и глупое. Которому не дали вырасти, облечься в слова и прикосновения, нужду, жажду, которое вмёрзло нежной зеленью в лёд: одним днём, одним часом, одним страшным «измена! мятеж!», а теперь оно трескается и острыми гранями вспарывает «Его Высочеству Наследному Принцу» кишки. Теперь это больно — узнавать его силу в этих слабых запястьях и слишком обрывистом дыхании, узнавать его смех в этой слишком осторожной улыбке, узнавать стук его сердца так близко к… Сердце упрямого водяного буйвола разбивает лёд. Ну и что с того — теперь чужая сила так надежно спрятана под слишком тонкой кожей и слабыми жилами, так надежно и страшно, то есть навсегда, то есть у Линь Шу и в пятнадцать щенячьих лет грудь, ребра и колени оказывались твёрдыми и упрямыми, неподатливыми, особенно во время шутливых схваток врукопашную или совершено серьёзных попыток выяснить, кто… Кто теперь должен быть осторожным — за двоих? У кого сердце болит в горле — за теперешнюю неловкость локтей и коленей, за то, что у Мэй Чансу так неправильно-правильно-правильно дрожат бедра и ключицы, за то, что он опускается лопатками на постель и его колени больше не врезаются упрямому пятнадцатилетнему буйволу под рёбра, а острожно упираются в напряжённый живот и вдруг расходятся в стороны, позволяя. Позволяя. Последние ледяные осколки в груди рассыпаются искрами, жаром — столько лет порознь, а Сяо Цзинъянь всё равно помнит, что Сяо Шу боится острожного и легкого прикосновения к рёбрам («И вовсе я не боюсь щекотки, ты…!»), поэтому наклоняется ниже и трогает губами птичьи лёгкие кости: ключицы, грудину, горло. У него плохо выходит охранять чужую недвусмысленную хрупкость, это выходит задача потруднее, чем защита серверных границ или искусство придворного разговора, но Цзинъянь старается так сильно, как ещё ни разу в жизни: Великая Лян, самая красивая девушка в жёнах, непреходящее сияние военной славы — всё это подергивается пылью, пеплом, прахом, когда на ресницах у Сяо Шу собирается влага. «Пожалуйста, не…». Пожалуйста, не плачь? Не умирай — снова? Не отказывайся от меня, не оставляй своего упрямого буйвола без шанса найти воду и вдоволь напиться? Сяо Цзинъянь не договаривает — словами, потому что проклятое сердце бьется у него на губах, давно разбивая уже не лёд, а чужие губы: в кровь, в розовую и жаркую слюну, которая смешивается между ними двумя надёжнее любого любовного зелья. Пожалуйста, люби меня. Люби меня пятнадцатилетним и дурным, люби тридцатилетним и набившим немного шишек на гордости, люби меня любым, люби меня, люби мой растаявший лёд и мгновенно — всё ещё — закипающую кровь, люби меня, как я ждал тебя: вечность и ещё немного дней после… Глупый-глупый буйвол, за столько лет так и не узнать, что тебе не очень хорошо даются любовные речи: посмотри, что ты наделал? — Цзинъ…янь… Посмотри, какие мокрые у него ресницы, как часто и сильно бьется его сердце под кожей прямо между ключиц, как он отчаянно вскидывает бедра, чтобы… Только чтобы ты замолчал, ради всех богов, Сяо Цзинъянь, просто сделай уже это — с опозданием в пятнадцать чертовых лет, жалкий ты тугодум, просто прижми его сердце к своему и не… Не отпускай. Больше. Больше никакого льда.