***
Мидория Изуку мечтает, чтобы эту пульсирующую гадкую любовь вырвали из его сердца как надоедливый колючий сорняк. Прямо сейчас. Потому что – лучше зияющие кровавые провалы в груди, чем это адское чувство безысходности и бесконечной тоски. Чем соленые позорные слезы, заливающиеся за ворот рваной, затертой куртки. Голос Изуку – не голос человека. Это звериный отчаянный вой, от которого под кожей собирается непрекращающееся зудящее чувство страха и бессилия. Ноги Изуку – не способны удержать даже его собственный вес. Колени врезаются в мягкую, еще горячую после битвы землю, изрезанную чужими следами. Сердце Изуку – кровоточащий бесполезный орган. Изуку – не Изуку. Это брошеная сломанная игрушка. Это хрупкая оболочка, из которой извлекли пылающее ядро. Это опустошение, это тоска, это жгучая ярость. Это мольба в последнем пойманном взгляде, к которому Изуку рвется всей душой. Свойство сорняков – зацепиться за землю мелкими корешками, спрятаться, затихнуть... а потом снова вылезти наружу, обнажая свои корявые уродливые стебли. Конечно. Любовь все еще живет. Она стонет, кричит, захлебывается болью, но живет. Изуку представляет, как его ребра оплетает густой мусорной порослью с бледными, неказистыми цветками. Любовь цветет в груди с небывалой силой.***
В алых глазах Кацуки вспыхнули снопом жалящие искры. Ярость, боль, бессилие, гнев, разочарование. В глазах Кацуки разрушался целый мир, венчанный именем "Деку". Изуку, только что обретший причуду, стал этому виной. Он даже, смешно сказать, кажется, разрушил чью-то прекрасную, безбедную жизнь. В мире Кацуки для Изуку раньше было отведено свое место. Вот там, в темном пылящемся уголке, подальше от глаз, чтобы никто не увидел, не узнал. Не украл. А теперь, – бездонным провалом, выдранным куском плоти, рваной раной, – там образовалась сосущая пустота Впервые Изуку смотрел на своего Каччана без улыбки. Он же сам решил выйти из тени. Он же так этого ждал. Тогда почему в самом центре грудной клетки пекло так, будто из нее каленым прутом выжигали все самое личное, трепетно оберегаемое, живое? Почему в глазах Каччана собрались непрошеные злые слезы? Задержались на ресницах прозрачным бисером, впитались, едкие, в кожу. Первая любовь пульсирующим болью комком несказанных слов застыла где-то внутри.***
Сон откатывает болезненными, ленивыми волнами. В нос бьется запах лекарств и первозданной чистоты. Изуку снова в больнице. Его глаза воспалены, тело обвито тугими бинтами, голос не слушается. Пальцы работают плохо, но Изуку упрямо старается ими пошевелить – так он понимает, что все еще жив. Он жив. Снаружи. А внутри месиво из эмоций и затаенных признаний. Изуку ощущает такое одиночество, будто остался один во всей необъятной вселенной. Последний человек на земле, так говорят? Ребята неправильно оживлены. Всем должно быть так же дробяще плохо, как Изуку. Но все его одноклассники слишком рады, что он жив (да-да, снаружи), и Изуку натягивает на лицо свою улыбку. Она немного кривовата, – Изуку объясняет это несошедшими с лица ссадинами и синяками, – но ее хватает, чтобы поддерживать надежду во всем классе. Изуку идет на бой за свою украденную любовь.***
– Эй, Кацуки-и-и, тебя поцеловала девочка! – Фу, придурки, я этого не хотел! Десятилетний пунцовый Бакуго под гогот друзей с яростью оттирал свою щеку, пока десятилетний Мидория, ставший случайным свидетелем разговора, прятался за углом и прижимал себя к стене дома, чтобы удержаться на странно ослабевших ногах. Он зажимал рот обеими ладонями, но наружу все равно выходили какие-то булькающие тихие звуки. Щеки Изуку покраснели еще пуще, чем у поцелованного Кацуки, и стали похожи на две спелые помидорки. Щеки Изуку горели так, будто у него поднялась температура под сорок. Каччана… поцеловала девочка?.. Изуку не считал свою реакцию на этот обычный факт нормальной, но ничего с собой поделать не мог. Дал бы только кто-нибудь чудодейственную таблетку, чтобы привести себя в норму. Чтобы остудить лицо, чтобы выпрямить спину, чтобы вздохнуть глубоко. Шагнуть из-за поворота, сказать: "Вау, Каччан, это так классно! Ты настоящий счастливчик", – заработать легкие ожоги на выставленных вперед ладонях и подпалить ресницы, оглохнуть от звонкого и раздраженного ребяческого голоса. Каччана всего-то поцеловала девочка.***
Губы Очако мягкие и теплые. Сама она жмется доверчиво и тесно. Ее темные пышные ресницы трепещут. Изуку видит это очень ясно – его глаза, широко распахнутые, смотрят прямо на девичье милое личико. Изуку кажется, он не сделал ничего, что бы подтолкнуло Очако шагнуть навстречу. Первый поцелуй – так же болезненен, как и первая любовь. Потому что случается не с тем человеком. – И... зуку? - робко выдыхает Очако в затвердевшие губы, и Изуку ловит ее поникший разбитый взгляд. Изуку так и не отвечает. Не приобнимает в ответ стройное тельце, не проводит шершавыми от шрамов ладонями по узкой талии, не прижимает ближе к себе. Он столбенеет, словно молотом его вбили в пол. Но земля не раскалывается под ним на две половины, не утягивает его в бездонную трещину, погребая под каменистым обвалом. Земля продолжает жить, пока в карих округлых глазах зарождаются первые слезы. Лучше бы Изуку все-таки провалился. – Прости, я слишком внезапно, да? – Нервный смешок Очако врезается в грудную клетку Изуку длинной спицей, прокручивается в ней пару раз и застревает, наткнувшись на сердце. В сердце Мидории все еще нет места для кого-то другого. – Я... – А! Вот вы где! Там все собрались на тост. – В дверном проеме спасительно маячит голова Теньи, и Изуку пользуется возможностью неловко отстраниться, обхватить себя рукой, напряженно цепляясь пальцами за плечо, чтобы удержать себя от лишних движений. – Мы сейчас идем, – говорит он, широко улыбаясь Тенье одними губами, и в его глазах словно отражение чужих красных радужек танцует разъяренный предательством костер. – Ага. Очако трет веки пальцами, сдерживая непролитые слезы, затем вся подбирается и уверенно сжимает руку в кулак. Первой выходит из комнаты со спокойным лицом. Оборачивается у двери и освещает потерянного Изуку своей улыбкой, намного более искренней, чем его собственная. – Будем ждать тебя в гостиной. В сердце Изуку разверзлись новые пропасти, полные кипящей отравленной черной крови. Он чувствует бесконечный стыд перед Очако. Милой, доброй Очако, которая со дня вступительного экзамена всегда идет рядом, не забегая вперед и не оставаясь позади. Очако, которая смотрит смущенно, окрыленная своей любовью. Очако, которая прелестно хихикает над всеми глупостями, что говорит и творит Изуку. Очако, рядом с которой так тепло и уютно, что Изуку привычно краснеет. Стойкой, сильной, прелестной Очако. Жизнь Изуку стала бы намного проще, если бы он только был способен полюбить кого-то другого. В общем зале людно. Юные ученики Юэй заняли все подходящие под сидение поверхности. Среди празднующих день рождения Киришимы – ученики первых "А" и "Б" классов. Все уже немного навеселе (для шестнадцатилетних подростков нет ничего невозможного в том, чтобы протащить в общежитие звенящие в пакетах бутылки с алкоголем; Иида еле удерживается от протестующих пасов руками), одноразовые стаканчики стукаются бумажными боками, выплескиваясь жидкостью через край. Только Изуку спускается с лестницы, его тут же со всех сторон оглушает праздничный гвалт. Чужим смехом укутывает словно коконом, позволяя ему, разбитому и задумчивому, остаться вне поля зрения. Уголки губ привычно разъезжаются в стороны – выражение, заученное до автоматизма. Улыбка и на нормальную улыбку-то не похожа, но никто не обращает внимание на эту неудачную гримасу. – Ребята, спасибо, – умывается слезами Киришима, по очереди повисая на каждом из своих товарищей. – Денки, друг, люблю тебя. – Каминари сам еле стоит на ногах, их обоих подхватывает Серо во избежание падения на заставленный полупустыми тарелками и стаканчиками столик. – Бакубро, ты лучший. – Бакуго кривится и дергается, пытаясь выбраться из стального захвата. Он шипит, ругается на весь зал и пугающе скалится словно дикий зверь. Вся троица копошится прямо перед носом Изуку, и на секунду он встречает чужой взгляд с плохо скрываемыми смешинками. У Изуку сердце схлопывается в черную дыру, а после – взрывается так, что в зеленой радужке отражаются разлетевшиеся осколки галактик. Щеки Изуку алеют ярче, чем после внезапного поцелуя с Очако, и он слишком поспешно отворачивается. Перед Ним Изуку всегда как на ладони. Первая любовь продолжает теплиться внутри, и ничто не в силах затушить даже крошечный, пропитавшийся соленой влагой уголек. Вечеринка гуляет до поздней ночи. Студенты разбредаются по своим комнатам по одиночке или в паре в зависимости от количества алкоголя в крови. Им всего шестнадцать. Многие попробовали алкоголь в первый раз. Каминари и Киришима посапывают, привалившись друг к другу, на диванчике. Изуку сидит с полным стаканом напротив, в кресле. За весь вечер он не сделал ни одного глотка. Горло и так противно жжет глупыми признаниями, царапающими изнутри гладкие скользкие стенки, чтобы выбраться наружу. Да-да, это я, твоя первая любовь, и я все еще здесь. С тобой. Внутри тебя. Прямо тут, в агонизирующем, бурлящем эмоциями сердце. У Изуку из воспоминаний только чужая широкая спина. Обгоняй, не обгоняй – всегда позади. Сколько ни старайся: сбивай в кровь коленки и костяшки, рвись вперед, задыхайся, давись стонами, вгрызайся зубами в землю, ползи... Все одно – ты уже отстал. Отстал в тот момент, когда влюбился в сумасшедшую ухмылку и мятежный взгляд. – Де-е-еку, – мерещится Изуку хмельной голос над ухом. Он дергается, и содержимое судорожно смятого пальцами стакана оказывается на коленях. За спиной тепло смеются: – Неудачник. Изуку не оборачивается до тех пор, пока звуки шагов (вместе с оглушительными звуками собственного сердца) не затихают где-то у лестницы, и успевает выхватить ласкающим взглядом светлый колючий затылок. От воспоминаний о мягком голосе, будто из фантазий, у Изуку под кожей расползаются полчища мельчайших насекомых. Как же приятно и больно любить.***
Семилетний взъерепененный Каччан с силой вырвал дрожавшего Изуку из-под нависших над ним хулиганов-старшеклассников. На тощей руке Изуку расползся уродливый ожог от взрыва, на ошарашенных лицах "злодеев" запеклась копоть. У некоторых мальчишек тлели остатки бровей и ресниц. Каччан, воплощение геройства и абсолютного бахвальства, победно скрестил руки на груди. Его огненно-алую футболку прожгли случайные искры собственной причуды, но кто думает про одежду, когда в открытую насмехается над поверженными слабаками?! Еще один неудачник все это время смиренно стоял за надежной спиной своего друга. И хорошо, что Каччан не мог увидеть тот упоенный взгляд, которым маленький Изуку смотрел на него. Восхищение силой, бесстрашием и решимостью мерцало в зеленой радужке беспричудного ребенка словно проснувшиеся посреди белого дня разноцветные яркие звездочки. – Валите отсюда, вы, мусор! Только я могу доставать этого слабака! – вытирая разбитый нос предплечьем, кричал Каччан звонко вслед убегавшим детям. Вечером Изуку, неловко выводя в своем дневнике иероглифы цветной ручкой и путая местами черты, назвал Каччана «своим настоящим героем». И неважно, что мама долго сетовала, заматывая обожженную руку, и что плечо, в которое Каччан несдержанно пихнул своего сверстника тяжелым ботинком после того, как спас, ныло от удара. Изуку узнал, что можно восхищаться кем-то сильнее, чем Всемогущим.***
Мясная булочка в руках Изуку теплая. От нее идет пар, когда пальцы рвут вздутую пластиковую упаковку. Тодороки учится пользоваться своей силой, не прибегая к массовым разрушениям, а Изуку беззастенчиво пользуется плодами его практики. Изуку голодный, вымотанный и вспотевший. Им втроем с Тодороки и Бакуго строго наказано «посидеть спокойно хотя бы полчаса», пока Старатель решает дела, которые явно не касаются сующей свои носы во все злодейские проблемы стажирующейся у него троицы. Изуку с Тодороки сидят на краю крыши. От легкомысленных покачиваний ногами ботинки стукаются металлической оковкой о бетонную стену, а зимний промозглый воздух пробирается под ткань геройского костюма цепкими паучьими лапками. У Изуку напряжение во всем теле и странное зудящее ощущение где-то между лопаток. – Ва-а, горячо, – восклицает Изуку громко, когда мясной обжигающий бульон от неосторожного укуса брызжет на губы. – Прости, Мидория. Перестарался. Дай секунду. Тодороки тянется уверенно и касается правой рукой прозрачной упаковки с совершенно безмятежным выражением лица. Изуку внимательно всматривается, но не видит даже хмурой морщинки на переносице. Понять, что Тодороки напряжен, можно только, если хорошо его знать. Теперь Изуку знает. В последнее время они вдвоем общаются чаще. В большинстве своем из-за стажировки, но эти изменения в вечно отстраненном друге на самом деле радуют Изуку. Ему по-детски наивно хочется, чтобы всем вокруг было хорошо и спокойно. Особенно друзьям. Особенно близким. Особенно одному конкретному. – Обжегся? – Тодороки смотрит на покрасневшие губы Изуку, и тот смущенно ведет по ним языком. Действительно, немножко пощипывает. Но эти ощущения, конечно же, несравнимы с теми, которые оставляют после себя тяжелые битвы. Или ненароком брошенные хмурые взгляды. Эти взгляды Изуку замечает все чаще, и его сердце ускоряет ход каждый проклятый раз. Чем старше он становится, тем сложнее скрывать свои чувства. Разве не должно было быть наоборот? Время же лечит, да? Да? – Все в поряд… Тодороки-кун? Изуку застывает истуканом, потому что пальцы Тодороки слишком близко и скорее всего могут уловить сбившееся рваное дыхание. Пальцы Тодороки еле заметно касаются нежной кожи губ. Пальцы Тодороки приятно прохладные. Губы покалывает легким морозцем, как будто температура вдруг опустилась до минус десяти, и Тодороки (такой же собранный и спокойный, как обычно) не убирает руку до того момента, пока над их с Изуку головами не взрывается ярко-красным. Ослепительным до гипнотизирующего мерцания перед глазами. Изуку на мгновение оглушен и ослеплен, но сквозь гул в ушах все равно слышит: – Где, блять, твой чертов папаша, Двумордый? То, что он номер один, не значит, что он может съебываться от нас посреди дня! Заебало сидеть без дела! Изуку кажется, что Кацуки взбешен. Изуку кажется, что Кацуки смотрит на него слишком пристально. Что хочет сожрать его без остатка. Выпотрошить. Вырвать сердце и вонзить зубы в еще бьющуюся, содрогающуюся плоть. Изуку дрожит. Изуку боится, что если поверит в то, чем кажется необъяснимая животная ярость в красных, бликующих искрами раздражения глазах, то сойдет с ума от счастья. Возможно, он уже сошел. Потому что отвести взгляд от безумного, жаждущего крови оскала просто не в силах. Тодороки вдруг тихо хмыкает. Изуку никогда не говорил о своей бессмысленной любви вслух, но знает, что проницательный Тодороки и так догадывается обо всем. И незримо поддерживает. Он флегматично приглаживает волосы, забавно встопорщенные взрывом на макушке, и пожимает плечами. Все, что он отвечает, только лаконичное: “Не знаю”. Кацуки гневно рычит. Изуку позорно прячет раскрасневшееся лицо. Все его естество горит любовью.***
Стук. Изуку резко открыл глаза. Стук. Сел в кровати. Стук. Спустил ноги на пол. Стук. Стук. Стук. Как только ступни опустились на пол, Изуку закашлялся. И не смог остановиться, пока не выдавил из себя все, застывшие в горле, сгустки. Изуку на днях исполнилось двенадцать. На день рождения он получил новый свеженький диск с интервью Всемогущего и крепкий подзатыльник, опаливший волосы на несколько сантиметров. А после дня рождения он заболел. Болеть было неприятно. Конечно, Изуку мог целыми днями читать журналы с яркими глянцевыми фотографиями про-героев и валяться перед телевизором, пересматривая записи спасательных операций, но что толку, если рука была не в состоянии даже ручку держать, чтобы записать свежеподмеченные детали в один из своих любимых блокнотов. А еще… Изуку позорно скучал. Скучал так, что готов был простить и проплешину от взрыва на затылке, и все еще не сошедшие с боков синяки нерассчитанно сильных тычков. Стук. Стук. Стук. Изуку неловко поднялся и прямо босиком пошел на звук. Стук. Круглый камешек влетел в стекло прямо перед носом Изуку, когда тот подошел к окну и отдернул штору. Стук. Еще один чуть ниже. Изуку предательски дернулся оба раза и потянулся к ручке, чтобы открыть раму раньше, чем следующий камешек залетит в комнату через открытое окно. – К-каччан? Изуку свесился вниз через раму и широко распахнул глаза от удивления. Под его окном, рядом с цветущими кустами, светлела макушка знакомого мальчишки. – Каччан, что ты здесь делаешь? – Захлопнись, ботан. Кто разрешил тебе заболеть? – Изуку видел, как пылали глаза Кацуки даже в темноте. Скорее, как раз в темноте. Горели как два живых маленьких огонька. Два маленьких свирепых огонька. – Прости, Каччан. Я неспециально. – Совершенно глупая, неудержимая улыбка рвала щеки практически до ушей, обнажала белые зубы и заставляла веснушки замысловато плясать на дрожащих щеках. – Если ты, задрот, не придешь в школу через неделю, я превращу тебя в мешок с костями. Так и знай, бесполезный Деку! – крикнул Кацуки, уже убегая. Когда мама с утра недовольно бурчала себе под нос на бродячих животных, примявших ее любимые гортензии, и охала от количества камней у дома, Изуку лишь улыбался в ложку с кашей. Иногда Изуку ощущал неимоверное счастье от того, что так глупо и сильно любил.***
Легкие Изуку горят. Он думает, что раздробленными ребрами их проткнуло насквозь. Он задыхается в чужие губы, а чужие губы такие же соленые от крови, как и его собственные. Изуку не имеет представления, как Кацуки дополз до него в таком состоянии. Изуку не имеет представления, почему сам все еще в сознании. – Только, блять, посмей, Деку!.. Только, блять, посмей!.. Наверное, чтобы услышать эти слова. Изуку улыбается криво и жутко. Но, несмотря на кровь, просачивающуюся через зубы, несмотря на гримасу боли, его улыбка все равно светлая и добрая. Пальцы в последний раз мажут по темным от сажи колючим волосам с запекшейся кровью и оставляют на них новые темно-бардовые полоски перед тем, как безвольно опасть на землю. Его руки больше не двигаются. Изломанные и обожженные они лежат вдоль тела словно бесполезные проржавевшие прутья. На губах снова отпечатывается отчаянный поцелуй. От этого поцелуя жжет губы и почему-то свербит в носу. Изуку, не плачь. Будет только больнее. Жжет не только губы, но и глаза, и сердце, и душу. Рвет. Перемалывает в фарш, как и его проклятые внутренности. На грани сознания Изуку слышит голоса. Спасательная команда уже здесь. Слышит, как Кацуки силой пытаются оттащить от него. Слышит, насколько дикий крик вырывается из чужой груди. Слышит… или это ему только кажется. – Кац… ки… – выдавливает Изуку через силу, через противное бульканье в горле, через режущую на миллионы кусочков боль, через ад в родных глазах. Второй поцелуй Мидории Изуку становится самой яркой огненной вспышкой… перед погружением в кромешную тьму.***
Коленка жуть как болела. Изуку посматривал на нее иногда, пока бежал по парку вслед за Каччаном и его друзьями. Мальчишки гоготали каждый раз, когда Изуку оступался или спотыкался, а вот Каччан молчал. И только смотрел пугающе и злобно. Изуку все еще не отставал, хотя был бессильным шестилетним мальцом с хилыми ручками и ножками, со слабеньким детским тельцем. И все-таки надо же было так упасть! В крови испачкались даже новые синие шортики, заканчивающиеся выше колена, и белые высокие носочки. За шорты было особенно обидно – мама стала бы переживать. Мама стала бы отговаривать Изуку водиться с хулиганами. Мама не знала, что соседский мальчуган Бакуго Кацуки – тот самый хулиган, из-за которого ее сын вечно возвращался домой с ушибами и царапинами. Изуку шмыгал носом, но продолжал бежать. Вперед. Туда, где Каччан уже забирался на высокую детскую горку. Красный ботинок уверенно встал на первую ступеньку, когда дорогу наверх Изуку перегородил светловолосый мальчик с угрюмым лицом. Кацуки уставился на кроваво-красную коленку так, будто хотел испепелить ее лазерами из глаз, как показывали в супергеройском сериале по телевизору. Но коленка продолжала болеть и кровоточить, никуда не исчезая. Изуку чувствовал, как саднило содранную кожу, и переводил ошарашенный взгляд с лица Каччана на свою ногу и обратно, не понимая, почему тот застыл и замолк. – Отвали уже, неудачник! Как же ты бесишь! – закричал неожиданно Кацуки с мучительной гримасой, сталкивая Изуку обратно на землю с лестницы. – Почему ты просто не можешь отстать?! Почему Изуку просто не мог отстать? В сердце маленького мальчика поселился вопрос. После он жил в горячем органе много лет, разрастался, покрывался новыми вопросами, как свежей кожей, пока не переродился в простой ответ. Простой, но пугающий ответ.***
От Мидории Изуку пахнет потом, гарью, немного порохом и пылью, засохшей кровью. Его темно-зеленые волнистые волосы слиплись на концах в грязные сосульки. Склеились. Посерели. А-класс застывает вокруг Изуку плотной нерушимой стеной. А Изуку выглядит так, будто не спал несколько недель (он не спал), не ел (не ел), не останавливался ни на секунду (он так устал). Изуку осоловело моргает. Потому что, вот – он остановился. Он стоит и смотрит в глаза, которые не рассчитывал увидеть еще долгое время. Вот – он стоит и не может им сопротивляться. Изуку жалок. Он не может сопротивляться глазам. Он готов подвергнуть опасности свою семью, своих одноклассников, весь мир. Ради этих глаз. Глаз, в которых скопились все грехи человечества и беспредельная вина за них. – Изуку… Усталость накатывает резко. Только Изуку боролся, рвался из заботливых, останавливающих его рук, огрызался, сквернословил, ранил дорогих ему людей… и тут обмякает, покачивается в раскрытые объятия, тычется лбом в горячую шею, шепчет: – Ты догнал меня, Кацуки. Ноги не держат. Руки не работают. Глаза закрываются. Изуку сейчас совсем беспомощен, но от широких ладоней на его спине, придерживающих, прижимающих к крепкому устойчивому телу, растекается жар спокойствия. Изуку готов уснуть в этих руках прямо сейчас. Изуку доверяет этим рукам как своим собственным. – Тц. Разве я мог позволить тебе снова сбежать от меня после того, как украл у меня поцелуй? Изуку слабо улыбается и скорее ощущает, чем видит, такую же добрую родную ухмылку Кацуки. Значит ему это не приснилось. – Вообще-то, это ты меня поцеловал. – Верь в это и дальше, задрот. Первая любовь Мидории Изуку никогда не была безответной.