Разрушенная империя

Золотой Остров словно застыл во времени. А некогда был оживленным и шумным — когда Петр Гарин, стремясь к своей великой цели, вдохновенно резал земную кору, вытягивая из-под земли золото. Когда по проектам мадам Ламоль возводились мраморные дворцы, театры, игорные дома. Когда остров был даже не городом, а самой настоящей империей, стремительно расширявшей границы. Но теперь за без малого час пребывания на острове Гарин не встретил ни одной живой души — и даже сам не знал, хорошо это или плохо. Он не любил людей и никогда этого особенно не скрывал, но одно дело — наблюдать за жалкими людишками как за микробами в микроскоп, и совсем другое — оказаться вышвырнутым на обочину. Почти полгода вынужденного уединения на острове вместе с Зоей сломали его, насколько этого человека вообще можно было сломать. За это время он почти отвык от общества, и, когда на необитаемый остров волей судьбы зашло американское судно, принял свое спасение без особенного энтузиазма. Скорее, как неизбежность — как судьбу, от которой никуда не деться. Единственное, что за всю дорогу его заинтересовало — это дальнейший курс судна. Проведя какое-то время в капитанской каюте и измучив старпома своими вопросами, Гарин завладел одной из копий карты и долго ее рассматривал, прикидывая, по пути ли им злосчастный Золотой остров. Вычислив, что да, по пути, он уговорил капитана высадить его там. Уговаривал не очень долго, и природное обаяние Петра Гарина здесь было совсем ни при чем — даже наоборот, капитан был только рад избавиться от угрюмого и раздражающего пассажира. Простившись с Зоей и пожелав ей счастливой дороги, Гарин со свойственным ему безрассудством шагнул в неизвестность. Сейчас перед ним расстилалась широкая береговая полоса — мокрый, омытый волнами золотистый песок поблескивал на солнце. Гарин сознавал, что его идея с высадкой на острове была безумием, и что он об этом сильно пожалеет, но если бы он так не сделал, то пожалел бы еще больше. Дойдя до живописной бухты, он остановился, заметив небольшой, но довольно уютный на вид светлый каменный домик, как островок света на фоне остальных строений — заброшенных, нежилых. Его сердце пропустило удар, когда к берегу причалила лодка, из лодки вышел человек и твердой уверенной походкой направился к дому. В солнечных лучах ярким огнем вспыхнула рыжая макушка — его волосы, от природы каштановые, быстро выгорали на солнце. Словно спинным мозгом почуяв незваного гостя, хозяин дома остановился и, обернувшись, взглянул на Гарина. Шельга. Тот, кто стал для Гарина всем – и счастьем, и болью, и гибелью. — Ты вернулся, — только и выговорил Шельга. Казалось, встреча с Гариным нисколько его не удивляла и, более того, он даже ждал его. — А ты, похоже, неплохо подготовился к моему возвращению, — Гарин выплескивал слова точно кислоту и вкладывая в них всю горечь и отчаяние, скопившиеся в его душе за время, проведенное на острове. — Ожидал со дня на день, что диктатор, который таки ушел от революционного суда, вернется, чтобы получить то, что заслужил! — Я рад, что ты жив, — Шельга шагнул вперед и просветленно улыбнулся, слегка приобняв Гарина за плечи. Словно не было ни их бесконечных споров на «Аризоне», ни вспышки страсти перед восстанием. И самого восстания тоже. Ничего особенного, просто встреча давних боевых товарищей. — Чувствовал, что ты вернешься. Ты правильно сделал, что вернулся. Шельга приветственным жестом пригласил Гарина в дом и распахнул перед ним дверь. Удивительно, но во время своего недолгого диктаторства Гарин ни разу не был у него дома, хотя и прекрасно знал, где поселился Шельга. И, конечно, ему было интересно увидеть жилище изнутри. В тишине и прохладе, после долгой прогулки под знойным тропическим солнцем, Гарин ощутил приятное блаженство, граничащее с истомой. Тарелка с фруктами на деревянном столе, вино из старых запасов. И хозяин дома — вежливый, обаятельный, милый. Словом, само очарование. Ни одного коммунистического лозунга, ни одного упоминания Советской власти — как будто бы не в его руках находилось сейчас опаснейшее в мире оружие. Как будто не для того он месяцами дожидался давнего противника, чтобы прикончить его же собственным аппаратом… — Проголодался, наверное? — заботливо, почти нежно поинтересовался хозяин. Гарин только кивнул. Он полулежал на скамье, прислонившись к стене, купаясь в ароматах диковинных трав. — Не против жареной рыбы на ужин? Свежий улов. А если даже и против… все равно ничего другого нет. Признаюсь, мне и самому надоела рыба. Пока жарилась рыба, они сидели рядом, вплотную друг к другу, пили вино и молчали. И никто из них не решался ни заговорить первым, ни обнять другого, чтобы разрушить наконец это тягостное напряжение. Но впервые за долгое время они были вместе, и Гарин ощущал присутствие Шельги кожей, каждым нервом. Провалившись в собственные ощущения, Гарин упивался этой иллюзией близости, иллюзией безопасности. Он не знал, зачем он искал Шельгу, зачем стремился к нему все это время, понимая, что этот человек ему не друг, не союзник, а любовником стал под влиянием момента. Шельга убьет его, сейчас или позже, но убьет, никаких в том сомнений… За все время, минувшее со дня его позорного бегства, эмоции просто раздирали Гарина изнутри. Гнев сменялся приступами нежности. Боль от того, что любимый вонзил ему нож в спину, уступала место блаженному безумию, желанию разыскать его, посмотреть ему в глаза, сжать в объятиях и не отпускать. Шельга тысячу раз мог уехать в свой Ленинград — в его руках был гиперболоид. Власть, которую давал аппарат, возносила Шельгу на неведомые вершины, открывала перед ним такое, до чего и сам Гарин не додумался бы. Он мог по примеру предшественника стать повелителем вселенной, а его, Гарина, полностью подчинить себе и заставить выполнять капризы нового диктатора, и в одной этой мысли было что-то восхитительно порочное, щемящее. Или — это нравилось Гарину куда меньше, но выглядело куда правдоподобнее — установить Советскую власть на всем земном шаре. Не уехал. И властителем мира не стал. Он оставался на Золотом острове, коротал время греблей и рыбалкой и ждал. Чего ждал? Кого ждал? Гарина, ясное дело. И дождался. И если сейчас он вытащит аппарат и наведет на его же создателя — значит, так тому и быть. Придется пройти и через это. - Как ты жил все это время? – Шельга первым нарушил мучительное молчание. - Неважно, - усмехнулся Гарин. – Вспоминал тебя, тосковал, проклинал, ловил устриц и снова тосковал по тебе. В мыслях о тебе и проходило время… А вчера, заснув в корабельной каюте, я впервые увидел тебя во сне. - И каким же ты меня увидел? – Рыжим и бесстыжим, - уклончиво ответил Гарин. – Таким, какой ты есть. «И каким я любил тебя и люблю». Шельга едва заметно улыбнулся и обнял Гарина. — На острове еще кто-нибудь живет? — поинтересовался Гарин как бы между делом. — Больше никого — все вернулись домой, кто на судах Острова, кто на проходящих кораблях. Удивительно, но корабли часто сюда заходят. Может, оно и к лучшему, что мне не довелось поиграть во власть — пусть ты сам назначил меня губернатором, а управлять, считай, целым государством… нет, Петр Петрович, это не ко мне. Это больше по твоей части, у меня на такое фантазии не хватит, — он усмехнулся, вспомнив старые гаринские бредни. — И что-то я не заметил, чтобы одиночество тебя тяготило, — Гарин встал, высвободившись из его объятий, затем пристально посмотрел на Шельгу, опалил его своим жгучим темным взглядом, словно напоминая о случившемся в кабинете. Тогда они в первый и единственный раз уступили своей страсти, а дальше все пошло кувырком. Потом Гарин отправил Шельгу на переговоры с рабочими. А потом было восстание. — И как же твоя обожаемая Советская власть? Не слишком-то ты стремишься вернуться домой победителем… Шельга отстраненно молчал, потягивая вино из высокого бокала. В такие минуты Гарину казалось, что он поставил пламенного коммуниста в тупик своей проницательностью. Или наступил ему на больную мозоль. — Ладно, не отвечай, — Гарин коварно улыбнулся. — И так знаю. Не нужен ты своей Советской власти. И никто не нужен никакой власти… а уж такие пламенные борцы-идеалисты тем более. Твоя власть расправится с тобой, как только овладеет нашим аппаратом, а я уже не смогу тебя защитить. Шельгу словно передернуло. — Что ты говоришь? — Правду, любовь моя. И только правду. Все революции именно так и кончаются… вспомни Францию, вспомни термидор… ты же человек образованный, знаешь историю… Будь они на «Аризоне», Шельга громко и пафосно возмутился бы его дерзким мыслям, и тому, что Гарин осмеливался высказывать это вслух. Он нашел бы множество опровержений — увы, неубедительных, как и сама черно-белая мораль Шельги. Однако сейчас он отрешенно помалкивал. Возможно, чувствовал правоту Гарина. В Шельге тоже будто что-то надломилось. Неужели забыл о мировой революции, о своих идеях? Такой непохожий на прежнего, погруженный в себя, задумчивый и даже растерянный, как будто обладание смертоносным оружием сделало его слабее. И трудно сказать, каким Гарин любил его больше. Они снова пошли в дом — их общий дом, только надолго ли? — У тебя все было — и власть, и золото, и моя любовь… ты не солжешь, что не любил меня, что притворялся… ну да, ну да, чего не сделаешь ради революции, на что только не пойдешь, — Гарин истерично расхохотался. Нет, Шельга не стал бы врать ему в этом. Гарин слишком хорошо помнил его глаза, его прикосновения и, казалось, до сих пор ощущал вкус и запах его кожи. Странная встреча, странная беседа. Впрочем, не менее странная, чем все, что происходило между ними раньше, с самой их первой встречи в почтовом отделении. Когда Гарин понял, насколько Шельга важен для него, что он готов обманом, силой увезти его, удержать, защитить и от Роллинга и от всего мира? Когда стал одержим этим человеком? Когда тащил его из бушующих океанских волн? Или раньше, в больнице, когда, исчерпав все аргументы, вырубил его наркотическим газом и увез силой? И не из прихоти — спасти ведь хотел. — Может, советская власть не идеальна, — Шельга достал коробку с сигарами, предложил Гарину, потом закурил сам. Как-то он признавался, что собирается бросить — спортсмен же. Гарин помнил даже это. — Но то, что предлагал ты, вообще полный бред. Однако, оставим это. — Ты прав, оставим, — усмехнулся Гарин. — И ближе к делу — у тебя есть шанс убить меня. Чем быстрее ты это сделаешь, тем лучше. Нет, не сделает, — в этом Гарин уже не сомневался. Но почему бы не прощупать почву под ногами, почему бы не спровоцировать его на очередную откровенность, снова сломать его черно-белую систему? Которая, между прочим, уже и так треснула по швам. — Признаюсь, для меня это лучшая смерть из всех возможных — от собственного изобретения в руке любимого человека, — он произнес это с такой интонацией, что сложно было определить, откровенность это или издевательская насмешка. Впервые за долгие месяцы Гарин снова почувствовал свою власть — пусть не над миром, но над одним человеком. Который, пожалуй, стоил целого мира. Они остались вдвоем на маленьком острове — при других обстоятельствах оба нашли бы это волнующим и романтичным. Но сейчас они были сломлены — свергнутый диктатор и идейный революционер, чья безупречно выстроенная система пошатнулась, едва столкнувшись с чем-то спонтанным, хаотичным, не поддающимся никакому рациональному объяснению. Несколько минут они молчали, затем Гарин докурил сигару и предложил: — Прогуляемся до дворца? Хочу увидеть, что от него осталось. Дорога занимала минут двадцать, и все это время Гарин и Шельга шли по опустевшей улице. Где-то зеленели заброшенные сады с фруктовыми деревьями, цвели диковинные цветы. Остров был прекрасен, но вся эта красота была скорее остатками прежней роскоши, совершенно бесполезной сейчас. Пройдут годы — между ступенями каменных лестниц проклюнется трава, прорастут деревья, и владения Пьера Гарри превратятся в тропический лес, в непроходимые джунгли. А вот и дворец. Пурпурный камень на фоне бушующей зелени — как зарево пожара, как кровоточащая рана. Строили его на совесть и стоять он будет еще долго — покроется пылью, зарастет травой, но не разрушится. Впрочем, пыли и сейчас было немало. — Последний осколок погибшей империи. Мог бы быть твоим, — задумчиво произнес Гарин. — Не сожалеешь? — Мне больше нравится морской берег с причалом и рыбалкой. Даже сейчас, — пожал плечами Шельга. — Может, я со временем привык бы и к дворцу, но зачем, если есть выбор?.. Твоя ошибка в том, что ты хотел всего и сразу. — Кто не умеет желать всего и сразу, в итоге остается ни с чем, — рассмеялся Гарин, на минуту почувствовав себя прежним отчаянным безумцем, готовым сокрушать основы, рушить старое и возводить новое. — А ошибка моя совсем не в этом, любовь моя, — прибавил он с умышленно игривой интонацией, чтобы Шельга сам догадался и договорил в уме те слова, которые Гарин оставил «за скобками». «Ошибка моя была в том, что я слишком сильно любил. Настолько, что перестал себя контролировать и потерял осторожность». — Я доверял тебе — и не мог представить, что ты способен причинить мне вред, — почти с болью выговорил Гарин. — «Диктатор не должен уйти от революционного суда». Твое сочинение? Я искал власти над миром, но ты в этом мире был единственным, кого я любил. Кого хотел покорить не силой, не обманом, не подкупом, а лаской. - Любил? – воскликнул Шельга. – А тот выстрел в кабинете? Это тоже было от великой любви?.. Чего он хотел от Гарина? Чтобы тот объяснил ему свой поступок, который сейчас и припоминал очень смутно. Приступ безумия, не имеющий отношения к реальности. А может он ожидал, что Гарин упадет перед ним на колени, вымаливая прощения? Этого не будет. Он мог только страстно поцеловать Шельгу, если только поцелуи могут стереть из его памяти все плохое… — Я сделал то, что должен был сделать. Я разрушил твою империю, — Шельга взял руку Гарина в свои ладони и пристально посмотрел ему в глаза. — Но я бы никогда не причинил зло тебе. Я не мог допустить, чтобы твои планы претворились в жизнь, но отнимать жизнь у тебя я бы не стал. Ни тогда, ни сейчас. Кровь прилила к лицу Гарина. Он часто задышал, ошарашенный его признанием. — Скажи, что я нужен был тебе как пленник. Скажи, что ты хотел заставить меня работать на Советскую власть. Скажи это, — с горечью и злостью выговорил он, словно выплевывая слова. — Я готов это услышать. В ту же минуту Гарин ощутил, как тыльная сторона его ладони коснулась гладко выбритой щеки Шельги. Даже на необитаемом острове Шельга не запускал себя — только отросшие темно-рыжие волосы были подстрижены неровно, но ему это даже шло. — Глупый ты, Гарин, — улыбнулся Шельга, поцеловав его ладонь. — Гениальный мозг, а все равно глупости тебе не занимать. Ты был мне нужен, да, но совсем не поэтому. Можешь мне не верить, но ты важен для меня. С аппаратом или без него — все равно важен… День клонился к закату, и громадное красное солнце нависло над океаном, золотя облака и лаская своими лучами двух безумцев, встретившихся на руинах роскошной, но недолговечной империи. Впереди у них было множество счастливых дней и — полная свобода выбора, и насколько правильный выбор они сделают, зависело только от них. В лучшее в людях Гарин не верил, а обладание смертельным лучом кого угодно лишит остатков здравого смысла. «Огребешь ты в своей России, коммунист хренов, — в который раз мысленно выругался Гарин. — Но если я и без аппарата на что-то гожусь, я сделаю все возможное, чтобы не позволить им с тобой расправиться».