Тёплыми руками дождя.

      — Давай быстрее, коротколапка! — вот кто мог подумать, что ливень начнётся так внезапно. Синоптики и прогнозы, как и всегда, говорили: «Будет солнечно и ясно!» Хуясно. На небе, какое то время, действительно не были ни тучки, но в один момент что-то пошло не так, и размеренная прогулочка превратилась в побег от ливня. Убежать-то им почти удалось, а вот остаться сухими — нет. Теперь оба стоят в коридоре апартаментов на первом этаже, капая на чистый пол дождевой водой с волос и насквозь промокшей одежды. Оба легко тряслись: ветер не пожалел их и нагнал вместе с дождём и окутал плотным неприятным одеялом, давшим в сочетании с промокшей одеждой просто неимоверно мерзотненькую смесь.       — Твой отец не будет против, если я зайду? — Трэвис маялся с вопросами, выходя с Салом из лифта, привезшего их на четвёртый этаж, где перегорела одна лампочка и было подозрительно тихо. Где, в некоторых местах, обои лениво и медленно сползали со стен. И все же, это все казалось, даже более сказать, было ему намного роднее, чем собственная комната. Там хоть и получше с ремонтом, исправно горит лампочка и обои в идеальном состоянии, но там будто скоро запахнет мертвечиной или гнилью. И хорошо, что единственное, что прокралось из запахов в глухую комнатушку, — аромат ладана и жжённых свечей.       — Вообще, не против, — держа мокрой рукой Фелпса за руку, в принципе, такую же сырую, Сал лениво плелся к своей квартире, ведя за собой Трэвиса, второй рукой активно пытаясь достать ключи из поясной сумки. С дождём на него всегда наваливалась какая-то усталость и сонливость, мешающая в этот день заниматься какими бы то ни было делами. Так он уже пару раз, в основном, в осенние дни, получал замечания за сон на уроке. Мол: «Негоже, Салли Фишер, спать посреди урока. В следующий раз поставлю F, » — ну простите лукавого, не может он ничего с собой поделать, когда от такой мрачной погоды хочется спать на ходу, а ноги пусть сами несут куда-нибудь. Желательно туда, где можно прилечь. — Его нет дома, так что, ему в любом случае все равно. Сегодня в ночную работает.       Без света квартира Фишеров кажется совсем уж унылой и мрачной, даже какой-то брошенной. «Наверное, Сал себя в одиночестве тут чувствует так же, как я в своём доме, » — промелькнуло первое предположение, пока Трэвис пытался снять с ног промокшую до самой подошвы обувь, хлюпающую на входном коврике от воды. — «А может, он просто включает телевизор, берет кота и чувствует себя вполне неплохо, » — промелькнуло уже второе предположение, когда, разувшись, Фелпс с интересом наблюдал за Фишером, который, ещё не развязав и шнурков, уже почесывал пушистые щечки подоспевшего Гизмо. Как раз вовремя подоспел.       — Ох. Извини! Я немного затискался с Гизмо, — сейчас он точно неловко улыбнулся под протезом. Хоть тусклый свет не позволяет разглядеть его скрытого лица, это можно понять по голосу. Трэвис научился определять его эмоции по интонации в речи или каким-то отдельным особенностям в ней, как и сам Сал сумел научиться понимать его эмоции сквозь маску агрессии, которую он надевал при нем все реже и реже. Наедине и вовсе никогда. Как и Фишер старался не надевать свою. — Я пока поставлю чайник, пройди в комнату.       Прошлепав мокрыми носками по полу, Трэвис оказался в уже привычной для него комнате. Как же он когда-то удивился, увидев впервые все эти постеры и плакаты, так ещё и кучу других странностей, как апгрейднутая гитара или штука, бывшая обычной приставкой, которую Сал называл «Супер Гир-Бой», ставшая прибором для контакта с приведениями.       Странностей было много, но самой большой из них был сам Сал. Своим тёплым отношением к нему, своими объятиями, дарящими незабываемый ток по телу, покалывающий весь оставшийся день; своими словами поддержки, утешения и сдерживания от попадания в очередную драку. Это сходило ему с рук. Сначала с большим трудом и нервами, но оно того стоило. И сейчас, как верный пёс, Трэвис был ему подчинен. Сал не знал, насколько он предан и благодарен, и вряд ли когда-то узнает: нет столько смелости сказать это вслух, но Фелпс точно знает, он почувствует это без всяких слов.       — Фух. Надо переодеться. Снимешь хотя бы кофту? Я повешу ее на батарею, а тебе пока дам одеяло, — Сал не смущался переодеваться при нем: для него было страшным не раздеться до наготы, а прямиком до сердца. Там уж действительно самое сокровенное.       Повесив пока что мокрую одежду на спинку стула, Сал заменил ее безразмерной серой футболкой и шортами, слабо висящими на бёдрах. Они еле закрывали шрамы на них же, уже давно зажившие. Недавних там можно было найти всего пару, и не факт, что это не постарался Гизмо. Трэвис предпочитал не спрашивать про шрамы. Ему хватало молча провести пальцем по каждому, почувствовать шершавую фактуру и вместе с этим, боль, с которой он был нанесён. На каждом оставленном шраме. И точно так же делал и его партнер. Разве что, видеть их так долго и близко ему ещё не удавалось. Сегодня, видимо, удастся.       В комнате полумгла и, возможно, это как раз-таки и даёт немножко больше уверенности, и Трэвис, снимая мокрые носки и кофту, пыхтит, передаёт Салу и сутулится. В такие моменты, к сожалению, Фишер не слепой. Всё замечает и видит. Чувствует. Наспех повесив вещи на батарею и порывшись в тумбочке, он достаёт что-то, держа это в руках.       — Присядь на кровать, — и Трэвис подчиняется, садясь на заправленную постель с ногами, двигаясь вперёд, освобождая место Салли. И тот садится сзади него, разглядывая широкую спину ласкающим взглядом. Новых синяков, разбросанных в разных местах по всей спине, не счесть. Бордовых, сине-серых, алых и жёлтых. Почти все цвета радуги. Цветастая болезненная россыпь. Тут и два-три свежих шрама на счету имеется. Не факт, что не найдётся ещё. И на это неимоверно больно смотреть, а касаться до них, пропуская все через себя, подавно больнее.       — За что он так? — непонятно, в пустоту или нет, спрашивает Фишер. Тут нужно быть глухим, чтобы не услышать жалость и горечь в пропитанном ими голосе. Трэвис с минуту не отвечает, разбрасываясь мыслями, и, в итоге, отвечает многозначительно и ясно: «За всякое». Салли не лезет с расспросами дальше, чувствуя, что сейчас это не нужно, и щелкает застежками протеза, откладывая его в сторону. Дрожащими пальцами, на которых нанесена заживляющая мазь, он трепетно и робко наносит ее на синяки, ссадины и только затянувшиеся шрамы. Мазь охлаждает и действительно облегчает ноющую боль в спине, которая не давала покоя уже несколько дней, заставляя периодический жаловаться на ее нытье.       Закончив со спиной, Сал обтер жирные от мази пальцы об собственные бедра и в полголоса просипел: «Все», призывая юношу повернуться к нему лицом. И тот лениво, медленно, но повернулся, глядя в полумгле на разукрашенное одним огромным шрамом лико. С деформированной его частью, поврежденным глазом и даже отсутствующей частью щеки — оно было прекрасно. Трэвис каждый раз, снова и снова, терял дар речи от восхищения и сходил с ума, готовый рассматривать его часами, просить позволения прикоснуться губами к каждому поврежденному участку, хранить в своей головы этот образ и черты так, будто больше никогда не увидит. Он любил его лицо. Как бы оно не было ужасно и мерзко для одних, Фелпс бы назвал Сала своим собственным, израненным до специфичной красоты изувеченным богом.       Этот раз не был исключением. Почти не касаясь его, лишь совсем легко и невесомо, он держал свои пальцы у него на подбородке, обрамляя его, не упуская возможности мельком прогуляться к скуле, затрагивая шершавую поверхность, получая эстетическое удовольствие. Сначала он несколько секунд смотрит на потрескавшиеся сухие губы, а после поднимает взор на глаза, встречаясь взглядом и получая на немой вопрос немое согласие.       Как заметно, у них почти не принято говорить. Словам они предпочитают действия, понимая друг друга лишь по взгляду или прикосновению. Нельзя сказать, что они не разговаривают вовсе. На все влияет обстановка. На светлой улице, на прогулке за руку с редкими остановками, чтобы поглазеть на очередной брошенный дом с размышлениями о том, кто там жил, или в обсуждении фильма, дискуссии или же полном согласии друг с другом, они могут говорить часами напролёт, не замечая скорого бега времени. Но в липкую, обволакивающую их в свое одеяло полумглу, отгораживающую от всех звуков и шумов, кроме одного только дождя, совершенно не вписываются никакие слова.       Рука плавно проскользнула на шею, холодными пальцами, даже ближе к затылку, задевая голубые нити волос, слегка завившиеся из-за воды. Слишком интимная, слишком близкая обстановка, чтобы смотреть в глаза. Сердце бьётся в груди, набирая ход, в тишине прислушаешься и услышишь, как оно грохочет, выдавая волнение владельца.       Наконец, Трэвис, преодолевая смущение и сомнения, подаётся вперёд. Кажется, кто-то нагло поджигает его сердце, когда он касается сухих губ: иначе не объяснить, почему изнутри, в районе груди, так приятно жжет. Прилив дофамина неописуемый. Кроткими частыми поцелуями Трэвис проплыл от подборка до тонкой шеи, губами чувствуя, как он пытается размеренно дышать и как от волнения трепещет пульс.       Сал умещает руки на оголенные плечи, оглаживая их со всей нежностью, которой мог, стараясь отвлечь себя от собственных пылающих щек. От ощущения укусов и влажных следов на шее, крышу сносит ещё как. Хочется больше и нерасторопнее, чтобы больше пропасть в друг друге и ночной глуши. Фишер не замечает, как задирает голову, в желании получить ещё. И в одним момент Фелпс останавливается, правда, лишь для того, чтобы потом снова продолжить. Он немного отстраняется, загоняет палец под широкий ворот футболки и тянет на себя, мол: «Снимешь?»       Сал, в ответ, кивает на него: «А может, ты сам?» Какая, однако, наглость, но Трэвис вполне не против ее в таком проявлении и даже улыбается этому ходу партнера. Аж руки немного дрожат. Он тревожится сделать что-то не так, но футболку вверх тянет, а Фишер и сопутствует этому, поднимая руки и оставаясь без верхней одежды. Вот что-что, а тело юноши — настоящий храм. И на него, как и на живописные архитектурные постройки, можно взирать очень долго. Трэвис получает невероятное эстетическое удовольствие, прослеживая линию ребер, небольшой животик и хрупкие плечи, на которых, однако, тяжестей жизни бывает побольше, чем на его горбу. Ко всему этому хочется прикоснуться руками, губами, кончиками пальцев проводить по тем местам, где под кожей чувствуются кости. Оставить свой след так, чтобы услышать отдачу.       И Трэвис делает.       Он робко целует любимые плечи, переходя от них к ключицам, не задерживаясь там особо долго. Сал уже давно уложен на лопатки, а Трэвис спускается по груди, руками проходясь по так завлекшим его ребрам и, наконец, слыша первые сладостные придыхания. Он удачно попадает в зону сосков, лаская их губами и языком, окольцовывая им же зону вокруг них. Он осторожен и нежен, но, все же, оторвавшись, поднимает взор на Сала: «Всё хорошо?» — в ответ ему кивок и милый, влюблённый взгляд. Руки с чёрными ногтями приятно гладят затылок.       Животик — одно из мягких и приятных местечек; было бы ещё хорошо, если бы Фишер не боялся щекотки. Когда Трэвис целует бока, заслышав невнятный звук, поднимает голову: «Неужели что-то не так? " — но нет. Сал сдерживает хихикание, тихонько шепнув: «Щекотно» — и вся тревога сразу отходит. Значит, все спокойно. Фелпс даже выдыхает облегчённо, получив от подтянувшегося Сала лёгкий поцелуй. И он спускается обратно, не мучая бедного, и обходит бочка стороной. Можно идти дальше.       Тут, конечно, уже и в большей мере накрывает возбуждение. Тем не менее, без желания страстно разорвать на нем одежду и втрахать в постель. Это больше платоническое. С большим желанием получить не только утоления возбуждения, но и такую же эмоциональную отдачу. Прочувствовать партнёра больше, чем можно через обычные прикосновения.       Трэвис, уже успевший спуститься вниз, даже уже облизнуть сухие губы, был внезапно остановлен. Он в непонятках поднял взгляд на Сала, который одним лишь пальцем подцепил его за подбородок. Он приподнялся, подтягивая Фелпса за собой. Фишер даже как-то слишком ловко поменялся с ним местами, оказавшись сверху, не щадя шею того на укусы. В его случае, это вполне себе проявление любви. Обычно, конечно, это перепадает на руки, но раз сегодня подвернулся такой случай. Почему бы и нет? Слабые красные отметины украшали всю шею юноши, а Сал и доволен, слыша томные вздохи в ответ. Теперь уже Трэвис, уложенный на подушку, принимал ласки. Руками Фишер, казалось бы, прошёлся уже по всему его телу, особенно уделяя внимание бёдрам и шее, как он прознал, самым чувствительным местам.       Наконец, он слабо двинулся, сквозь ткань белья соприкасаясь с его органом своим. Трэвис слабо охнул, прикрыв рот рукой. Фишер опустился к его лицу, поцеловав в лоб и несмело убрал руку от лица. Взглядом проходит вниз и после, кивает на него: «Я продолжу?» — тот, ответ, отворачивает голову в сторону и кивает. Сал легко усмехается. Слишком смущенный.       Так, оперевшись руками по бокам от него, Фишер двигается, понемногу набирая темп, сливаясь в одно целое с возлюбленным. Теперь они полностью отгорожены от этого мира. Есть только лишь их чувства и желание. Накрывает такой жар, что, кажется, они сгорают в огне. Но если это пожар, то от него будут только самые приятные ожоги.

***

      — Ох, — Сал откидывается на постель, тяжело дыша, стараясь нормализовать дыхание. Всё ещё жарко. Но, в итоге, из этого мало что получается, и он просто поворачивается к Трэвису, обнимая его и оставляя на шее слабый поцелуй. От них ушли все силы, но сердца продолжали гореть. Фишер приподнимается, с нежностью глядя на партнера, убирает за уши волосы, упавшие ему на лицо, и, впервые за час, так точно разговаривает. — Как себя чувствуешь?       — Я… прекрасно. — Трэвис, все ещё не восстановивший дыхание, говорит с паузами, но явно довольно. Дождь все ещё шумит за окном, успев лишь немного стихнуть. Наверняка, на улице прохладно. Фелпс собирается приподняться, но Сал останавливает его, рукой подталкивая обратно на подушку, за что получает недоуменный взгляд.       — Лежи, я салфетки принесу, — Фишер поднимается, но уже теперь он остановлен. Схвачен за руку цепкой лапкой.       — Сал, — он запинается, смущаясь собственных слов. — Я тебя люблю.       Фишер, улыбаясь, переплетает его пальцы со своими.       — Я тебя тоже. Больше чем музыку, больше чем свет и любого человека в этой жизни, — он заканчивает свою трогательную речь. — А теперь, отпусти-ка меня за салфетками, а то отстирывать свои труханы будешь потом и кровью.       — Господи. Моё нелепое создание.