Когда бездна влюблена

Солнечный свет пробивается сквозь густую листву и пятнами ложится на землю, одежду, даже на книгу, которую, так упоённо закусывая губу, читает Цзинъянь. Линь Шу сидит вполоборота, прислонившись к стволу вишни. Наблюдает, как белая кромка зубов надавливает на мягкую плоть, смещается – на мгновение светлеет полоска-след – и выпускает из плена. Завораживающее движение повторяется вновь и вновь. Линь Шу перекатывает колосок из одного уголка рта в другой, пытаясь отвлечься на горечь травяного сока. Его не было в Цзиньлине сколько? Неделю? Словно и не уезжал, лишь отлучился ненадолго. И всё же успел соскучиться. Мчался домой, разрываемый желанием услышать голос, увидеть улыбку, коснуться: положить ладонь на плечо, задевая запястьем шею, сойтись в тренировочном поединке на мечах, врукопашную, поймать в объятие, ни цуня между, наедине… Неожиданный голод скрёбся за рёбрами, сбегал мурашками по спине, изматывал нестерпимым зудом, требовал быть рядом. Линь Шу загнал до пены коня, бросив сопровождающий отряд далеко позади, вернулся. И вынужден созерцать прилежного ученика, постигающего откровения мудрецов прошлого. Погруженный в мысли Цзинъянь хмурится, заправляет за ухо мешающую прядь, не отрываясь, скользит подушечкой большого пальца по щеке ко рту, прикусывает верхнюю фалангу. Линь Шу выплёвывает измочаленный стебель, разворачивается лицом к лицу и возмущённо выдыхает: — Прекрати! Подняв взгляд от страниц, Цзинъянь недоумённо выгибает бровь, но так и не опускает руку. — Вот это! — тяжёлый колосок стегает по костяшкам длинных пальцев. Цзинъянь вздрагивает, цепляя ногтём по губе, и морщится. Линь Шу прикипает взглядом: мелькает кончик языка, зализывая царапину и оставляя за собой влажный блеск. — Сяо Шу? Выдержка разбивается об открытый, с зарождающимся беспокойством взгляд, и притихший было голод вспыхивает вновь. Одним рывком Линь Шу притягивает Цзинъяня к себе за шею, мягко проходится зубами по покрасневшей губе, ловит вздох, переходящий в стон. Прижимается ещё ближе, впитывает дрожь удовольствия в расслабляющемся под его руками теле. С глухим стуком на землю падает книга. Линь Шу ухмыляется и углубляет поцелуй. *** Не насытившийся, раздражённый и не способный отвести взгляд. Наверное, так чувствует себя мучимый жаждой человек, которого поманили флягой с ключевой водой, а затем отобрали, стоило первой капле смочить горло. Лучи солнца бликами рассыпаются, отражаясь от полированной стали. Обманчиво медленный выпад, цепочка скользящих шагов – столь легких, будто подошвы сапог не касаются песка, – стремительный взмах и свист рассекаемого воздуха. Шорох халатов, серебристый росчерк меча. Уклон, глубокий прогиб – край рукава задевает землю – новая стойка. Кажется, не живой человек, а расплавленный металл перетекает на плацу. Линь Шу жадно наблюдает. Оглаживает взглядом широкий разворот плеч и узкую талию и почти чувствует под ладонями сильные мышцы спины, сейчас скрытые слоями ткани. От резкого замаха оголяется полоска кожи на запястье – и дыхание сбивается. А Цзинъянь оборачивается, смотрит в упор тёмными искристыми глазами, и Линь Шу, зачарованный, делает шаг вперёд, поднимая оружие. Земля под спиной твёрдая и неуютная, колется забившийся за шиворот песок, ноет правая кисть. Выбитый меч, наверняка, лежит неподалёку, но поворачивать голову пока не хочется, как и вставать. На фоне синего неба маячит хмурящийся Цзинъянь. Будь Линь Шу на его месте, уже отчитывал бы недотёпу, который посмел витать в облаках во время тренировки. Цзинъянь лишь тревожно молчит. — Этот недостойный, — Линь Шу цепляет маску почтительности и добавляет подобострастия в голос, — посчитал своим долгом поддаться Вам хоть раз, Ваше Высочество. Под тихий смех принца Ци и заливистый хохот главы дворцовой стражи почти невозможно не улыбнуться. Цзинъянь, вздёрнув его на ноги, отпускает не сразу – слои ткани не скрывают жара прикосновения – и во всеуслышание отвечает: — В таком случае, не желая Вас оскорбить, молодой командующий, я больше не стану сдерживать удар. От вкрадчивого тона Линь Шу охватывает предвкушение, которое нет ни желания, ни смысла затягивать – едва обменявшись поклонами, он срывается в атаку. Посол Южной Чу преподнёс принцу Ци поистине восхитительный, хоть и странный подарок: пару одинаковых, мастерски выкованных цзяней. Оплетённая витым шёлковым шнуром рукоять удобно лежит в ладони – у меча идеальная балансировка, а клинок на пол чи короче, чем принято в Великой Лян, – непривычно, но позволяет ближе сойтись в бою. Цзинъянь держит слово. Сталь звенит о сталь. Мышцы напряжены, и адреналин бежит по венам, ускоряя реакцию и обостряя рефлексы. Поединок больше не похож на показательное выступление: намеренная красота движений уступила место эффективности. Обманные приёмы чередуются с уловками, одна техника сменяет другую. Просчитывать шаги – ни свои, ни чужие – нет времени, приходится полагаться на интуицию и долгие годы тренировок. Цветным смерчем они кружатся по площадке. Линь Шу чувствует, как взмокла спина и покрылся испариной лоб. Краем глаза он отмечает за оградой напряжённые фигуры недавно набранных гвардейцев и усмехается, отвечает на улыбку Цзинъяня и парирует очередной удар. Предплечье начинает гореть огнём, но остановиться невозможно. Новички смотрят на них во все глаза, но не замечают деталей. Не видят, как Цзинъянь чуть разворачивает кисть, чтобы меч ударил плашмя, а не врубился в мышцы плеча. Сам Линь Шу чуть короче делает шаг, чтобы выпад получился недостаточно глубоким и острие клинка лишь мазнуло по ткани халата на груди. Они никогда не навредят друг другу. Опасный для стороннего наблюдателя бой, для них – танец доверия. Линь Шу остывает, разлёгшись на скамье в тени навеса и давая отдых ноющему телу. Адреналин схлынул, оставив после себя замешанную на восторге усталость. Даже уроки у лучших бойцов не могли дать такую бурю эмоций. Интерес к новой технике, искреннее уважение к мастерству наставника, гордость своими успехами – бесспорно, но для бурлящей в крови эйфории этого недостаточно. Нужен азарт – перехитрить того, кто знает тебя и твои приёмы. Обоюдное понимание – считывать чужое состояние по едва заметному напряжению мышц, наклону корпуса и знать, когда остановиться. Ощущение безусловной поддержки – не опасаться попасть под не отведённый вовремя удар, раз-второй-десятый пробуя воплотить в жизнь пришедшую на ум комбинацию. Постоянное напряжение – можно и не мечтать о поблажках, сколько ни проси. И, конечно, острое, интригующее ожидание – Цзинъянь, как никто, умеет его удивлять. Из-под опущенных ресниц Линь Шу смотрит на виновника, а тот, раздевшись по пояс, плещется у бадьи с нагревшейся за утро водой. Струйки сбегают по плечам на руки и грудь, очерчивая мускулы блестящими дорожками. Отдельные капли осколками хрусталя переливаются на коже. Цзинъянь сияет, будто одетый в драгоценную броню. Шумно втянув воздух через нос, Линь Шу поднимается и, прихватив отрез мягкой ткани, подходит вплотную. Медленно ведёт левой ладонью по спине: от поясницы вверх, проскальзывая под тяжёлые от влаги волосы, слегка надавливая, гладит затылок. Чуть наклонившись, касается выступающей лопатки губами. Указательным пальцем прослеживает прилипшую к шее тонкую прядку, подцепляет ногтем, сдувает – Цзинъянь жмурится. Перекидывает руку через плечо, почти ловя в захват, притягивает к себе, кожа к коже. Цзинъянь тёплый, умиротворённый, доверчиво льнёт в объятие и позволяет промакивать воду с ключиц. — Матушка звала нас на обед. Линь Шу губами ловит вибрацию от голоса, отвечает кивком, не желая отвлекаться на разговор. Ведёт языком от основания шеи до края челюсти, слегка прикусывает. Ему хочется сомкнуть зубы сильнее, дождаться одобряющего стона, оставить след, но ворот тонкого летнего пао не скроет метку, а в такую погоду Цзинъянь в шарфе измучается. Пьянящая, выжигающая воздух из лёгких нежность затапливает сердце. Линь Шу спускается дорожкой поцелуев обратно к плечу, утыкается лбом и медленно вдыхает родной запах. *** — Твоя мама – богиня выпечки. Даже поварам императора с ней не сравниться. Выйдя из дворца Чжило, они сворачивают в сад, срезая путь до ворот. Линь Шу несёт два больших короба: в одном гостинцы для родителей, во втором – исключительно для него. Цзинъянь, со вкусом вгрызаясь в румяный бочок сахарного пирожка, невнятно мычит в ответ. Вдали от чужих глаз, довольный и расслабленный – это его Цзинъянь. Яркий, настоящий, так разительно отличающийся от сановников, скованных правилами настолько, что порой они кажутся марионетками. Влюбленный восторг щекотно ворочается в груди, требует слов, а лучше – прикосновений: заставить зрачки расшириться, а дыхание – сбиться, ловить улыбку кончиками пальцев, пробовать на вкус. Надо подождать, добраться до поместья, но Линь Шу не может хотя бы не подразнить. — Ваше Высочество, где же Ваши манеры? Перепачкались, как ребёнок, — большим пальцем постукивает по кончику носа и осекается. Цзинъянь резко останавливается, будто налетев на стену, бледнеет и прячется за безэмоциональной маской. “Дурак!” Линь Шу досадливо морщится: хороший он друг, понимающий… Надо же было испортить такой момент! Извинения застревают в горле, когда он ловит взгляд Цзинъяня. Острый, как кромка кинжала, оценивающий, но нечитаемый. Неприятный холодок пробегает по спине. Под рёбрами ноет от желания защитить, укрыть, отгородить собой от мира. Вот только на этот раз виновник он сам. Цзинъянь поднимает подбородок, и этот жест наполнен величественностью, достойной сына Дракона. Неторопливо – почти лениво – проходится запястьем по носу, вытирает губы тыльной стороной ладони. Задумчиво отводит взгляд, будто позабыв о суетном мире, и широким движением слизывает крошки с костяшек. Линь Шу смотрит вслед уходящему другу и вспоминает, как дышать. Аккуратно ставит у края дорожки короба со сладостями. Пары шагов хватает, чтобы догнать Цзинъяня. Пары мгновений – чтобы развернуть к себе и толкнуть в тень беседки, предплечьем поперёк груди прижать к колонне. Он цепляет край рукава, притягивает к себе чужое запястье и нежно прижимается губами поверх синей венки. Не отрываясь, заглядывает в неприступно скучающее лицо напротив. Усмехается – выдох, наверняка, щекоткой проходится по чувствительной коже. Чуть отстранившись, Линь Шу кратко прикусывает подушечки сразу двух измазанных пудрой пальцев и берет их в рот полностью. Сладость растекается по языку. *** Линь Шу по привычке заходит без предупреждения, как к себе домой, ловит улыбку обернувшегося Цзинъяня – тот явно узнал его по шагам, – и замирает. Не подпоясанный верхний халат распахнут, ворот нижнего расходится, соблазнительно обнажая шею, клином спускаясь до середины груди. Низкое закатное солнце подсвечивает тонкую ткань, делая её полупрозрачной и открывая взору контуры тела. Задержав дыхание, Линь Шу пережидает острое желание стянуть лишние, мешающие слои. — Тушечницу перевернул. Теперь пояс безнадёжно испорчен. Равнодушное оправдание сквозит иронией: не иначе подарок особо льстивого придворного. Линь Шу это мало волнует. Всё его внимание приковано к длинным пальцам, играющим с широкой лентой, заляпанной чёрными пятнами. Он вспоминает утро и переводит взгляд на рот Цзинъяня. Наощупь отбирает пояс, тут же отбрасывая в сторону. — Сяо… И впивается поцелуем в округлившиеся на звуках его имени губы. Цзинъянь изумлённо медлит мгновение, прежде чем прильнуть ближе, отвечая. Голодная пропасть за рёбрами требует большего. Линь Шу вынимает заколку и ловит рассыпающиеся волосы Цзинъяня. Тяжелые пряди падают в ладонь, струящимся шёлком оплетают запястье. Ощущение настолько острое, будто не неделю – месяцы – провёл вдали, в одиночестве, истосковавшись по прикосновениям. Сегодня они навестили родных и выразили всем почтение – никто не станет искать, не отвлечёт. Теперь Цзинъянь принадлежит только ему. Нижний халат сползает, оголяя плечо. Теперь можно не сдерживаться и прикусить, как хотелось ещё днём. Запустить руки под ткань, огладить живот, скользнуть на спину, чуть надавливая ногтями, прочертить полосы от лопаток вдоль позвоночника. Линь Шу нетерпеливо стонет, мучимый необходимостью всем телом ощутить тепло чужой обнажённой кожи, шепчет лихорадочно: — Хочу тебя, Цзинъянь. Ловит губами улыбку и отступает к кровати, подставляясь под развязывающие пояса руки и помогая избавляться от мешающей одежды. Раскинувшийся под ним Цзинъянь божественно красив. Линь Шу любуется, не в силах отвести взгляд. Не притронуться, удержаться даже на мгновение почти невозможно, но предвкушение будоражит сильнее, чем адреналин битвы. Склонившись, он чуть касается губами солнечного сплетения. Самым кончиком языка ведёт дорожку вверх: по груди, по шее, кадыку, подбородку до раскрытого манящего рта. Продолжая целовать, подушечками пальцев прослеживает линии выступающих ключиц. Ладонью ловит ускорившийся стук сердца, упиваясь знанием, что сам тому причина. Коленями сжимает бёдра Цзинъяня, чуть покачивается, задерживаясь, дразня и распаляя. И, наконец, отпускает себя: предплечьями скользит вдоль боков, вытягивается поверх, придавливая своим весом. Кожа к коже. На его спину ложатся горячие ладони – Линь Шу, как разрядом, прошивает от копчика до затылка – прижимают ещё ближе: бережно, но настойчиво, повелевающе. Хочется подчиниться и присвоить себе, сплавиться и прорасти насквозь. Ближе, ещё ближе. Тонущий в лавине чувств, он цепляется за ласковые поглаживания, выныривает на поверхность и вздрагивает от щекотного выдоха в ухо: — Попался, — на лице Цзинъяня довольство мастерски разыгравшего партию стратега. Линь Шу моргает и заходится хохотом. Недоумённо-растерянные взгляды, невинные жесты, умело использованные совпадения и случайности складываются в выверенную картину. — Попался, — искреннее признание даётся легко: это не сражение, даже не соревнование. Но сдаться на милость можно и в другой раз, а разделённая на двоих игра, как и наслаждение, всегда ярче. Почти целомудренно касаясь губами кончика носа Цзинъяня, Линь Шу совсем не двусмысленно притирается бёдрами. Нависает сверху, опираясь на левое предплечье, ласково смотрит. С безмятежной улыбкой обхватывает ладонью оба члена, на пробу двигает кистью, выбирая темп. С расширившимися зрачками и сбившимся дыханием Цзинъянь ещё прекраснее. Линь Шу падает в жадный поцелуй. Cладкие стоны звучат ответом на рваный ритм, с которым он входит в Цзинъяня, подводя их обоих к грани. Скрещенные лодыжки давят ему на поясницу, прижимая ближе, сильные руки едва не до боли цепляются за плечи. Линь Шу не возражает: на бёдрах Цзинъяня от его пальцев, наверняка, тоже остаются следы. Позже они будут нежнее, но сейчас есть лишь желание обладать и принадлежать. Сейчас – сплетённый клубок оголённых нервов, искрящий на каждый свой и чужой выдох. Линь Шу чувствует себя бомбой в момент взрыва. Осколки глиняной оболочки уже ощетинились во все стороны, между ними уже проглядывает смертоносное огненное нутро. Жадное и нетерпеливое, готовое поглотить всё вокруг. Он не отдаст Цзинъяня. Это должно пугать: категоричностью, выходящим из-под контроля собственничеством, ужасом причинить боль. Но в любимых глазах – доверие и не менее опасное бушующее море, которое не ранить острыми гранями. Они подходят друг другу лучше, чем подогнанные рукой мастера кусочки мозаики на стене в императорском дворце. Линь Шу задыхается: полыхающая волна эмоций накрывает с головой, путает мысли, безжалостно плавит изнутри. Цзинъянь притягивает его лицо к себе и вдыхает в рот спасительный воздух. *** Цзинъянь уснул, но Линь Шу ещё не готов уступить разморившей тело истоме. Он протягивает руку, аккуратно, чтобы не разбудить, ведёт дорожку кончиком пальца – невесомо, когда подушечку щекочет почти ощущением, покалывает почти касанием. По краю ресниц, спинке носа, изгибу зацелованных и припухших губ. По линии подбородка, вниз по шее и дальше по ключице, мимо темнеющего пятна укуса. Люди, за редким исключением, считают его единственным инициатором и вдохновителем всех затей, а Цзинъяню отводят тихую и скромную роль потакателя. Линь Шу ехидно ухмыляется: глупцы. И смакует эгоистичный восторг: лишь он знает, какая бездна, подчиняющая, повелевающая, тянущая за нужные ниточки и добивающаяся своего, скрывается в глазах Цзинъяня. Чутко откликающаяся на его ласки и всецело им владеющая. Утомлённая и прикрытая лёгким одеялом, рядом дремлет стихия в человеческом обличье. И Линь Шу безоглядно в неё влюблён. Он придвигается ближе, закидывает руку на живот спящему и целует обнажённое плечо. — Мой принц.