Никто здесь не святой.

— Любовь была такая, что аж трахаться не хотелось. — Женя горько усмехнулась и утерла нос. — Знаешь такое? В золотистом блеске свечи кудри Макса казались барашками из сказки. Запускал в них пятерню и рассеянно отводил взгляд в сторону. Яблоко темнело без половины кожицы. — Хуйня какая-то, — цокнул он языком. — Ну, ты Кольцов или Концов, дядь? — она вытерла нож тряпкой и сложила руки на стол. — Одно другому не мешает, — так чавкнул, что аж спящий Денис дёрнулся под своим колючим одеялом. — Я же не святой, не блаженный. У нас вон, Софочка по этой части. От упоминания своего имени Соня даже не шевельнулась. Настолько устала таскаться по местности, что ей хоть бы хны. — Никто здесь не святой… Иначе не попали бы в этот монастырь. В Топи эти. — Не-не, не обобщай, — Макс откинулся на спинку стула с тихим скрипом. — я тут с культурной целью. Обогащаюсь духовно, грудью дышу. — С Катькой тоже обогащался? Последняя мысль слегка вывела Кольцова из равновесия. Морщинка между густых бровей читалась ярко, как нарисованная. — И сам не ам, и другим не дам. Да, Женёк? — Не дам — это точно, — Женя вздрогнула от сквозняка из форточки и продолжила чистить яблоко. — а на других похер. Не ханжа. Пшечные волны её волос спадали с одной стороны, полностью обнажая другую. Бледную шею в мелких комариных укусах, острые ключицы и плечи. Образ эдакого великомученика. Особенно с ссадинами из-за аварии и тенями по виду острых когтей от деревьев в лунном свете. — Сама-то девочка ещё… — Нет, мальчик, — она улыбнулась. — дебильный афоризм, пошлость мерзкая. — Батюшки, вот это мы завернули, — Кольцов наблюдал со снисходительным интересом. — а чо ита? Сама же говоришь про любовь. Неужели не хочется совсем? — Не успела, — отрезала она. И ответ, и кусочек яблока. — он умер. Макса, как холодной водой окатили. Он пересел на край стула, вздохнул и почесал подбородок. В воздухе витало напряжение и ебучий холод. — Пойду… Окно закрою. Оперевшись на раму, Кольцов перебирал пальцами и молчал. Вот, что её в Топи привело… Грешок уныния. Он обернулся на её спину. Косую и тощую. Жалко девку. Но говорить — заново бередить раны. Хотя… Чо-т его это раньше не напрягало. Профессиональный цинизм, все дела. Со вдов инфу тянуть, парализованных допытывать. Макс вытянул сигарету из кармана денисовой куртки и прикурил от спички. Так думать всегда было проще, с детства заметил. А сиги все же у Титова дрянные. Тонкие, с какой-то сладкой гадостью. Ягоды какие-то что-ль? Химозина. Женя шумно вздохнула и ткнула ножом спиральку кожуры. Ведро, принесенное баб Нюрой на шарлотку, они почистили быстро и сплавили на кухню. Но парочку фруктов удалось стащить, чтобы спокойно пожевать без свидетелей. Принесли ещё баночку калинового варенья, но дело это гиблое, горькое. Свои сигареты убирала во внутренний карман рюкзака. Но, вдохновившись Кольцовым и ночным запахом, решила пошуршать. Закурил от свечи. Пристроилась рядом, толкнув стекло от себя. Макс настолько залип, что даже забыл об этом. Стоял, как ёжик в тумане, пыжился и дёргал носом. — Любовь эта ваша, — тонкой струйкой он выдохнул дым на улицу. — какая она вообще? Как её понять, распознать? — Не книжка это, чтобы понимать, — пожала плечами Женя. — всё, как в песнях… «Потерять контроль, обрести покой». Он усмехнулся и охнул, устремив взгляд в трещинку на потолке. — Ага… Девчонке со двора это наигрывал, когда ещё пацаном был. — Вот тебе и любовь, — щелчок пальцами заставил Дениса снова заерзать. — Льстишь, мать. Я это из корыстных целей сделал. Горел у меня, как Москва у Кутузова… — Животное, — ухмыльнулась она. Тень ветви тронула пятку Титова. Совпадение или нет, но он потёр одной ногой о другую и свернулся в клубок, чуть ли не закатившись под кровать. — Как хоть твой… Ну.? — Умер? — обыденным тоном спросила она и выдохнула дым так, что он заструился по верхней губе и дотронулся до носа. — в аварии разбился. В столб влетел на полной скорости. Сказали… Что не мучился. Откуда они знать могут? Макс курил, зацепившись рукой за свой локоть и, прижав его к груди. Из того же положения бросил сигарету в окно. Она ещё не догорела, но в местной сырости не вспыхнет. А Женя затушила свою о косяк рамы и закрыла окно, поправив занавеску. Пыль такая поднялась, будто и не живёт здесь никто. — Давно? — Как в поезд села, исполнилось три года. — Числишко-то прям церковное. Кольцов сразу представил ту Женю. Студенточку с пшеничными косами. Румяную и улыбчивую. Видел уже, что от холода на щеках (точнее том, что от них осталось) разгораются у неё хаотичные розовые пятна. Глаза горели, наверное. Не то, что сейчас. Два болота. Таких же, как то, где Кольцов не столь давно Дэна искупал. Смотришь и вязнешь-вязнешь-вязнешь… В какой-то мути ненормальной. А ресницы воронами снуют над башкой, однако не суть. Страшно хотелось посмотреть на её счастливое личико, но сейчас, даже с улыбкой оно выглядело мёртвым. Ненастоящим совсем. Надо будет её страничку найти. Глянуть фотографии старые или по отметкам пошарить. Так они и стояли. Плечо к плечу, оперевшись поясницей на подоконник. Дорожки лунного света пробивались под ноги, бежали по стенам, подсвечивая иконы и страдания на выцветших лицах святых. Марево исходит от кольцовской кожи. Так в сон и клонит… — Я может и хотел бы, как ты. Любить там… Кого-нибудь. Или, чтобы меня так любили и помнили. — Я и врагу такого не пожелаю, Макс. Не плакать, не выть… Просто не чувствовать ничего. Никогда больше. Как будто бы выдрали из тебя с корнем все человеческое. Чем-то подзабили, но не прижилось. И лезет, блять… А он действительно представил. Что есть на этом свете человечек такой. Зажигают они друг друга, с работы ждут, ужинают вместе… Смотрят фотографии, ёлку наряжают, белье развешивают. Чтобы к родителям съездить. Аж улыбка поползла. И черти заметались по всему нутру. — Прям таки ничего не чувствуешь? Макс бросил последний взгляд, перед тем, как приблизиться критически близко и поцеловать. Сначала нежно, почти невесомо. Но затем, почувствовав солоноватые слезы на её губах, стал вылизывать их и обсасывать, будто собирая всю боль в себя. Женя практически таяла, не поспевая за ним, но робко отвечала. А чуть погодя, смогла даже закинуть руки ему на шею и прижать к себе все теснее и ближе. Почувствовать тепло. Такое вот колоссальное и титаническое, которое с самого момента приезда манило довериться. Которое грело даже с пола, давало некоторое спокойствие во всем этом беспорядке и демагогии забытия. Кольцова вело от этого контраста холодных пальцев на своём загривке и жара губ. Он закатывал глаза, не поднимая век и думал, что если она ничего сейчас не чувствует, то не почувствует уже никогда. И ни с кем. Пахнет сигаретами, на языках их вишневая горечь и густой смог в головах. Ричмонд сраный. Хипстер московский. Его горячие руки держали за талию так приятно и надёжно, что хотелось в этих ощущениях утопиться и сгинуть навеки. Он гладил большим пальцем по рёбрами, даже не осознавая, как это сейчас важно и нужно. Какой тактильный голод обуревает её разум и тело, какие фейерверки и узлы тянутся во внутренностях. Бабочки уже стали райскими птицами, заключёнными в костяную клетку. Бились, стучали, молили о воле. Макс был чем-то нерушимым. Уверенным, властным. Дико-дико живой. Он крепко стоял на ногах, в то время, как Женя с ужасом осознавала, что без него свалится на пол и разрыдается от всего, что происходит в ней сейчас. Но все страхи, скорби пропадали, пока Кольцов был настолько близко. Что даже грудью чувствуешь, как он дышит, как беспокойно его сердце. И как пахнет яблоками от его одежды. — Тебе, Максончик, в этом доме светит со всеми. От Дэна до бабы Нюры, — прикуривала сигарету Женя. — но только не со мной. Вплетаясь пальцами в его кудри, Женя понимала, что пропала. Сгорела. Запуталась. Она напрочь потерялась в человеке, но совсем не хотела, чтобы её искали. Хотела целовать, трогать, гладить, кусать, ощущать всем телом реальность происходящего. Тянула волосы у корней, тут же сползая на плечи и водила по ним короткими ногтями, пробирая до дрожи. Ощутимые мурашки тронули обоих. Это цепная реакция. Пламя свечи дрожит, как в припадке. Отстраняясь для вздоха, Кольцов осматривал серые сеточки теней от занавесок на её разнеженном лице. В ласковом взгляде видел отражение одного себя и необыкновенную ясность. Однако, докрасна опухшие губы умоляли вернуться. И даже с этой Катей контуженой ему в койке не было так ахуенно, как с Женей сейчас. Совсем, как мальчишка, стукнулся своими зубами о её зубы. Он аккуратно потянул Женю на себя, делая шаг назад и опустил её спиной на свою прохладную подушку. На полу — не в Версале, но, кажется, им все равно. Само нахождение кожа к коже — верх безумия и совершенства. — Блять, — страдальчески протянул из-под одеяла сонный Денис. — Ну вы ещё поебись, нас же тут, сука, нет… Не отрываясь от поцелуя, Кольцов ударил Титова его же голубой подушкой в мелкий цветочек и улыбнулся в чужие губы. Вот и именно. Никого, сука, кроме них, на целом свете нет.