о плоти, крови и земле.

      я топтал ногами землю, что приняла тебя. я зарывался пальцами в ее рыхлое сырое нутро, загоняя под слоящиеся ногти фарфоровую крошку битых нами чашек и блюдец, обрывки захороненных мной писем, что так и не сумел сжечь, пепел сигарет, что ты запрещал мне курить на твоей земле.       эта земля напитана твоими слезами, вскормлена твоим потом, кровью, обидой на меня. эта земля помнит твои босые ступни, заботливые нежные пальцы. о, с какой любовью ты работал на этой земле! уходил каждый раз, когда я пытался поговорить с тобой. ты вечно уходил на эту землю, вечно уходил к ней. я знаю, ты любил ее. возможно, любил эту землю больше, чем меня.       я обращался с тобой хуже, чем с нашей сукой, принесшей в дом мокрых пищащих щенков на наше с тобой попечение. на мое попечение. с какой же тоской ты смотрел на меня, когда не обнаружил их рано утром в коробке (что ты же для них и притащил, дно выстелив мягкими тряпочками и клеенкой). все ты понял сразу. и снова ушел к этой земле. мог ли ты тогда знать, что аквилегия твоя потому так хороша, что горем нашим, слезами твоими вскормлена, и потому так спелы абрикосы, что в корнях я спрятал пятерых безродных сукиных сынов?       никогда ты не плакал в мою грудь, никогда не держал меня за руку. ты вечно уходил к этой земле. она и держала тебя со мной — подо мной. теперь-то я знаю, отчего ты не сбежал, не снял квартирку где-нибудь на окраине дортмунда или гамбурга, не спрятался от жестокой моей руки, наконец женившись на красавице-немке с каким-нибудь рычащим звучным именем.       я имел тебя на этой земле, утыкая носом в спелую траву. было ли тебе стыдно, любовь моя, от осознания, что твоя любовница видит, как присваиваю тебя раз за разом, как беру тебя, отнимая у нее? было ли тебе хорошо, когда семя наше смешивалось, стекая на твою землю? ты запретил мне делать это у абрикоса.       твое абрикосовое дерево, так горячо тобой любимое, пущено на дрова: я сжег всю твою одежду, все пособия по ботанике, многочисленные записные книжки, стихи и учебники. все сжег, кроме писем, обрывки которых заходят режуще под грязные обломанные ногти.       в этой земле ты абсолютно обнажен и честен. так честен, как никогда не был со мной: я даже глаза тебе не стал закрывать, не посмел. смотри ты в землю эту вечно, смотри в ее благодатную чернь! пусть примет тебя, сын ты сукин, целиком примет тебя израненного, тебя больного, измученного, крепко наотмашь битого.       о любовь моя, хорошо тебе в этой земле? хорошо тебе без меня в этой сырости и бесстрастности? теперь-то скучаешь по ладоням моим, по сухой, редкой, но честной и доброй ласке?       почему-то нужно, ругаясь, заглянуть в твои бесстыжие глаза.       твой райский сад превратился в поле боя: я изрыл его вдоль и поперек, усыпал окурками, вырвал с корнем те твои особенные цветы, название которых я так и не запомнил, пусть ты и щебетал о них постоянно. я принялся искать тебя в корнях твоих деревьев, под толстым слоем щедро удобренной тобой земли.       нет тебя.       она смела тебя от меня укрыть, смела навечно забрать тебя у меня. эта земля приняла тебя, заботливого ее сына, и спрятала так хорошо, так правильно, чтобы не отрыли, не забрали покой вечный, не снасильничали вновь, не надругались над уже поруганным, и я ложусь в эту землю лицом, и я вижу зеленые твои глаза, честные, горящие твои глаза, живые твои глаза.       что ж смотришь на меня с таким безразличием, с укором таким! я тебя, блядский сын ты, к твоей же любви, в твою же любовь… да я тебя!.. да с тобою… а ты смеешь смотреть так равнодушно, сын ты сучий!       рою руками, а ты все глубже под землю свою, тонешь, прячешься от меня. она прячет тебя от меня.       пальцы немеют; я никак не достану до копны выжженных светлых волос.