Похищение Ганимеда

      То не ветер в ясном небе свищет, сгоняя пышные тучи в стайку, то рассекают воздух широкие могучие крылья орла, устремляясь ввысь от земли. Летит орёл не абы куда: к самой вершине Олимпа держит путь, к дворцу Зевса Громовержца, туда, где обитает великий Бог-Небо, где царит вечное лето и льётся рекой нектар, веселье и смех.       Но что за чудо? Кажется, кто-то есть в его лапах! Скрюченные пальцы с заостренными когтями несут златовласого юношу, уцепившись бережно и крепко, дабы не выпустить свою добычу ни на землю, ни в глубокий Геллеспонт, всегда готовый принять в тихие объятья.       Эфеб в плену орла прекрасен: подобны ярким солнечным лучам его волосы, трепещущие от воздушных потоков и ниспадающие на лицо, а глаза сверкают ярче сердолика на медово-тёплой коже. От острых когтей разорвались одежды, обнажив почти наполовину молодое тело и явив взору упругий торс и стройные, как стволы кипариса, ноги. О таких образах поэты в то время слагали стихи, воспевая их красу, а женщины и девушки сладострастно вздыхали, не в силах оторвать вожделенных глаз.       Юноша крепко держится обеими руками за лапы гигантской птицы, словно за две толстые лозы, ему вовсе не хочется быть погребённым в море, хоть и явно не со своей охоты он совершает этот полёт: тонкие брови сурово сдвинуты на его лице, а нежные алые губы искривлены в бессильной ярости.       — А ну опусти меня обратно, где взял! По какому вообще праву ты меня схватил? Куда ты меня тащишь? Эй! Ты глухой, что ли? Тупая птица! Да ты не орёл, ты глухарь! Верни меня немедленно на отцовское поле!.. Мой отец знаешь кто? Он сам царь Трой! У него есть много золота и зерна, он одарит тебя щедро! Вер-ни-ме-ня-сей-час-же!       Вопит во всю глотку юноша, взывает к безмолвно летящему орлу, и, не получив ответа, принимается дёргать мощные бугристые лапы что есть сил. Но тот несёт его всё выше и дальше, уносит от родных краёв. Где-то далеко позади остались беспомощно стенать, припадая к земле, товарищи и пастухи: им предстоит нелёгкое дело — оповестить царя Троя о похищении младшего сына, прекраснейшего из ныне живущих смертных, Ганимеда. Даром, что имелись ещё дети у царя, никто не сможет заменить ему горячо любимого отпрыска. Горе покрывает головы несчастных слуг, видимо, отвернули свои лики от царского семейства боги в момент случившегося, что не слышат и не видят мольбы…       А орёл, миновав километры густых лесных крон на склонах Олимпа, почти достиг вершины Митикаса — самой высокой горы. Вот неземной свет уж лучится издали, заставляя слезиться глаза, и, лишь углядев очертания высоченных врат, юноша тотчас смыкает веки. Он уже не бранится, а молча висит в воздухе, ожидая дальнейшей своей участи. Хоть и не терпится ему, но даже когда слышит скрип ворот, не открывает глаза, ощущая слепящий свет даже сквозь веки. И лишь когда ноги касаются тверди и глазам становится комфортно, Ганимед решается поглядеть, а увиденное заставляет охнуть от изумления.       Перед его взором огромный сверкающий дворец: стены отделаны золотом и серебром, разными драгоценными каменьями выложены множественные узоры; подобно зубцам короны здание обвивает венец из трёх остроконечных турелей, а посередине высится ротонда, мерцающая калейдоскопом витражного стекла, но её верхушки уже не видно Ганимеду. Прямо перед входом согнулись четыре мраморные статуи титанов, вцепившись пальцами за перекладину над головами, и как живые стоят они, вены вздулись на их руках и шеях, ноги застыли в напряжении, а со лба, кажется, вот-вот закапает пот. Это всё труды мастеровитого Гефеста, великого бога-кузнеца, сотворившего для Зевса и остальных олимпийцев поразительные жилища.       Но не до любований Ганимеду. Он нагло украден, принесён в лапах, как грызун какой-то, и вмиг вскипела в его венах кровь от негодования. Характер, надо сказать, у царевича был совсем не под стать его ангельской внешности. С малых лет отличался Ганимед от братьев несдержанным и дерзким нравом, самоуверенностью и чрезмерной язвительностью, достойными хорошей порки, но юнцу всё прощалось: он, поди, царевич, а не какой-то простолюдин, а царевичам всё можно. Особенно таким прекрасным.       — Ты зачем меня притащил сюда? — повернулся Ганимед к Зевсу, уже принявшему привычный облик. — Дворцом своим похвастаться, что ли?       Громовержец на секунду оторопел от таких речей. Смертный попал на Олимп, зрит всю красоту вокруг, купается во внимании самого Бога Молний, но изо рта его льются отнюдь не восхищённые речи: наоборот, кажется, он сердит.       — Юноша, я Зевс, Верховный Бог, — сложил руки на груди Громовержец. — Тебе пристало бы сейчас преклонить колени передо мной. Или поприветствовать подобающе…       — Да щас! — фыркнул Ганимед, отбросив золотистые локоны с лица, и подбоченился. — Отнеси меня обратно домой!       — Отныне твой дом здесь, забудь про кривую лачугу своего отца. Подле меня будет твоё место, в моём роскошном дворце и ясных покоях будешь жить… — вдохновенно начал Зевс, неосознанно теребя свою чернявую бороду.       — Размечтался! — перебил его Ганимед. — А пафосные речи оставь для девиц, им они больше понравятся!       Зевс удручённо умолк и бороду гладить перестал. Где это видано, чтоб человек да бога перебивал или спорил с ним. А этот юноша дерзит, да так бесстрашно, будто в запасе у него или с десяток жизней, или сговор с Танатосом об отсрочке на случай чего. А Ганимед тем часом подступил ближе:       — Нет, мне, конечно, интересно было взглянуть на Олимп и твой дворец, даже в орлиных лапах неплохо было покататься бесплатно, но заруби себе на носу: я не собираюсь жить здесь, тем более — в твоих покоях. Ты походу перепутал что-то. Думаешь, может, буду одежду тебе стирать или сандалии вечерком развязывать? Или обмахивать тебя опахалом и песни петь? Ага, как же! Бегу, аж фибула расстегнулась!..       Ганимед гордо хмыкнул и, только хотел было продолжить уничтожающую тираду, как вдруг осёкся, заметив алчный взор Громовержца. Тут до него дошло, что стоит перед Зевсом полунагой, и от стыда аж вспыхнул.       — Что ты вытаращился? — воскликнул Ганимед, смущённо прикрываясь спереди остатками хитона. — Вообще-то это твоих рук… лап дело! На мне была шафранная хламида из высочайшего качества шерсти, погляди, что с ней теперь! Ты изодрал её в лохмотья! Возмести мне ущерб и отнеси немедленно домой, к отцу! Я сказал домой хочу!       Сокрытие прелестей вернуло Зевса из грёз. Он облизнулся и миролюбиво произнёс, почесав затылок:       — Ну что ты так кричишь, моё очарование? Будет тебе новый хитон — во стократ лучше прежнего, такого в твоём царстве и не видали никогда. Будет всё у тебя, что пожелаешь…       — Желаю, чтоб ты вернул меня домой! Я требую!       Густые чёрные брови Громовержца сошлись на переносице, по небу зарокотал раскат грома, а тучи начали собираться в стайки, подгоняемые сорвавшимся ниоткуда ветром. Даже солнечный свет померк, как перед грозой.       — Ты требуешь?.. — загромыхал Зевс. — Ты будешь жить здесь и точка!       Он подхватил Ганимеда, как пёрышко, закинул себе на плечо и направился ко входу во дворец. Могучая, обвитая мускулами рука, перехватила юношу чуть ниже талии, и тот повис златокудрой головой вниз, как кусок хламиды. Небо тотчас прояснилось, а ветер утих.       С громкими воплями взвился Ганимед, силясь выскользнуть из крепких объятий, но лишь ухмыльнулся Зевс, потрепав по оголённым округлым ягодицам, видневшимся из-под остатков одежды, словно два наливных яблока. Ещё сильнее забился Ганимед, барабаня кулаками по широкой спине, царапаясь и дёргая за божественные белоснежно-золотые одеяния, но неумолим был Зевс: вот миновал он со своей ношей величественный зал с арочным расписным потолком, поднялся по витиеватой лестнице с резными перилами, и, наконец, достиг не менее красивого зала, сплошь увешанного ткаными панно с изображением триумфальных моментов из жизни богов — подарками дочери Афины, и уставленного множеством фигур, отлитых из золота, серебра и бронзы — от сына Гефеста.       Только вся роскошь совсем не восхитила глаз Ганимеда: устав от тщетных попыток вырваться, он молча висел на плече, словно на широкой перекладине. Пройдя мимо причудливых фонтанов с плескающимися золотыми рыбками, Зевс открыл массивную деревянную дверь и опустил царевича прямо на широченное ложе, увитое лавровыми ветками. Ганимед едва не утонул в мягких парчовых подушках и слоях шелков, но тут же гневно забарахтался, выпутываясь из покрывал и не беспокоясь о том, что его хламида отцепилась и потерялась где-то ещё на лестнице, и остался он в одном коротком хитоне, едва прикрывающем соблазнительное тело.       — Ты что удумал себе! — вскочил на пол Ганимед, сверкая янтарными глазами и оголёнными прелестями. — Это произвол!       — Ну-ну, хватит так кричать, — рассеяно протянул Зевс, обгладывая юношеское тело глазами. — Теперь ты мой возлюбленный, будешь жить со мной в этих покоях, а ещё у тебя будет обязанность — разливать нектар за божественным столом…       — Что-о? Прислужника себе нашёл? — выпучил глаза Ганимед, упустив фразу про любовника. — Я вообще-то царевич!       — А я вообще-то Зевс. И ты на Олимпе, я не каждому предлагаю жить тут. А нектар подавать… — замялся Громовержец. — Ну, просто смертному не пристало здесь бездельничать, поэтому…       Не мог же признаться Верховный Бог, Владыка Неба, Правитель Олимпа и всей земли, что ему и так придётся оправдываться перед женой Герой, когда увидит она смазливого нектарочерпия вместо дочери Гебы, исполнявшей до сих пор эти обязанности. Если бы просто так поселил Ганимеда на Олимпе, то тогда… Кто знает, какая участь ждала бы юношу, а уж Зевса ожидал бы скандал и половина выдранных волос с головы и бороды.       Ганимед, насупившись, молчал, а Громовержец спохватился, что наступило время ужина. Да и царевич, поди, тоже оголодал.       — Так и быть, отдыхай. Как выйдешь в зал, дверь слева — комната для омовений, потом спустишься вниз, там я велю накрыть стол…       — Вели, чтоб сюда принесли! — заявил Ганимед и плюхнулся обратно на постель, чуть не перекинувшись вверх ногами к радости жадного взора Зевса. — Ишь ты! Раз украл меня, то сам угождай и умасливай…       — Я ведь могу, — глаза Зевса загорелись, а Ганимед поспешно замахал руками:       — Нет-нет! Я есть хочу! И купаться! И вообще — ты меня утомил. Имей совесть, дай отдохнуть…       Пришлось Зевсу сдаться: законы ксении ещё никто не отменял, а он же их и чтил превыше всего. И к Гере надо зайти этой ночью. Если не постараться как следует и не ублажить жену, то ещё ненароком превратит Ганимеда в ящерицу или дерево при первой же встрече. Что ж, пускай сегодня Ганимед вкусно поест и выспится, а завтра Гермес расскажет ему всё про божественные трапезы и про нектар: кому и сколько наливать, кому добавлять, а кому и мошек можно подсыпать в кубок… Но это так, лирика. Самое интересное ждёт их, когда Селена раскинет свои тёмные объятия, погрузив весь мир во тьму…       Предавшись мечтаниям, Зевс чуть слюни не пустил на бороду, но спохватился и удалился дать распоряжения насчёт ужина для своего гостя, да и новой одежды не помешало бы: у Аполлона вон как раз шкафы ломятся, не обидится, если взять парочку на первое время.       Довольный идеей, Громовержец призвал Гермеса, вестника богов, чтоб изложить ему задание, а тем временем Ганимед, оставшись один, развалился на постели и задумался, как ему избежать посягательств настойчивого бога и вернуться домой в целости и сохранности.       Недолго измышлял он, как в покои без стука впорхнул Гермес, лопоча крылышками сандаликов, коротко поздоровался и сказал, что принёс два хитона и хламиду, а вскоре будет занесён ужин. Хитро подмигнул и вылетел. Ганимед поднялся, потрогал ткань и изумился: уж до чего легка и нежна была на ощупь, что первый пушок на щеках.       Но вспомнил он, что искупаться собирался, и уже через минуту стоял в комнате за дверью слева, остолбенело взирая вокруг. Почти всю площадь занимал бассейн, заполненный дымящейся водой. Помещение не имело окон, освещаясь только горящими настенными факелами в золотых подставках, и всё было выложено камнями и ракушками — и стены, и потолок, а сам бассейн ещё и самоцветами украшен.       От жаркого влажного воздуха Ганимед и сам покрылся испариной. Тотчас скинул он хитон и шагнул в горячую воду. Блаженствовал долго. Вода не остужалась, бурлила потихоньку, где-то слышалась тихая струнная мелодия, убаюкивая и расслабляя… Опомнился, когда пустой живот разразился громкими руладами, напоминая об ожидающем ужине и вынуждая покинуть бассейн, возле бортика которого и полотенца нашлись.       Вернувшись в Зевсовы покои, Ганимед от пуза потрапезничал и в сладком изнеможении упал на кровать, в ту же секунду уснув.

***

      С ранних лет Ганимед привык к людскому вниманию. Все больше восхищённых взглядов ловил на себе по мере взросления, ширилась слава о его неотразимой красоте по всему царству и за его пределами. Не мог пройтись по улице Ганимед, чтоб не были затем полны его карманы листов с пылкими стихами о любви, а руки — букетов и фруктов. Женщины и девушки дрожали и заикались в его присутствии, а самые смелые пытались заговорить, да половина из них падала в обморок, ткнув перед этим в руки прекрасного царевича записку с признанием в любви. Да что там женщины! Мужчины, до этого и не смотревшие на свой пол, при взгляде на очаровательного царевича теряли дар речи, глупо улыбались и пускали слюни, словно младенцы.       Льстило такое внимание Ганимеду, и расхаживал он, купаясь в обожании со стороны женщин и мужчин всех возрастов, пока однажды не увидел его с высоты небес Зевс Громовержец.       То ли услышал какую шумиху краем уха, то ли летал орлом, выискивая себе от безделья хорошенькую нимфу, — неизвестно, но одним днём заприметил он юношу: словно драгоценный камень среди серой гальки, выделялся тот среди пастухов. Ганимед резвился в поле, играя в догонялки и звонко заливаясь смехом, его яркая хламида трепетала на ветру, открывая молодое обольстительное тело в коротком хитоне. Сердце перевернулось в могучей груди бога и замерло.        Овцы мирно паслись на склонах, пощипывая зелёную сочную травку, а Зевс-орёл уже стрелой мчал вниз, растопыривая когти.       Схватил он Ганимеда цепкими лапами и радостно унёс на Олимп, предвкушая сладострастные объятия и упоительные поцелуи. Конечно, он прекрасно знал, в какой ярости будет Гера, и так терпевшая его многочисленные адюльтеры с последующими их плодами, но устоять перед юношей не смог. Да и плодов-то от него не могло быть. Хоть один довод для ревнивой жены, блюдущей чистокровность рода.       Однако зная крутой нрав Геры, Зевс решил как следует подготовить её к новости о новом нектарочерпии. Ночь раскинула звёздное покрывало, и Зевс припал страстными поцелуями к белой шее и груди жены, облизал все пальчики на руках и нашёл языком все родинки на теле, а как расслабилась Гера, обронил, что нашёл замену Гебе. Обронил и опустился ласками пониже. От этого вопросы застряли в горле у Геры, а все мысли унеслись прочь.       Всю ночь старался Громовержец в супружеской постели. И лишь когда розоперстая Эос открыла врата, озарив небо первыми проблесками рассвета, тогда в изнеможении упал Зевс на спину, весь мокрый от пота. Рядом лежала Гера, полна удовольствия и едва не урчала, как большая сытая кошка. А ещё спорила, что женщины получают меньше удовольствия от секса, нежели мужчины. Что с неё взять — жена, подумал Зевс и уснул, повернувшись на бок.       А Ганимед тем временем сладко спал один на роскошном ложе в Зевсовых покоях и видел яркие сны, один другого красочнее: вот он побеждает на соревнованиях по метанию диска, а вот оказывается самым сильным среди эфебов своего царства в борьбе…       И так приятны были сновидения, что проснулся он ближе к полудню, когда солнечный свет полностью просочился в спальню сквозь полупрозрачную тюль, играя на нежных щеках. Ганимед потянулся, пожамкал пышные подушки и поднялся с постели. Утро вечера, как говориться, мудренее, вот только за ночь его не посетила ни одна идея, как выбраться из плена, но оно и не удивительно — по просьбе Зевса Морфей старательно навевал юноше чудесные сны.       И лишь успел Ганимед накинуть голубой хитон с золотой вышивкой, как дверь отворилась и в комнату вошёл Зевс: весь в белоснежном, блестящие чёрные волосы лежат пышными волнами на плечах, колыхаясь от ходьбы, а на лице улыбка. И такой весь одухотворённый да радостный, что аж противно.       — Когда домой меня вернёшь? — вместо приветствия бросил Ганимед.       — И тебе доброго дня, — ответил Зевс, а сам аж сглотнул от вида растрёпанного златокудрого царевича в незастёгнутом хитоне. Голубой цвет с золотой вышивкой красиво оттеняли медовую кожу, отчего та словно сияла, и Зевс невольно протянул руки, представив Ганимеда уже без хитона. Протянул и лишь воздух сжал в ладонях — царевич живо отпрянул назад.       — Ох, небеси, какой ты недотрога, — цокнул языком Зевс, убрав руки за спину. — Ты хорошо отдохнул, радость моя?       — Отлично. А сейчас пропусти меня, я не умывался ещё и не завтракал.       — Конечно-конечно, — шагнул в сторону Зевс, а будь царевич внимательнее, то заметил бы, как лукаво вспыхнули глаза Громовержца. Лишь поравнялся с ним Ганимед, как тотчас был пойман в объятия. Облапил его Зевс своими ручищами, прижал к себе и уткнулся носом в нежную шею. Ойкнул Ганимед, а как ощутил на коже пылкий поцелуй, а на ягодицах не менее горячую ладонь, так поднатужился и оттолкнул от себя Зевса. И откуда только силы взялись.       — Ты чего творишь-то! — в два прыжка оказался он у противоположной стены.       — Прости, сладость моя, не сдержался, — промурлыкал Громовержец, облизываясь, что кот, втихую лизнувший жирной сметаны. — Уж больно ты мне нравишься: и стройный стан твой манит, и душистая кожа дурманит, а твоя… э-э… одежда… она словно… так и шелестит… э-э… как ветви…       — Только вот не надо заливать про одежду! Отлично почувствовал я, что тебя манит! — сердито отрезал Ганимед. Как же, одежда его восхитила! Скорее, то, что было сокрыто под ней и аккуратно помещалось в божественную ладошку. Распустил руки, а теперь стоит с красноречиво оттопыренным хитоном внизу.       — Ох, ловко раскусил ты меня, дерзкий юноша… Ну хорошо, пошутили, но забавы в сторону, теперь послушай. Как будешь готов, то спускайся в первый зал, там Гермес будет ждать тебя — он тебе всё покажет и расскажет. Сегодняшним вечером ты приступишь к своим обязанностям нектарочерпия, а чуть погодя, глядишь, и бессмертным тебя сделаю. — Зевс сделал паузу, но Ганимед, насупившись, молча сверлил его глазами, и Громовержец вздохнул: — Что ж, пора мне, дела не терпят отлагательств… Жду с нетерпением ужина, дабы снова лицезреть твой лик и твои… твою… Хм. Тебя, в общем.       И поспешно удалился. Ганимед покачал головой:       — М-да, вот тебе и Верховный Бог. Скорее, Верховный Распутник…       И поёжился, как вспомнил руки Зевса на своём теле, охватившие стальными обручами и прижавшие к жилистому телу. Руки у Зевса крепкие, мышцы по ним перекатываются — стиснет посильнее, так и переломать чего может. Ему-то что, другого царевича себе найдёт, а Ганимеду потом ковылять… И как противостоять богу? Как ухитриться избежать поползновений под свой хитон?.. Нектарочерпием быть ещё куда ни шло, но любовником Зевса — увольте!       И чем больше думал Ганимед, тем сильнее распалялся. В гневе хотел было эффектно хлопнуть дверью, да уж больно тяжела была. Помахав ушибленной ладонью, он кинул сердитый взгляд на неповинное дерево и выскочил из комнаты.       В этот раз долго не плескался в бассейне — наскоро ополоснулся, а как в комнату вернулся, так снова его ждал большой поднос с разными яствами.       Ганимед грыз ножку жаренной куропатки и думал про свою незавидную участь. Как представлял себя в постели с Зевсом, то аж мурашки по коже бегали, бр-р! Наглые лапищи на его стройном теле, щупают везде, тыкают пальцами и ещё рот, не менее нахальный, Ганимед не сомневался.       И тут кость выпала из рук царевича, лицо просияло, и на нём появилось то самое выражение, когда в голову приходит нелепая идея. А что, если Зевс попросту переключит своё внимание на кого-нибудь другого? Ну понравился Ганимед ему, так и что теперь? По миру давно плодились слухи о любвеобильности Громовержца, только вот о мужчинах и не упоминал никто — лишь о женщинах пересказы ходили. Не иначе как застлало разум, решил Ганимед. Осталось только подождать, пока попадётся Зевсу очередная красавица, и можно преспокойно разливать нектар, с юными нимфами заигрывать и жить припеваючи. Авось и правда бессмертие и вечная молодость обломятся…       И воспрянул духом Ганимед, быстро дожевал мясо, хлебнул вина и помчал, как на крыльях, получать наставления от Гермеса.

***

      — Сегодня вечером ты заменишь Гебу, так что слушай внимательно. Вот здесь будут стоять стамносы с нектаром — их принесут фавны…       Гермес пояснял, а Ганимед угукал, вертя головой по сторонам: от открывшегося вида на Олимпе аж дыхание перехватило. Когда принёс его давеча Громовержец в когтях, так от негодования Ганимед и не обратил внимания на красоту горного массива, а сейчас залюбовался густыми цветущими кустарниками и сочной высокой травой, мягко обнимающей ноги. А как дошли до небольшой рощицы дубов на склоне, то Ганимед не смог удержаться, чтоб не потрогать широченные ребристые стволы, склонившие разложистые густолиственные ветви, и почти по-детски восхищался их величию. Солнечные лучи едва пробивались сквозь листву, оставляя косматые тени на длинном столе со стульями: здесь трапезничали и пировали олимпийские боги.       — Ты всё запомнил? — раздался голос Гермеса, и Ганимед обернулся.       — Ага. Сначала налить нектар Зевсу, потом Гере — зайти к ней слева, а тогда уже остальным по её сторону. Затем стать за Зевсом и следить за его кубком, остальные сами подадут знак.       — Всё правильно. — Гермес вдруг вытянул шею и навострил ухо, словно прислушиваясь к чему-то, лишь ему слышимому, и через мгновение сердито хлопнул себя по ногам: — Аидовы глубины! Опять Аполлон вызывает! Вкусил плод моих трудов и теперь пользует нещадно! Нашёл себе мальчика по вызову! — в сердцах воскликнул он.       — Мальчика по вызову? — с любопытством спросил Ганимед. А бог-вестник снова прислушался и сердито топнул.       — А как же! «Гермес, пожалуй нимфе Диодоре этот чудный букетик, совсем истосковалось сердце моё по нежному голосу, да только занят я сильно», — передразнил он и вздохнул: — И так невинно посылает свои задания, будто мне и заняться больше нечем, как только его зазноб обхаживать…       Проворчав ещё что-то про «пасть Цербера», он взвился высоко в воздух и скрылся из виду. Оставшись один, Ганимед постоял с минуту, но решил не скучать и прогуляться по склону — не каждый день бываешь на Олимпе. Такого разнообразия деревьев и кустарников он не встречал нигде в отцовском царстве, их ветви до земли гнулись от спелых плодов. Перепробовал царевич всего, пока не объелся и не устал, затем упал в густую траву на лесной прогалине и крепко уснул.       Долго ли спал он, но проснулся, когда уж солнце село, а вокруг всё погрузилось в сумерки. Вспомнил Ганимед, что ему сегодня надо прислуживать за столом у богов, и заспешил назад. Лишь дошёл он до дубовой рощи, как послышался гомон людских голосов, а через мгновение яркий свет рассеял темноту и стало светло, как днём. Фавны с факелами первыми подошли к столу, установили их на специальных подставках по углам, и удалились. Вслед за ними появились другие — со стамносами и прочей утварью.       Пока одни фавны направились с большими сосудами к мраморному столику под деревом, другие живо раскладывали на столе золотые канфары с изображением бога Диониса, ложки из перламутровых ракушек с деревянной изогнутой ручкой и низкие расписные килики — из последних боги вкушали амброзию. Всего было разложено двенадцать пар приборов — для каждого из олимпийцев. Все они были одинаковыми, только Зевсовы отличались по высоте — как и полагается Владыке.       Ганимед с интересом следил за суетой подготовления к вечерней трапезе, как подле него очутился Гермес.       — Скоро боги соберутся, — сказал он царевичу. — Ты всё помнишь, что я говорил?       — Да, — кивнул Ганимед, и тут из-за большого дуба показалась женская фигура. Вся словно светом окутана, золотистые волосы вьются почти до земли, на шее и запястьях золотые украшения сверкают, а белокожее лицо подобно прекрасному ангелу. Прошла, нет, проплыла богиня мимо Ганимеда, будто земли не касаясь ногами, и села за стол.       Это была Афродита, богиня любви, и царевич аж дышать перестал от такой красоты, а фантазия начала рисовать картинки, одну другой слаще.       — Рот прикрой, а то зубы простудишь, — фыркнул сбоку Гермес.       И пока глазел Ганимед, невзирая на остроты Гермеса, прибыли остальные десять богов-олимпийцев, Зевс с женой Герой последними заняли места во главе стола. Весь додекатеон наконец был в сборе, божественной аурой наполнился воздух, и у Ганимеда аж коленки задрожали — так и захотелось упасть ниц перед всеми, распростерши руки в глубоком поклоне. Он еле удержался на ногах, но пару глубоких вдохов сделали своё дело.       А трапеза всё никак не начиналась, боги болтали, сплетничали и просто отдыхали. Вот Гера склонилась к Зевсу и что-то ему вычитывает вполголоса — видно по её резким жестам и скучающему взгляду Зевса. Арес, бог войны, рассказывает Афине и Афродите о недавней битве, а те внимают его речам, только, кажись, Афродита больше глазами стреляет, тогда как Афине и правда интересно слушать. Молча склонил черноволосую голову бог-кузнец Гефест, сидящий возле Афродиты: недоволен он, что жена отдаёт своё внимание Аресу, но привык уже к её легкомысленному нраву. Покровительница земледелия Деметра занимает место рядом с Посейдоном, бормочущим то ли ей, то ли про себя про морские заботы. Кивает изредка Деметра, хоть и мысленно сейчас далеко: ждёт на земле её дочь Персефона, уж недолго ей осталось гостевать у матери. Сам себя развлекает бог Дионис — вот кому уж точно не надо компании, потому что амфора с вином всегда при нём. Последними захватывают взор прекрасные двойняшки — богиня охоты Артемида и покровитель искусства Аполлон. Весело ведут беседу они, всегда им есть о чём поговорить: Артемида с увлечением рассказывает об удачной охоте на дикого кабана, а Аполлон в ответ показывает ей новую кифару из серебра — подарок одного сатира.       Наконец махнул Зевс, и фавны наложили амброзию из стамноса в килики. Ганимед неуверенно направился к большой амфоре с нектаром, но возле него остановился, не зная, с какой стороны подойти к огромному сосуду. Вот Гермес, ловкач на шутки, не сказал, как наливать-то с эдакой посудины!..       Пока царевич от растерянности обливался потом, один из фавнов легонько толкнул его в бок, затем поднял стамнос и перенёс на край стола. Допёр Ганимед, что к чему, и вздохнул с облегчением. Раз за разом опускал он киаф в амфору, набирая ароматный нектар, и разливал его по канфарам: первым наполнил кубок Зевса, затем Геры и дальше по кругу. Нектар пахнул так, что кружилась голова, но Ганимед до конца выдержал разлив, не проронив ни капли на стол.       Началась трапеза. Боги вкушали амброзию, черпая её ложками, пили нектар, причмокивали и облизывались. Вот первой махнула Артемида — и Ганимед наполнил её кубок, затем Афродита выставила тонкую ручку, а с другого края уже Аполлон щёлкнул пальцами. Хмыкнул про себя Ганимед, вспомнив высказывания Гермеса о брате, и заспешил.       Зато раз десять между всеми доливал он Зевсу, который ко хмельному напитку оказался не менее охоч, чем к любовным утехам. А когда в очередной раз наполнял канфар Громовержца, вдруг почувствовал ладонь у себя на той самой половинке ягодицы, что уже «пострадала» ранее. Едва не выронил киаф Ганимед, но лишь покраснел. А рука несколько раз сжала ягодицу, погладила, и пальцы уже скользнули было ниже, но ловко вывернулся Ганимед. Зыркнул искоса на него Громовержец, да лишь облизнулся: птичка-то упорхнула! Больше так близко Ганимед не подходил: ещё запустит руку между ног, и так едва не влез, наглец.       Наконец, трапеза закончилась. Целая амфора нектара была выпита, два стамноса амброзии съедены, а боги поднялись из-за стола и стали помалу расходиться. Ганимеду за всё время никто и слова не сказал. Но он и не против был — и так в жар бросало от кивков и взглядов богов, а если бы кто ещё и вопрос задал, так можно было и киаф выронить да нектаром кого-то облить. Лучше Зевса.       И пока Ганимед сосредоточенно жевал щеку, Зевс вдруг обернулся к нему:       — Иди за мной, юноша. — И, перехватив гневный взгляд Геры, невинно добавил: — Покажу ему, где почивать будет. У Гермеса… э-э… времени нет, улетел уже. Не спать же нектарочерпию на земле, тем более, он так хорошо исполнял свои обязанности…       Как же, как же, покажет он. Отговорки для жены, не иначе, подумал Ганимед, но ослушаться Громовержца при всех не рискнул, поэтому молча последовал за ним. Сбоку многозначительно кашлянул Посейдон в кулак да переливчасто засмеялась Афродита, и Ганимед поджал губы: лисьи души, смешно им. Надо мошек к следующему разу собрать, мстительно подумал он. Кто там ещё ржёт?.. Ага, только эти двое — Гермес не в счёт, тому и еды не дай, лишь бы каламбуры водить.       У дворца Зевса Ганимед остановился. Вокруг всё было в густой сизой дымке, окутавшей вершину с наступлением сумерек, словно пряча её от посторонних глаз.       — Входи, — раздался властный голос Зевса, и они вдвоём вошли. Миновали один зал, лестницу, второй — Ганимед с надеждой кинул взгляд на дверь купальни, как вдруг очутился в объятиях Громовержца. Мускулистые руки крепко обхватили, прижимая к телу, а в рот забилась густая борода.       — Тьфу, пусти! — зафыркал он, отплёвываясь. — Я, между прочим, не ужинал ещё! Это вы там амброзией напихались, а я голоден! Пусти, тебе говорят!       — Небеси, опять ты меня отталкиваешь, прекрасный юноша…       — Мне не до забав, когда жрать охота!       — Ну ла-а-адно, — протянул Громовержец, с явной неохотой разнимая руки. — Подкрепись, радость моя, ночь длинна…       — Еду-то где брать?       — В ладони хлопнешь два раза, фавны принесут. Если не понравится, то скажешь, чтоб другую принесли, здесь всё имеется, любая еда и питьё, не переживай…       Но дальше Ганимед уже не слушал. Он скрылся за тяжёлой дверью Зевсовых покоев и перевёл дух. Вот настырный бог, никак не уймётся!       Ганимед хлопнул в ладоши, и вскоре фавн на козлиных ножках внёс большой поднос, полный разных яств. Ганимед медленно поел — медленнее, чем обычно, — а после быстро выскользнул из комнаты и перебежал в купальню. Там скинул хитон и влез в горячую воду. Парился так долго, что на ладонях и подошвах ног аж кожа сморщилась, как у прачки. Нечего делать — пришлось вылезти, замотаться полотенцем и топать обратно в комнату. Осторожно отворил дверь, заглянул — Зевса внутри не было, хвала богам.       Ганимед сбросил мокрое полотенце, кинул хитон на треногий деревянный табурет с резными ножками и нырнул в мягкую перину. Лишь повернулся он на бок, чтоб приготовиться увидеть сны, как скрипнула дверь. Ганимед чуть не выругался вслух, а рядом ощутимо прогнулась постель. Ясен пень, кто это был.       — И чего ты тут забыл? — недовольно открыл один глаз Ганимед. — Я спать собираюсь, время визитов окончено. Увидимся завтра. Пока.       — А я к тебе не с визитом, — тронул пальцем кончик его носа Зевс.       — А чего тебе?       — Ласки твоей, — прямо в покрывалах прижал к себе Ганимеда Зевс. Подмял под себя и принялся осыпать поцелуями нежные щёки. Понял царевич, что дело пахнет оливковым маслом, но скинуть с себя тушу Громовержца оказалось не так просто, и Ганимед запричитал:       — По-погоди! Постой! Не спеши так! Ну что за… Эй, туда не лезь!.. Не тяни! Ай!.. Борода твоя колется! Ай! Ай-яй-яй!       — Колется? — в недоумении поднял лицо Зевс. Ещё никто и никогда не жаловался на его роскошную бороду, у девиц она вызывала восхищение и желание потрогать и помять, а многие любили разложить её себе на обнажённую грудь в любовных играх… Неужто и правда она может быть неприятной? Царевич вон как визжит. Странно.       — Конечно! Причём ужасно просто! Исколол мне все щёки, хоть бы кожа там не покраснела на завтра! — подхватил Ганимед, потихоньку натягивая покрывало. — Иди… подстриги её, что ли. И вообще, мне не нравятся бородатые мужчины… Да-да, вот взять хотя бы Аполлона: на лице ни щетинки, кожа нежная, небось, а всё тело гладкое, как мрамор, — к такому любо и прижаться…       Ганимед спохватился и умолк, чтоб не переиграть, а Зевс вдруг поднялся с постели.       — Борода, значит, колется? — Царевич закивал, а Зевс задумчиво потёр подбородок, ероша мягкие волосы: — Хорошо, м-м-м, надо подумать. Что ж, доброй ночи!       Громовержец ушёл, а у Ганимеда от ликования аж рот растянулся до ушей. Ну да, подумает он! Где это видано, чтоб Зевс Громовержец да бороды лишился, это же непостижимо уму! Гордился ею Верховный бог, отращивал, лелеял и холил: ходили слухи среди народа, что по утрам сама Гера ему бороду расчёсывала да вплетала цветы на празднества. А тут — какой-то юнец осмелился заявить, что, мол, не нравится ему борода, любит он гладкое лицо…       И Ганимед снова с удовольствием нырнул в подушки, победно считая, что наконец ему удалось отвадить Зевса от своих чресл.

***

      Проснулся царевич от противного чириканья над ухом. Попробовал отмахнуться, но назойливый звук не утихал. Ганимед заворчал, что не дают спать, и открыл глаза — возле головы трепетал крыльями воробей, не прекращая щебетать.       — Да понял я, не сплю уже, — недовольно пробормотал Ганимед, выпутываясь с покрывал. Сделав утренний моцион в купальне, он запахнулся хитоном — взял сегодня второй, бежевый с красной вышивкой по краю, и накинул золотистую хламиду, застегнув фибулой с большим лазуритом. Причесал кудри, посмотрелся в круглое небольшое зеркало, лежавшее на тумбе у ложа, и вскоре разливал нектар олимпийцам. Завтрак прошёл намного быстрее, чем ужин: у богов были планы на день, некогда им рассиживаться за столом. Ганимед слышал, что Гефест будет отливать дюжину статуй в храм Диониса, что у подножия Олимпа, Аполлон — разучивать с сатирами новую песню, Арес собирался глядеть какие-то битвы между двумя царствами, а до Афины дошёл слух, что некая Арахна возгордилась своим мастерством и хвастает, будто ткёт лучше самой богини. Надо бы проучить спесивую девку, сверкала глазами Афина, не то скоро и чтить перестанут, а там и жертвоприношения, глядишь, прекратятся.       Так что, дел прорва у олимпийцев, здесь не до утренних посиделок.       — Сегодня будет тебе экскурсия по Олимпу, — подмигнул Гермес Ганимеду, когда весь пантеон разошёлся. — Иди поешь, а как будешь готов, то дай знать, просто позови.       Царевич с радостью согласился. И так думал, куда себя девать на весь день, но не у Зевса же спрашивать. За завтраком тот был задумчив и молчалив, не пожирал глазами, руки не протягивал, что не могло не радовать, но и настораживало. Хоть бы не замыслил чего.       Ганимед вприпрыжку помчал во дворец, позавтракал впопыхах чуть ли не на пороге и через пять минут выскочил за дверь, щурясь от яркого солнца.       — Эй, Гермес! — бодро крикнул он, озираясь.       — Ты бы ещё в ладони хлопнул, как фавну! — насмешливо раздалось сверху.       Ганимед обернулся — на согнутой руке статуи титана стоял Гермес. Небесно-голубая хламида его развевалась от ветра, а голову покрывал небольшой золотой шлем с крылышками — точно, как на сандалиях, только из золота. Он улыбнулся и грациозно слетел вниз:       — Достаточно просто промолвить и я услышу. Что ж, пойдём. Можно, кстати, будет сходить в кузню Гефеста.       Как услышал это Ганимед, так и загорелся. Путь предстоял неблизкий, и пока шли они по горным тропам и сквозь лесную чащу пробирался, то услышал и про Зевсовы забавы с лучшим другом Прометеем, и про делёж моря и подземного царства между братьями Посейдоном и Аидом, а также о наказаниях смертных, оскорбивших богов нечаянно или умышленно. Красочно описывал Гермес, но ещё красочнее были дворцы, встретившиеся им по пути: сверкающие чертоги Афродиты, сплошь покрытые белоснежным жемчугом и ракушками; замок из самоцветов с высоко бьющими фонтанами в форме птиц и змей на четырёх балконах, принадлежащий Аполлону; величественный дом-крепость Деметры, весь в обрамлении остроконечных турелей с цветочными барельефами на стенах.       Восхищался Ганимед божественными жилищами, а про замок Зевса и думать забыл, словно то была захолустная гостиница. А ведь самый огромный средь остальных.       Ближе к вечеру добрались до второй по высоте вершине олимпийского массива — Сколио. Пройдя по каменистой тропинке под отвесной каменной глыбой, вышли они прямёхонько к зубчатому выступу глубокой впадины, когда-то сотворённой гекатонхейрами, а там и кузня Гефеста виднелась.       — Надо спешить, — подставил ладонь козырьком ко лбу Гермес. — Уж скоро Аполлон вернётся на солнечной колеснице и закроет западные врата — горы окутает тьмой. Я-то могу полететь, за пять минут буду на Митикасе, а вот ты в темноте ноги себе поотбиваешь. Придётся ночевать в кузне или в лесу, а мне Зевс наказывал… В общем, надо спешить.       — Да понял я, понял, — пропыхтел Ганимед, ускоряя шаг, уж больно хотелось взглянуть на мастерскую златорукого бога.       Кузня оказалась просто-таки огроменным строением. Ещё издали мерцал огонь горнила через открытую настежь широкую дверь, а во все стороны сыпались искры от ударов исполинского молота по наковальне, звоном отдаваясь в ушах.       Гефест гостей встретил радушно, но немногословно: работы было невпроворот, да и ужин скоро, а он ещё совсем чумазый, даже пепел на чёрных волосах осел крупными хлопьями. И что тут жгли, удивлялся Ганимед, но спросить не решался, только покосился на двух угрюмых циклопов, дребезжащих железом где-то в глубине кузни.       Проведя в мастерской Гефеста не больше десяти минут, Гермес махнул Ганимеду, и они покинули плато. Вернулись как раз до захода солнца. Ганимед поблагодарил за увлекательную экскурсию и довольный ушёл искупаться, а то сам был сейчас не чище Гефеста.       И снова горячий бассейн в купальне, тихая музыка, которая, казалось, никогда не утихала, но как ни силился Ганимед найти её источник, так и не смог. Разнеженный, лежал он в воде и думал о прекрасных дворцах, увиденных им сегодня, о пышной природе горного массива, о всём том неизведанном, чего ещё не увидел здесь. И что совсем не против остаться на Олимпе.       Но было одно но. Одно препятствие, которое не обойти просто так. Зевс Громовержец. Верховный Бог. Владыка-Сластолюбец, который своими недвусмысленными ухаживаниями поставил Ганимеда в такое неловкое положение, в котором тот не бывал еще с далёкого отрочества, когда попался за рукоблудием, подглядывая за миловидными служанками сквозь приотворенную дверь. Крику тогда было… Ганимед и краснел, и бледнел, а потом уже смеялся — позже, после отчитываний отца. Ханжой никогда не был, на смазливых девиц часто поглядывал, да и как удовольствие получать самому — тоже знал давно.       Но он не мог принять ухлёстываний Зевса. Это было чересчур.       Раздался раскатистый гром — знак приближения вечерней трапезы. Ганимед вылез из воды, наскоро вытерся, замотался в полотенце, а уже в покоях Зевса стоял и растеряно крутил в руках сегодняшнюю одежду: та была в пыли, а хитон ещё и в чёрных угольных мазках — знамо где поставил. Царевич вздохнул: придётся одевать вчерашний голубой хитон…       Спохватившись, что опаздывает, Ганимед быстро оделся и едва ли не на крыльях прилетел в дубовую рощу, где фавны уже разложили столовые приборы, и лишь кинув взгляд на стол, с облегчением вздохнул — не хватало ещё по меньшей мере троих олимпийцев — и тут же застыл в изумлении.       Во главе стола восседал незнакомый бог. Чёрные волосы лежали на его широких плечах, открыв гладкий лоб, взгляд из-под густых бровей был лукавым и живым. Он что-то шутливо рассказывал Гере, сверкая белозубой улыбкой. И пока гадал Ганимед, дивный бог повернул к нему голову и, хитро прищурившись, кивнул.       Кровь прилила к лицу Ганимеда, застучав молоточками в висках. Ноги словно вросли в землю, а в горле мгновенно до того пересохло, что не смог бы сейчас издать ни единого звука даже под пытками.       Незнакомый бог был Зевсом. Без бороды.       Громовержец подал знак фавнам, и те начали накладывать амброзию в килики, а Ганимед всё не мог прийти в себя, и лишь когда один из фавнов дёрнул его за руку, то опомнился. Как во сне ходил он: не обратил внимания, ни как последними пришли Афродита с Гефестом, в кой-то веке толково причёсанным, ни как подтрунивали боги-олимпийцы над Зевсом. Подливал Ганимед хмельного нектара богам, а сам думал над новой отговоркой от бритого супостата. Ведь как пить дать припрётся ночью сызнова!       — …А он мне: «Да ты, никак, дуришь!» — донёсся до ушей Ганимеда раскатистый смех Громовержца. — Уговаривал я Прометея, наверное, с полчаса, пока он поверил, что я хочу сбрить бороду!       — А мне она, вообще-то нравилась, — подала голос Гера.       — Да ладно тебе! Она лишь щекотала там… э-э-э… где не надо, ха-ха!       Смеялись боги, шутил Зевс, закатывала глаза Гера, только Ганимеду было не до смеха. Сейчас он готов был откусить себе язык за то, что болтал про безбородых мужчин и гладкое тело. Ну и как теперь выкрутиться? Что противопоставить Зевсу? Что любит он мужчин без причиндалов, а не лишь без бороды?.. Оно-то, конечно, можно ляпнуть, да вот только не лишиться бы потом своих собственных.       Оставалось одно — подпоить Громовержца, чем он и занялся. Остаток вечера так рьяно подливал нектара в канфар Зевса, что тот аж похвалил его за бдительность, а следом и другие боги по словцу молвили: какой, дескать, расторопный да пригожий нектарочерпий. Ганимед сиял улыбкой, а сам наблюдал, чтоб не опустел кубок Зевса. Если уж поить, то качественно.       Завершился ужин, и поманил его за собой Громовержец. Медленно ступал он, икая и пошатываясь, ещё медленнее поднимался по лестнице во дворце, но оно и неудивительно — после такого количества хмельного нектара! Ганимед тихо радовался и представлял, как Зевс сейчас переступит порог опочивальни да спать завалится — и не любовных игрищ ему будет. А тот едва вошёл, так тотчас припал к Ганимеду, как страждущий к роднику. И как ни просил царевич отпустить его ужинать, воды попить, умыться — неумолим был Громовержец, блуждал горячими ладонями по юношескому телу, а страстными губами — по тёплой коже.       — Позже… — пророкотал он и повалил Ганимеда на постель. С ужасом ощутил царевич пальцы Зевса там, где ни один человек его не касался, кроме матери в детстве. Забился, пытаясь оторвать цепкую руку от причинного места, но удалось не больше, чем муравью сдвинуть каменную глыбу.       — Куда пальцы суёшь, извращенец! — прошипел Ганимед и впился зубами в плечо Зевса. Вот так, посильнее, может, ослабит хватку, а то ещё оторвёт ненароком то, за что ухватился. И Зевс хватку ослабил. Даже руку убрал. Но лишь для того, чтоб сорвать хитон с желанного тела и со стоном вжаться между ног, пригвоздив к постели сильными бёдрами.       Ганимед тотчас запищал от страха. Ещё бы не запищать! Он был обнажён, на нём лежал пьяный Зевс и тёрся своим… Ганимед даже не хотел думать, чем, он даже не хотел этого представлять! Но отлично ощущалась твёрдость плоти, оказавшейся совсем гладкой, — видать, решил Зевс сбрить волосы и там. Изврат он и есть изврат — силился отпихнуть ползающие по ягодицам руки Ганимед. А Зевсу хоть бы что — ухватился за половинки, как за козьи титьки, и трепал да пощипывал от души, а шею уж вовсе обслюнявил.       — У-убери свои лапы! — извивался Ганимед. — Я не буду делать это с тобой! Пусти меня, ты, мерзкий старый хрен!       А вот это было обидно. Конечно, Зевса юнцом не назовёшь, но и в старики ему ещё рановато было. Он был весьма пригожим мужчиной в самом расцвете сил, в самом соку, как полностью созревшая смоква на зелёном дереве. Перед ним никто не мог устоять, ну, если быть точным, почти никто: так, всего пару женщин его когда-то отвергли, но это мелочи по сравнению с бесчисленными красавицами, павшими под властью его чар. И уж точно ни одна из них не считала его старым. А этот царевич ещё и мерзким обозвал.       Взглянул Громовержец на злющее прелестное лицо с раздутыми маленькими ноздрями, на искривленный в упрямстве нежный рот… и впился в него, что есть мочи. Причина ли была в хмельной медовухе, разлившейся по жилам заместо крови, или же в диком вожделении — но присасывался Зевс неистовыми поцелуями, будто с завтрашнего дня ему светило делить постель только с женой. И даже град ударов по широкой спине не поколебал его намерений. А вот болезненный укус в язык почувствовал, охнул. Тотчас мелькнула в воздухе ладошка и ка-ак треснет Зевса по бритому лицу! Аж эхо зазвенело по комнате!       Тяжело дышал на постели раскрасневшийся Ганимед, а глаза аж искрили, того и гляди, поднесёшь к лицу пучок сухой соломы, так и загорится. Но Зевсу было плевать на те искры, у него и самого не хуже, ещё и молнии вдовесок имелись.       — Ты чего дерёшься? — сдвинул брови Зевс.       — Потому что нечего меня зажимать! И трогать!       — Да кто тебя трогает? Я ещё ничего не сделал, а ты махач тут устроил и…       — Ага, ничего! — в негодовании воскликнул Ганимед. — Я говорил, что не стану с тобой спать? Говорил! А ты что? Лезешь мне в… под… тьфу! Пусти!       — Слушай-ка, милый царевич. Хватит брыкаться и кусаться. Небеси, у тебя что, зубы лишние имеются? Ну правда, приляг смирно, ручками обхвати, а я сам всё сделаю. Да ты потом ещё добавки просить будешь.       — Что-о? Да никогда! Отпусти меня или я кричать буду! И драться тоже!       — Я бы предпочёл, чтоб ты от наслаждения кричал, а те самые ногти исцарапали мне спину в страсти, а не отбиваясь… Но, видимо, первый раз будет у нас не таким…       — Отвали от меня, ты, прелюбодей! — закричал Ганимед. Между ног полилась прохладная жидкость, а Зевсово тело накрыло грузным покрывалом, и как ни лупил Ганимед ладонями по нему, как ни изворачивался, — всё без толку. Пока одна рука творила постыдные вещи внизу, другая легла тяжёлой ладонью на вопящий на одной ноте рот Ганимеда и прервала крик. Застыл он, а в следующую секунду вздрогнул всем телом, выпучивая глаза от боли и шока.       — Чш-ш… Всё хорошо… Хорошо…       Где-то за окном играла свирель — видимо, Гермесу не спалось и он летал, высвистывая незатейливые мелодии в ночи. Ганимед вцепился пальцами в плечи Зевса, вдавливая ногти в кожу, и только скрип деревянной кровати да чистые звуки свирели нарушали тишину ночи.

***

      Утро встретило царевича знакомым чириканьем воробья и неведомой доныне болью в пояснице. Охая и прихрамывая, он кое-как расходился, умылся и обнаружил в комнате стопку великолепнейших хитонов и хламид. «Задабривает гад», — стиснул зубы Ганимед. Вчерашнее надругательство он ещё попомнит Зевсу. Что там говаривал Гермес? В нектар мошек насыпать? Вот это запросто, вот это с удовольствием. Удовольствие…       Ганимед вздохнул. Зевс насильно овладел им, причинил боль, но, стыдно признаться, больно было лишь поначалу — потом Ганимед ахал и кусал губы от умелых ласк Громовержца. А когда Зевс творил что-то невообразимое ртом, то едва сдержал крик, рвущийся изнутри от сладостной истомы, достигшей высочайшего пика в его теле и смявшей в кашу все мысли.       За божественным завтраком и не посмотрел на Зевса ни разу. С гордым видом черпал киафом нектар, делая вид, что ему безразличны перешёптывания богов и их косые взгляды. Ну да, переспал он с Зевсом, и что? Ну ночевали вместе, ну раздвинул он ноги, да… ну обхватил руками, запрокидывая голову в мучительном удовольствии… Стоп! О чём это он вообще думает?!       Рассердившись на себя за бесстыдные мысли, Ганимед тряхнул головой и так сосредоточился на большом стамносе, считая зубчики орнамента по кругу, что и не заметил, как все боги разошлись. Остался он один возле стола с киафом в руках. И Зевс за спиной, Ганимед его задним… чутьём ощутил.       — Вижу, сердишься на меня, прекрасный Ганимед, — положил руку на плече Зевс. — Может, перегнул я слегка, прости. Но ты тоже хорош: то устал, то помыться, то поесть… Я даже бороду ради тебя остриг, гордость моя была много лет. Атрибута мужества лишился, боги за спиной судачат, жена в ярости, а тут ты снова отказываешь. За столом так сладко улыбался, нектара подливал… Вот и затуманился разум.       Ганимед упрямо поджал губы, а Громовержец поцеловал пальцы его руки:       — Но ведь потом я сделал приятно… Я помню, как ты стонал…       — И ничего не приятно!       — Да? Хм, наверное, мне показалось. Надо сегодня проверить. Ну, чтоб точно знать. Знаешь, особенно языком возле са…       — Иди вон лучше делами займись! — выдернул руку царевич, густо покраснев.       — До вечера, услада глаз моих, — усмехнулся Зевс и скрылся за дубами.       Весь день гулял по склонам Олимпа Ганимед: слушал пение птиц, отдыхал в густой траве, снова в кузницу наведался. Сидел и наблюдал, как сосредоточенно работает бог Гефест, а затем в лес вернулся: на солнечной прогалине глядел на песни и пляски сатиров, жуя сочные плоды смоковницы. А как смерклось, снова разливал нектар на вечерней трапезе. На Зевса и не взглянул ни разу, но тот, казалось, был полностью занят беседами с олимпийцами.       Ужинал Ганимед рассеяно: то лепёшкой в канфар тыкал, то ложку кусал. Зевс после трапезы шепнул на ухо: мол, жду тебя в купальне, приходи, если захочешь… Простой, как пять копеек. Думает, что разок довёл до сладкого исступления, так теперь поманит — и Ганимед пойдёт за ним, как на верёвочке. Ага, бежит прям. Очень надо…       Еда не лезла в горло, и Ганимед вышел из покоев. Дверь в купальню была открыта, тёплый пар дымился наружу, отчётливо слышалась знакомая приятная мелодия. А в бассейне и правда сидел Зевс. Раскинул руки в стороны, будто приглашая в объятья, но ни слова не молвил, только усмехнулся.       И глядя на играющего мускулами обнажённого Громовержца, Ганимед секунду помедлил, затем закрыл за собой дверь, скинул хитон и шагнул в горячую воду…