Арабеска

Джим запирает за собой каюту, Спок запирает Джима, уперевшись руками в дверь по обе стороны от его лица. И никто не обращает внимания на звякнувший от удара об пол ценнейший артефакт, высунувшийся из втолкнутого в каюту ковра... По мнению не вполне вменяемого коммандера, капитан держится чересчур спокойно для человека, доведшего вулканца до белого каления. Томный, зовущий, Кирк расслабленно сияет навстречу усталыми глазами из-под полуопущенных ресниц — и приглушенная яркость его взгляда не лучшим образом действует на вулканское самообладание, как и полуобнаженное тело под традиционными денебскими одеждами. Спок зажмуривается и прижимается лбом к металлу двери, чтобы только не смотреть на эти шалые светочи, на греховную улыбку в уголках манящего рта, на влекущий бирюзовый камень в ямке между ключиц и ниже — на волнующие золотистые переливы кожи под складками органзы. Вулканец не владеет собой. Возможно, настолько же, насколько человек сейчас контролирует ситуацию. Виной тому затяжная миссия под прикрытием, четвертые сутки без сна и без возможности медитации и неотступная близость Джима, до сих пор опьяненного адреналином погони, своей удачливостью и успешным исходом очередной, граничащей с аферой миссии, но Спок дрожит и тяжело дышит, пытаясь справиться с собой. И пульс его частит вовсе не из-за две минуты назад закончившейся перестрелки, а из-за Кирка: со знанием дела обольщающего, обещающего — словно доигрывающего роль того, другого. — Не знаю, на кого ты больше похож сейчас — на джинна или на сфинкса, — чуть повернув голову, Кирк вкрадчиво поверяет это вулканцу на ухо и проводит рукой по едва отросшим, беззащитным бархатинкам на затылке. И его ладони не колко — замшево. — Всегда напоминал инопланетную кошку, но сейчас сходство просто разительное… И вместе с тем такой потусторонний, красивый, будто дух из арабской сказки... Дыхание Джима опаляет чувствительную кожу там, где раньше бы от этой ласки защитила густая шапка волос, которую пришлось состричь перед спуском на Денеб, где им предстояло выследить и выкрасть у местных то, что те уже выследили и выкрали у Реи, в присоединении которой Федерация была заинтересована. Капитан лично присутствовал при этом «постриге». Праздно подпирая стену, он с нечитаемым выражением на лице следил за тем, как срезанные пряди опадают к ногам его первого офицера. Когда старшина Рэнд закончила, Кирк подошел оценить ее работу. Встал позади кресла, за которым с идеально ровной осанкой сидел неузнаваемый Спок — весь благородная посадка головы, гармоничные линии черепа, заостренные уши и дивной лепки аристократический лоб, который больше не скрывала челка. Сказал: «Все-таки до чего породистый… Может, пока не поздно, перекроим легенду? Ну какой из меня, плебея, высокородный?» И не дав ответить, положил руку на шею — указательный и средний палец легли в ложбинку на затылке так естественно, словно проделывали это тысячу раз. Спок тогда мгновенно закостенел спиной и подобрался, потому что сам жест этот — хозяйский, властный — был чужой этому Джиму. Принадлежал не ему и даже еще не будущей маске господина, которую капитану предстояло носить в этом спуске на планету, а его двойнику. Кирк же, словно бы и не замечая окаменелости позы, в какой застыл старший помощник, провел сложенными для вулканского поцелуя пальцами против роста волос и, подцепив более длинную гладкую прядь, укрывшуюся от триммера в уютном распадке, взял лазерный станок и сам окоротил ее. А после, удерживая взгляд вулканца в зеркале своим — тяжелым, темным — «поцеловал» оголенный участок кожи еще раз, от чего Спока тряхнуло. Почти как сейчас, когда Джим проделывал с ним возмутительные по любым вулканским меркам вещи. Коммандер с шипением втягивает воздух сквозь сжатые зубы, пристывшие от частого дыхания, и, не помня себя, вжимается бедрами в бедра Кирка. Тот негромко, торжествующе смеется. Выгибается, подается ближе и гладит, гладит, гладит через одежду, не пытаясь пробраться под нее, как если бы и впрямь ласкал кота. Вот только одеяния купцов, которых они изображали долгих четыре дня, — газовые, полупрозрачные — не спасают от прикосновений совершенно. — Твой хозяин — бессердечный ублюдок. Мариновал своего слугу в термах столько дней, расшатывал щиты, чтобы только увидеть, как его, такого сдержанного, наконец-то сорвет с резьбы… Джим лихорадочно вышептывает признания, пока его рука от кромки волос скользит к основанию шеи и разминает сведенные от напряжения мышцы. Спок пытается задавить мяв в горле и дрожь в пальцах, которые ищут запрятанный конец головного убора, венчающего голову капитана наподобие тюрбана. Находят и несколько нервно дергают, разматывая ленту за лентой, до последнего стягивающего витка. Избавленный почти что от пыточного обруча Кирк протяжно, благодарно стонет, мотая натерпевшейся головой. И он бы наверняка приложился затылком о дверь, если бы не предусмотрительно подставленная вулканцем ладонь. Джим неосознанно трется о нее, а рука Спока в ответ зарывается в светлые волосы, массирует кожу головы, нормализуя кровообращение и сходя с ума от обратной стимуляции чувствительных подушечек. Смеживший веки капитан издает совершенно неприличные звуки — точно такие же, какие он, оказывается, производит при погружении в воды горячих источников. Со Спока хватит и этих звуков, и образов мокрых Джимов. Он обхватывает большими пальцами виски Кирка и заставляет того взглянуть на себя: — Сэр, вам необходим отдых. Вы четвертые сутки на стимуляторах. Вам нужно лечь. Немедленно… — Так уложи меня. Кирк начинает дурашливо соскальзывать по двери — рывок Спока вздергивает его обратно на ноги. — Капитан, возьмите себя в руки... — Мне надоело брать себя в руки. Хочу, чтобы это сделал ты. Он отнимает поддерживающую ладонь Спока от своего плеча, только чтобы переместить ее туда, куда ему больше всего хотелось. По связи от Кирка параллельным подкреплением тут же прилетает рефрен последних трех недель: «Возьми-возьми-возьми...» Можно подумать, вулканцу мало было снов Джима, из-за которых он весь измедитировался… Фантазий Джима, которые тот на полную мощность врубал в голове своего помощника порой и на мостике, в разгар альфа-смены… Реалий последних дней с Джимом, ведущим деловые переговоры в термах, как это принято у денебцев. Не принято только вторгаться в личную зону собеседника, но капитану явно на это положить. Весь глянцевый, выпуклый, бьющий по глазам экзотической для завсегдатаев местных бань красотой, он нарочито небрежно откидывает на бортик каменной чаши истомленную голову в сложно накрученной куфии, расчетливо открывая взору здешнего дельца сильное, перехваченное ошейником горло с запотевшим камнем. Разморенный и ленивый, он продолжает говорить, полуприкрыв глаза, и слова с его медоточивых уст текут, обволакивают, неприемлемо оседают на чужих губах конденсатом пара… Спок тогда чуть не сорвал им миссию, чересчур резво вытаскивая своего перегревшегося господина из воды и занимая его место: на Денебе дела принято перекладывать на рабов. Но тон переговорам Кирк задал правильный, информацию торговец выдал весьма охотно. Только как теперь развидеть эту картину? Стоило прикрыть глаза — перед внутренним взором тут же возникал Джим: раскидывал руки по бортам купальни, влек взглядом, звал ярко проступившим на скулах румянцем и испариной на зацелованной солнцем коже, которой так хотелось пригубить... А теперь еще и этот кошмар наяву, ожившая восточная сказка землян, где раб, позабыв свое место, ласкает господина, упруго налившегося и льнущего, а не выбегающего в ужасе вон. Джим, как обычно, рушит все каноны и без предупреждения падает на колени, с головой ныряя под слои шароваристых юбок. Спок мысленно взвывает, а в материальном мире вгрызается себе в запястье, чтобы не заорать в голос от запредельной интенсивности ощущений, от невыносимой остроты удовольствия, которую обрушивает на него сначала шелковая изнанка губ, теперь щеки, а вслед за ней и безрассудная горячность проказливого языка… Кирк неумел, неритмичен, азартен и совершенен, и Спока ведет от концентрированной яркости и разноречивой цветности происходящего. От того, что Джим делает это впервые и делает с ним. Торопливо, взахлеб, не давая себе шанса передумать, а вулканцу — отодвинуться. Стоит коммандеру попытаться вышагнуть из этого плена, как тот когтисто впивается в бедро. Но он все равно пробует сняться с крючка этой ласки, потому что Кирк не готов к близости, не готов, что бы ни говорил и ни думал. И никогда еще Спок так не приветствовал беспардонное вмешательство доктора Маккоя, как в эту минуту. Ударяя по кнопке приема входящего вызова на стенной панели, вулканец промахивается, ссаживая себе костяшки. Попадает только со второго раза, и динамик тут же оглушает рев взъяренного СМО: — Вы там охренели, оба два?! Немедленно в лазарет! А то давно я не привязывал кое-кого, подтершегося Уставом, ремнями к койке восстанавливаться от последствий нервного и физического истощения!.. — Доктор, — к удивлению Спока, голос плохо его слушается. Возможно, потому, что Джим и не подумал бросить свое увлекательное занятие хотя бы из вежливости к третьему участнику, присоединившемуся к их… диспуту. — Мы вовсе не собирались пренебрегать обязательным осмотром, но дело в том, что... Далее следует пауза, потому что впервые в жизни вулканцу отказывает та часть мозга, которая отвечает за точность формулировок на грани «не солги» и «тактически умолчи». Ситуацию, как всегда, спасает дипломатия наконец-то оторвавшегося Джима и его, нужно признать, не бесталанный рот, который спешит успокоить главу медслужбы: — Боунс, мы в порядке. Обещаю, через пять минут ляжем. А завтра первым делом — к тебе. — Джим, да ты... — Под мою ответственность, Лен. Правда, устали. Отбой. Кирк на секунду прислоняется к стене. Перед глазами рябит и зернится от переутомления — он и вправду вымотан. Но если сейчас разойтись по каютам и завалиться спать, все усилия обнулятся, придется начинать операцию «Консуми…», нет, «Консумни…», в общем, «Консумать ее!» заново. Он и так спиной чувствовал, что у Спока начался откат, ощущал, как тот поднимает щиты и волевым усилием опускает... все остальное. Поэтому Кирк вводит блокирующий код, опечатывая каюту, после чего оборачивается к Споку, готовясь возобновить осаду… И сам оказывается атакован. Нужно сказать, вулканец, извлекший из недр опрокинутого ковра артефакт и выставивший эту гигантскую сосулину против Джима, как распятие, являет собой непередаваемое зрелище. — Капитан, мне нужно поместить данный предмет в хранилище и занести в каталог. А затем, согласно протоколу, пройти в медотсек на полагающийся осмотр. — Разумеется. Только утром, — глядя на невозмутимого старшего помощника с гипертрофированной аллегорией мужского достоинства наперевес, Кирк думает, что вот теперь-то он видел все. Вдосталь навпечатлявшись, он забирает у коммандера злополучную литую фиговину, только чтобы безо всякого пиетета метнуть ее на кровать. Знал бы кто, как же его затрахало носиться с этим тяжеленным не то сталактитом, не то со сталагмитом, больше всего напоминающим эрегированный фаллос. Почему эта хреновина — символ не плодородия, а мудрости у рейянцев, одному богу известно. Но это уже совсем издевка, потрясать им у Джима перед носом и дразнить тем, чего он никак не может добиться от Спока. — Я мог бы отпустить тебя сейчас. Но ты ведь тогда мгновенно отрезвеешь и вновь заползешь в свою скорлупу, а следующий Денеб может подвернуться еще очень нескоро. Кирк говорит это, пока сдирает с ног мягкие расшитые туфли, а с шеи — удушающее ожерелье. Одновременно он ловко орудует подвижной стопой, придвигая к себе сверток с ковром. Толкает его ногой от себя — и тот раскатывается по полу, всколыхнув на Споке одеяния и облив его зрение всеми цветами побежалости. Радужный мазок роскошного полотна в интерьере монохромной капитанской каюты выглядит так же нелепо и дико, как и воспринимается предложение, озвученное ее хозяином: — Побеседуем? — Кирк приглашающе поводит рукой и усаживается на дальний конец ковра в позе, которую у терранцев принято именовать «по-турецки». Спок изо всех сил старается уйти взглядом от его гостеприимно распахнутых бедер и поэтому смотрит на шею, на то, как пальцы Кирка расцарапывают горло, пытаясь снять ошейник, застежка которого все не поддается. — Джим, я мог бы помочь снять украшение. Я боюсь, вы себе навредите. — А что твои волшебные длани продуктивному диалогу навредят, не боишься? Спок смотрит непонимающе. И потому Кирк вынужден уточнить, про себя дивясь потрясающей вулканской незамутненности: — Не провоцировал бы ты, а? И так извилины рядом с тобой работают только в одном направлении в последнее время. Лучше не трогать меня прямо сейчас, а то, честное капитанское, приму за зеленый свет да разложу на этом ковре безо всяких политесов. И заканчивай мне «выкать». Уж лучше бы потыкал, — Джим невесело усмехается своему отчаянно-пошлому каламбуру, а после поднимает на Спока уже серьезный взгляд. — Сядь, коммандер. Будем разговоры разговаривать, раз уж ничего другого мне этой ночью не обломится. Кирк наконец-то побеждает ошейник, отшвыривает его и теперь столь вдохновенно растирает шею, что Спок успевает пожалеть о принятом приглашении. Опустившись на свой край ковра в позу для медитации, он понимает, что она витально нужна ему прямо сейчас: вулканцу с трудом удается оторвать взгляд от расчертивших шею капитана полос. Кожу хотелось зализать, загладить, успокоить и… самому пометить. Спок делает глубокий, очень глубокий вдох. — Знаешь, если бы я на секунду мог предположить, что вулканцы исповедуют принцип талона, решил бы, что ты мне мстишь за тот мой малодушный побег. — Причем здесь месть, Джим? И нет, его первый помощник действительно не прикидывается. Недоумение в этих колдовских джиньих глазищах отражается самое что ни на есть искреннее. — При том, что теперь от меня все время сбегаешь ты. Вот и сейчас думаешь, как бы дать деру. Что, так и не подпустишь к себе, пока не научусь толком делать минеты? — Кирк кривовато улыбается, и Споку отчего-то делается больно от этой улыбки и от того, что он, надо же, угадывает за ней. — Не думал, что твоему эго потребуется тут оценка, но ты был… исполнен энтузиазма, и я бы охарактеризовал технику в целом как… перспективную. Нет, — вулканец вдруг обрывает самого себя и продолжает уже совсем другим тоном. — Неподходящий термин. Идеален, ты был идеален. Я чувствовал тебя именно так. — «Идеален»... — Джим недоверчиво хмыкает. — Вот как. Но не в той мере, что он, да? Мне никогда не сравниться с ним, как бы я из кожи вон не лез эти недели. Как же жалко и псиво это, должно быть, смотрелось... — Ты заблуждаешься. Все обстоит не так. — А как? Уязвленный взгляд Кирка сейчас — вязь посложнее ковровой: мотивы ревности в нем, причудливо сплетясь со страхом окончательного отказа, смешались с настойчивой, упрямо повторяющейся темой желания и задетого самолюбия того, кому редко говорили «нет». И пусть рисунок эмоций Джима, как всегда, мудреный, путаный, Спок, к своему изумлению, опознает абрис каждого чувства. — Самому с себя тошно, стоит вспомнить, как только я перед тобой хвост не пушил этот месяц. Какую партию красивую разложил на Денебе, только чтобы тебя впечатлить. Думал, какая складная многоходовка получается — никому бы не удалось разыграть ее столь блестяще с тобой в тандеме... Джим замолкает, а затем вдруг горько и невпопад спрашивает: — Скучаешь по нему? Спок внимательно смотрит на человека напротив, прежде чем ответить, и находит, что капитану, вот ведь странно, идут парадоксы, противоречия и непоследовательные методы допроса. Как, впрочем, и его комнате идет этот неуместный колоритный ковер. — Отрицательно. И дело вовсе не в твоем двойнике из параллельной вселенной. — А в чем же тогда, позволь узнать? — Кирк даже подается ближе. Этот легкий качок корпусом, этот безобидный импульс — не нападение и не угроза ничьим границам, но Спок отпрядывает назад, чтобы только не броситься вперед самому, не захотеть в два прыжка пересечь разделяющие их нейтральные земли ковра, на котором заплетались лукавые стебли трав и стлались хмельные молодые побеги. Джим даже не успеет сгруппироваться... — Мы это уже обсуждали. Ты попросту не готов. — Серьезно? Вот это называется «не готов»?! — взвивается Джим, чье возбуждение до сих пор не схлынуло и легко угадывалось сквозь призрачную дымку драпировок. — Где логика, коммандер??? — Логика в том, что на тебя колоссальнейшее впечатление произвело появление другого Джеймса Тиберия Кирка. И теперь ты с вероятностью в 34,17% действуешь по запрограммированному им сценарию. — По запрогр..? — Кирк аж поперхивается, а после бессильно выругивается себе под нос. — Так, ладно, не кипятись, Джим. Давай и в самом деле сейчас немного поиграем во взрослую и рассудочную версию себя. Он длинно выдыхает и переводит на Спока уже подостывший взгляд: — А что, по-твоему, означало бы отступление от заданной программы и мою готовность, м? Свершение того факта, что я бы в увольнительных начал трахаться с мужиками? Каюту вдруг прорезает рык, и в этом дискредитирующем звуке потрясенный вулканец с ужасом опознает свой собственный голос. — Так, уже хорошо. Рад слышать, что подобный расклад тебя не устраивает. А какой бы устроил — тот, где это все-таки будешь ты? — Джим, мы это уже... — А я про другого тебя. — Полагаю, речь идет о После, — и, нет, коммандер больше не допускает рычащих нот в голос. И, разумеется, эти варварские борозды присутствовали на ковре изначально, а вовсе не стали результатом его сиюминутной эмоциональной скомпрометированности. — Как думаешь, — Кирк спрашивает это скорее у поруганного травяного покрова под судорожно стиснутой ладонью вулканца, чем у него самого, — он сумеет что-нибудь сделать с этим зудом внутри, чтобы я снова смог нормально функционировать, а не помышлять каждую минуту о том, как бы завалить тебя? Пальцы Джима задумчиво повторяют замысловатый ковровый орнамент у левого колена, неторопливо выводят одну затейливую арабеску за другой, а Споку внезапно приходит в голову, как бы выписываемые капитаном узоры ощущались на обнаженной коже… — Я. Не поддамся. На эту. Провокацию. Спок произносит это и сам себе не верит: его тон, вся его поза сейчас свидетельствуют об обратном. Но от собеседника это словно ускользает: Кирк отсутствующе кивает в такт словам, будто бы соглашаясь с ними, и продолжает в медитативном ритме расчерчивать сады, взращивать вьюны и лозы, которые под его пальцами прорастают объемнее, четче, обозначаются контрастнее и живее, как вдруг его обманчиво рассеянная рука делается жестокой. Передумав, она резко стирает зачесы, а после человек вскидывает на вулканца не менее жесткий взгляд. Непримиримый, волевой, не признающий проигрышей. — А что мне предпринять, чтобы поддался? Сколько еще раз нужно сказать, как я сожалею, что был таким слепцом? И что не сразу понял, как ты мне нужен? Во всех смыслах нужен, понимаешь? Джим становится на четвереньки, и Спок едва может усидеть на месте, наблюдая немыслимый прогиб в пояснице, ладный рельеф рук, пантерий взгляд исподлобья. — Не могу без тебя, сдыхаю без тебя, лезу на стену, если не могу коснуться хоть раз за день. Капитан крадучись ползет к нему, сминая ковровые цветы и травы. Перетекая из движения в движение с хищной грацией, он позволяет неуставному взгляду своего первого офицера жадно оглаживать его тело. — А еще этот пробой в грудине, сквозь который хлещет солнечный ветер: хочется прислониться к тебе и удостовериться, что мы совпадаем, что он треплет нас обоих. Либо чтобы ты заткнул уже собой это сквозное-продувное, чему я даже названия не знаю. Джим надвигается — неотвратимый, обольстительный и гибкий, и завороженный коммандер чувствует, как его вновь охватывает напряжение, жгучее и сладостное, как перед схваткой. — И я не понимаю, что хуже: вот это ноющее чувство незавершенности у сердца или постоянный стояк в башке. Словно моим мозгам позарез как нужно, чтобы ты вошел в них и отмелдил так, чтобы я неделю думать не мог. Слава вулканским богам, Кирк наконец-то прекращает эту пытку для глаз. Доползши, он униженно упирается лбом в плечо и ластится о него, будто выпрашивая для себя крохи тепла. — Ashayam... — пальцы Спока тянутся к его лицу, но Джим истолковывает этот жест по-своему, напрасно принимая его за утешающий. В последний раз теранувшись о чужое предплечье, Кирк резко распрямляется и поднимается на ноги. И в голосе его явственно слышен металл, когда он произносит: — Только, знаешь, я больше стелиться перед тобой не стану. Вон из каюты, коммандер, из моей головы и из-под моей кожи. Свободен. Джим отдает команду разблокировать дверь и поворачивается, чтобы пройти в ванную. Напарывается подошвой на колкий ошейник, цветасто матерится и не глядя отпихивает ногой. Вулканец так и не понял впоследствии, как так вышло: вот он еще сидит на ковре и рассматривает подобранное ожерелье, а вот он уже настигает капитана в ванной, перехватив того поперек груди. От неожиданности Кирк теряет точку опоры, но Спок ловит его и прижимает спиной к себе. Кладет подбородок на плечо, и Джим неожиданно для себя смиреет от этого исполненного доверия жеста. — Мы совпадаем, t'hy'la. Сквозь меня гуляет тот же ветер. Ты и я — мы нанизаны на одну и ту же ось. Здесь, — рука Спока касается солнечного сплетения. — Здесь, — виска, — и здесь, — накрывает пах. Джим смотрит на их отражения в зеркале, ощущая эту слиянную общность всем собой. Каждой клеткой чувствуя прошившее их насквозь и застрявшее в душах судьбоносное копье, пригвоздившее их друг к другу так, что уже не разлепиться, не сняться. И больше всего ему хочется откинуть голову на ставшее родным плечо и поддаться, но вяжущий привкус обиды, сполна вкушенная горечь отвергнутости и изводившая его весь месяц ревность не позволяют так просто теперь уступить: — То есть как мне надо, так ты воротишь свой породистый нос и менторским тоном отповедуешь, будто бы я не готов. А как тебе приспичило, так я должен по первому зову принимать стойку? Не буду! — Будешь, Джим, — с нажимом произносит Спок. — И я покажу тебе, как именно ты «будешь». Пальцы вулканца ложатся на лицо, инициируя слияние и демонстрируя, что он собирается с Кирком делать, как именно и по сколько заходов. Джим не отрываясь смотрит в зеркало внутри своей головы и снаружи — и видит в нем картины такого разврата, что заходится фантазия и сбоит сердце. Спок завершает презентацию, и Кирк, которому одновременно отказали мозги и ноги, тяжело приваливается к нему. Ошарашенно переспрашивает: — И вот это все ты намерен со мной?.. — И не по разу, Джим. — Да иди ты!.. — восхищенно-неверяще выдыхает он. Вместо ответа его рывком разворачивают к себе — пальцы обхватывают гортань на манер ошейника — и целуют. Кирк и предположить не мог, что его офицер окажется настолько бескомпромиссным и настолько требовательным собственником. Горячим и взрывным, когда вот эта унаследованная вулканская спесь и выпестованное холеное хладнокровие изменяют ему. Спок терзает его язык, мнет губы, ведет, не давая перехватить инициативу, и Джиму так вкусно, так душно, так сладко, так мало. Он задыхается и ошеломленно стонет в поцелуй. Кирк не ожидал: от своего старпома — что тот будет настаивать на безоговорочном подчинении, от себя — что сам захочет подчиниться. И это так славно и до того странно, так распаляет и шибает по мозгам, будто забористый легализованный опиум с Цефея-IV. Удивительно, ведь с тем Кирком Спок был совсем другим, Джим ведь видел… — Не о том думаешь, ashayam, — рычат ему в плечо и ставят на нем метку не то поцелуем, не то укусом. Отчетливую, глубокую, присваивающую. И Джим неожиданно для себя растрачивает всю свою строптивость, враз делаясь послушным и шелковым. — Да я вообще сейчас, по-моему, не способен к мыслительной… — слово «деятельности» не менее деятельно съедается ртом Спока. Новый поцелуй окончательно расставляет все по своим местам и доходчиво разъясняет Кирку, что верховодить ему отныне светит только в капитанском кресле. И, к своему удивлению, Джим уступает. На этот раз по-настоящему. Спок теснит его обратно в комнату. Спаянные объятием, они так и передвигаются, как витрувианский человек да Винчи: четыре ноги, четыре руки, одно сердце — Джим, босыми ногами заступивший вулканцу на сандалии, идет с ним шаг в шаг. А после Кирк оказывается на ковре, и на лопатках наверняка останутся ожоги от ворса, потому что Джима, раздетого, изнемогающего, выламывает на них от изощренных касаний Спока. Его целуют по-вулкански, по-террански и на всяк манер, и уже спустя пять минут Кирк совершенно заласкан и ничегошеньки не соображает. Перед глазами плывет, уши заложило, он дышит всхлипами. Кто ж знал, что Спок умеет такие бесстыдства... И вот такие… И, о, госсссподи!.. Это сейчас был его вскрик? Джим облизывает прокушенную губу и с трудом вылепливает вопрос между рваными вдохами: — Столько... опыта. Откуда, Хан тебя побери? Искристая щекотка в сознании — это смех? — Твоего опыта, заметь. Ты сам мне подсказываешь через партнеров, что были с тобой, как и где тебя касаться. Кирк выглядит почти обиженным — как шулер, которого обыграли на его же поле. — Нечестно. Убирай эту «подслушку» к клингонской бабушке. Хочу остаться с тобой только вдвоем. — Слушаюсь и повинуюсь, — цитирует Спок восьмитомный трактат средневековой персидской порнографии, и Джим, у которого отпала челюсть, на всякий случай щиплет себя за руку: уж не примнилось ли. Но ему совершенно точно не чудится, что звучание ласк и впрямь стало прозрачнее, стройнее, чище, как и было обещано: из них ушла полифония, и правит теперь один мотив, но его мелодика ощущается мощнее, грознее, полнокровнее, чем было до, когда она царила на фоне других. Вот только напрасно Кирк ожидал, что творимое с ним упростится тоже. Потому что Спок сам по себе оказался сложным. Изобретательным. С фантазией выделывающим с ним какие-то сумасшедшие вещи. — Что-что-что ты сейчас сделал? Джима подкидывает и встряхивает вспышкой такого удовольствия, что на мгновение кажется, будто он слепнет. И, да, теперь он точно уверен, что вот эта искристая волна в мозгу — эквивалент вулканского смеха. — Поцеловал тебя. Как целовал меня ты, когда стриг и когда соблазнял на рыночной площади. Указательный и средний палец глубоко внутри Джима повторяют «поцелуй». И дарят еще один. И еще. И кроме подступающего девятого вала Кирк улавливает от Спока реминисценцию... ...Они на денебском базаре, пробираются через пеструю толпу таких же зевак и торговцев, минуя развалы всевозможных диковинных фруктов и прилавки со специями невероятного спектрального и обонятельного окраса. А Джим вдруг как вкопанный тормозит их у ряда с земными зерновыми и восклицает: — Глазам не верю, фасоль! Спок, ты должен это попробовать. Вулканец уже к этому времени был инспирирован продегустировать денобуланские орехи, какао-напиток с Нгой-Ту-Пак и странного вида овощ с Зектара, меняющий во рту вкус с пресного на приторный, а после на кислый и обратно. И вот теперь его подстрекают отведать фасоль. Уступить капитану и его ребячливым выходкам порой менее ресурсозатратно, чем обосновывать отказ, поэтому раб послушно тянет в рот зерно, но его господин почему-то велит: — Нет, выплюнь каку! Без термической обработки это неугрызаемо. Я хочу, чтобы ты испытал вот это. И Кирк бесцеремонно хватает его за руку, погружая вместе со своей в кувшин, доверху наполненный крапчатым глянцем фасоли. Зрачки Спока затопляют почти всю радужку. Ладонь со всех сторон обступают твердые гладкие зерна, которые недопустимым образом стимулируют нервные окончания. Рука вулканца хочет вынырнуть из этого ада, но капитан не пускает, мягко удерживая: — Не так быстро. Дай себе шанс распробовать. Скажи, балдеж? Спок так не думает. Потому что ощущения — за гранью. И Джим даже не понимает, что занимается сейчас с ним любовью на глазах у всего рынка, зачерпывая в четыре пригоршни семена, вынимая и вновь топя их руки в содержимом амфоры. Гиперчувствительная ладонь Спока непроизвольно сжимается в кулак. И этого тоже делать не стоило. В горсти оказывается полно массажных зерен, а одно, самое нахальное, выскользнув, пришлось как раз на тонкую кожу в седловине меж пальцами, и это давление... — Боже, ты хочешь мне сказать, что я тогда заставил тебя ментально кончить при всем честном народе? А после еще и заполировал твой приход, принудив окунуть руку в соседний чан с мукой? Спок молчит и просто выразительно смотрит. Джим закусывает губу: — Мне так жаль. Или нет? Скорее нет, чем да. И мы точно повторим это в приватной обстановке, — он едва сдерживает смех. И едва сдерживает оргазм. Потому что его любовник вновь тревожит пальцами тот самый выступ внутри, от прикосновения к которому и так всякий раз пронзает игольчатым сладким током и сносит башню, а Спок, талантливая сволочь, еще и продолжает творить с ним свое невозможное поцелуйное вуду — как будто обычной стимуляции было бы недостаточно. Он точно мстит за базар, хотя «вулканцы не мстят» и все такое. Ага, как же. И Кирк в итоге все-таки разражается смехом, когда улавливает транслируемую Споком мысль: — Нет, ты серьезно сейчас сравнил мою простату с фасолино-о-о-ооой, — на излете фразы его накрывает так бурно, что он бьется под Споком и кричит, пока пальцы того целуют, и целуют, и целуют его в самой глубине, изысканно-беспощадные и чуткие... ...Действительность размыта и нерезка. Золотая глухая вода отпускает неохотно, обморок Джима мелеет не сразу. Убыль его уже и теперь просвечивает кое-где перекатами яви, но не позволяет сознанию утвердиться на берегу реальности до конца, ускользает. В голове стоит какой-то пятнистый разноцветный туман. Створаживается, перетекает, отстаивается, покуда настоящее не делается для него неотделимо от примесной присадки воспоминаний. События последних минут, где кое-кого затрахали до бессознательного состояния, наконец проясняются и предстают перед Кирком омытые и очень четкие. — Все-таки не сфинкс — джинн. За одну ночь все мои желания... Джим готов поклясться, что губы Спока, лениво нежащие его сладко намученное тело, сейчас улыбаются. В лучших традициях сдержанного вулканского самодовольства, конечно же. — Еще не все. Ты хочешь узнать, что я почувствую, когда войду в тебя. Сердце Джима пропускает удар. Все-таки Джеймс Тиберий Кирк — везучий сукин сын. Мало того, что скомпрометировал самого красивого, эмоционального и темпераментного вулканца, так бонусом умудрился отхватить еще и мозговыносящие оргазмы, а к ним в довесок — и грязные постельные разговорчики. Озвучиваемые таким чувственным низким голосом. Ох, пережить бы... — А у меня сердце не остановится? — подтрунивает Кирк и по тому, как меняется выражение лица его офицера, понимает, что шутка получилась неудачной. Их обоих снова сейчас перенесло на Денеб, где коммандер реанимировал в гостевом номере отравленного капитана и запускал его сердце после остановки. Джим, в очередной раз вернувшийся в мир живых, больше никогда не хотел застать у Спока таких глаз: остановившихся, помертвевших, будто навсегда попрощавшихся... — Эй, я живой, Спок. Посмотри на меня: живой. Здесь, в каюте, Джим обхватывает лицо вулканца ладонями и возвращает того с Денеба на «Энтерпрайз», в настоящий момент. Спок заторможенно кивает и тряскими пальцами накрывает центр грудины, словно в стремлении укрыть, защитить, спрятать ото всех бед сердце своего человека под сводом ладони. А после кладет ему голову на грудь и слушает, слушает, слушает. Будто все никак не может увериться, что слух его не обманывает и что там, в глуби, действительно бьется. Кожи касается не то литания, не то заговор: — S' i' fi' heh ek'wak ish-veh khaf-spol nam-tor ne' t'nash-veh klashausu. И терранец, не знающий вулканского наречия, откуда-то все равно понимает значение данного ему обета. Возможно, потому, что слова оберега были сказаны на древнейшем языке всех влюбленных... Человек в задумчивости поглаживает своего верного стража по нежнейшей поросли на голове, по уязвимой косточке за ухом, а затем все же спрашивает, хотя и так уже знает ответ: — Ты и вправду чувствуешь... так глубоко? — Настолько же, насколько сильно ты прежде отрицал. Да и я тоже. Кирку внезапно кажется жизненно важным услышать это от сердца Спока. Он без предупреждения переворачивает вулканца на спину и приникает к подреберью — под ухом токают тревожные сильные удары. Ну уж нет, хватит с них этой драмы. Джиму хотелось праздновать жизнь, хотелось услышать, как пульс его первого помощника подстегнет возбуждение, а не отголоски пережитого ужаса. Поэтому он ведет рукой ниже, еще ниже и обнаруживает, что и там тоже... пульсация. Сердце Спока и здесь говорило с ним. Горячо, бархатно, перебивая само себя. Джим весь превращается в осязание. Его пальцы, сейчас не менее чуткие и чувствительные, чем у вулканцев, тончайшими узорами на самых кончиках внимают таинственным отливам и приливам под кожей Спока. И вот оно: его сердцебиение ускоряется, и пульс отдается в ладонь — тоже ускоренный. И это музыка. Возможно, такая же, как и те бесподобные звуки, что сверху издает обычно сохраняющий олимпийское спокойствие коммандер. Власть над ним кружит голову, но Кирк не знает, как надолго ему ее уступили, и потому он порывисто нависает над Споком, держа его рукой, держа взглядом: — Когда увидел вас с ним... Думал, убью. Обоих. Не подозревал, что внутри живет такой голод до тебя. Как глаза раскрылись. Отныне только мой… И только мне можно… Никто другой не смеет видеть тебя таким. Скажи, скажи, что для тебя есть только я и что нет никого третьего между нами! И Спок говорит. — Ты, — присягает внутри его голос. — Мой свет, мой воздух, мой мир, каким я его созидаю. Мои тьмы, мое воинство, моя слабость. Вызов мне, проклятье и звездный ветер. Моя мука, мое мерило и мои крылья. Только ты. Все от тебя и все — к тебе. Равный, своенравный, путеводный, неугомонный. Мой брат, мой друг, мой ребенок и... — Бестолочь. Я — бестолочь, Спок, — Джим виновато прячет лицо, зарываясь в его шею носом. — Так поздно разглядел тебя. Едва не проглядел… — Никогда не думал, что скажу это, но рефлексии — совершенно не ваш жанр, капитан. — Ах ты!.. — Кирк в отместку цапает вулканца за ухо. — Я ему тут, понимаешь ли, душу изливаю, а он… Спок не дослушивает. Опрокидывает навзничь, подминает под себя и входит. Болтовню Джима отключает мгновенно. Его персональный джинн исполняет подслушанное желание в точности, транслируя все то, что ощущает сам: бархатное сопротивление... атласную гладкость смыкания... облегающий шелковый жар… И самое главное — я дома, t'hy'la, наконец-то я дома. С тобой. Вулканец замирает, чтобы человек мог прочувствовать все грани наполненности, распробовать каждый из ее оттенков. Всем существом осознать, как чувство раздвоенности исчезает, уступая место целостности, и ощутить, какое же это наслаждение, признать наконец, что вы есть друг у друга. Нервная система Джима едва ли справляется с чувственным шоком, с переработкой чужих и своих сигналов зашкаливающего удовольствия. Невыносимо. И Спок, зараза, не двигается, а внутри все пульсирует, и Кирк вот-вот совсем рехнется. Он рвется из рук в прикосновение, прижимает к себе и отталкивает, потому что ему слишком много и одновременно мало, он пытается выторговать себе хоть какую-то возможность движения, но Спок не дает ему воли. Заводит руки вверх и прижимает запястья к ковру, одновременно фиксируя локтями мечущуюся голову. Джим видит, как в зрачках Спока дышит ночь, чувствует, как там, где они соединились, его истязает бешеный нутряной пульс — чужой и свой собственный: их сердечный ритм сейчас совпал и резонирует, и бьет по нервам наотмашь, высекая из легких беспомощные хрипы. Джима колотит, выкручивает, он едва ли в состоянии вынести хотя бы еще секунду в этой пульсирующей неподвижности. И это просто подвиг, суметь сейчас выговорить относительно связное: — Пожалуйста-пожалуйста-ну-пожалуйста-Спок-двигайся! Не знаю, чего ты там навоображал о моей якобы искушенности, но не мог бы ты в первый раз меня просто трахнуть? Безо всяких там затей, а? Поверь, мне хватает впечатлений... Тот словно только и ждал этой просьбы, потому что срывается в движение сразу же, задавая темп стремительный, яростный. И они мчатся наперегонки, загоняя себя, загоняя друг друга. Перед глазами у Джима мельтешат какие-то созвездия, разворачивается ковровое полотно, по которому кто-то вышивает золоченой нитью узоры… Финальный стежок делает вытканное почти понятным, почти понятым. Укрупненную, подробную картину уже выходит разглядеть целиком, но чужое удовольствие ставит подножку, Джим слетает в него и слепнет. Спок закольцовывает взрыв, пропуская его через замкнувшуюся между их разумами дугу множество раз. Встречная кульминация Джима расцвечивает его собственный пик, делая наслаждение острее, насыщеннее, гуще, и он благодарно возвращает его. Кирк думает, что точно сорвет себе этой ночью связки, голося имя Спока на всю палубу. Он судорожно цепляется за его плечи, чтобы выстоять, чтобы вынести и не подохнуть от мучительного множественного кайфа. Да и потом совсем позорно будет во второй раз снова отключиться, и он не просит пощады. Он делит со Споком все, что тот насылает на них, умирая и воскресая в его руках столько раз, сколько нужно, чтобы насытить своего вулканца и напоить узы. И слава богу, что когда сцепка разумов наконец-то размыкается, Джим видит в глазах запаленно дышащего Спока такое же потрясение. — Дай угадаю: тоже не ожидал? — Такой стопроцентной ментальной совместимости? Предполагал, но… Что «но», Кирк уже не улавливает. Ему, честно, хочется в первый раз все сделать правильно: чтобы посткоитальные обнимашки и, может, еще пару-тройку признаний, раз уж они все равно пустились в загул, но силы как-то враз оставляют его. Он бессовестным образом зевает, веки неодолимо тяжелеют и слипаются, а обнимающая Спока рука безвольно соскальзывает на ковер… *** В корабельной ночи коммандер все еще бодрствует и несет вахту: он слушает сердце своего капитана, приглядывает за поутихшими токами, циркулирующими в его крови, и стережет дремотное тепло кожи. Кирк, разумеется, выпростался из одеяла, куда Спок завернул его, и теперь спит, закинув руку и ногу на вулканца. Из подмышки временами доносится уютное посапывание. Вулканцы не умиляются, поэтому Спок не умилялся тоже. — ...скажи, а что это за созвездия на потолке? Незнакомая карта неба, — сквозь покрывало сна голос Джима звучит неразборчиво, приглушенно. — Очаровательно, — коммандер издает тяжкий вздох. За эти полтора часа он успел поменять Кирка и артефакт местами, набросать прямо из койки начальства черновой отчет по миссии на Денебе, подсмотреть пару снов Джима, преимущественно эротического содержания, и отправить доктору Маккою сообщение, в котором говорилось, что по его, первого офицера, мнению, капитану необходим как минимум двенадцатичасовой сон, прежде чем он, Спок, согласится на визит оного в лазарет. Но если доктор Маккой настаивает, то может сам с утра заглянуть в капитанскую каюту, дабы удостовериться, что Джим в порядке. Но в данный момент Джим не в порядке. Он проспал немногим больше часа, совершенно точно не мог успеть к этому времени восстановиться и уж тем более не мог наблюдать через планетарий во вроде как отдыхающем сознании разветвленную проекцию того, что ошибочно принял за созвездия. И тем не менее наблюдал. — Это не карта, Джим. Это древо уз моих предков, и ты его видишь по связи, потому что ты — это ты. — Намекаешь, что сначала я хакнул твой тест, а теперь еще и ненароком взломал суперохраняемую штуку в твоей голове? — на Спока невинно смотрит хитрющий приоткрытый глаз. — Утвердительно, — испускает он еще один обреченный вздох. — Вдобавок обошел церемониал. В редких случаях при консуммации связь вливается в энергетическое поле древа сама. И оно ее принимает даже без благословения матриарха. — То есть весь из себя такой дерзкий я теперь типа принят в ваш Дом? — Можно и так сказать. Это мамино завещание, — тихо говорит Спок. — Она была хранительницей семейного древа и успела передать отцу слепок перед тем, как… — вулканцу не нужно договаривать, а человеку не требуется подсказок, чтобы крепче обнять его сознание своим и теснее сомкнуть обвитие рук, утешая и бережно согревая своим присутствием. — Вот их супружеская ветвь. Не померкла до сих пор. Джим смотрит туда, куда указывает Спок — и видит раскинувшееся в бесконечности, овеянное золотисто мерцающей пыльцой фамильное древо: незакатное, неувядамое, величественное и лучистое. И почти сразу отыскивает на нем самую важную, самую значимую для его вулканца ветвь. Как и прочие, она опалесцирует, светится, будто бы... — Они все.... живые? — Связь неугасима. Даже после смерти. Отец владеет техниками, которые позволяют ему общаться с маминым сознанием даже сейчас. Кирк переводит на него взгляд — и в его глазах отражается звездная вечность и золотится яркий, способный озарить полмира, но краткий, как промельк метеора, миг человеческой жизни. — Я уйду раньше тебя. И все равно останусь здесь, с тобой? Смогу быть рядом? — Да, вечно далекий и вечно близкий, — Спок целует его в утомленный висок, в глаза, веля им закрыться. — Хорошо, это хорошо, — бормочет Джим, вновь погружаемый вулканцем в сон. — Научишь меня тому, что умеет твой отец? На всякий случай. И утром, перед тем, как пойдем к Боунсу, консумни меня еще разок, ладно?.. Чтобы наверняка. Другой я говорил, что консумми… консумать надо почаще... Не хочу, чтобы ты уходил. — Куда я теперь от тебя, t'hy'la? Спок смотрит в себя, в них с Джимом, и наблюдает, как на новой ветви положенное место занимает молодая завязь. Он помогает ей утвердиться, баюкает, словно дитя в колыбели, и незаметно для себя засыпает сам. И уже по ту сторону яви человек и вулканец видят, как двойной огонек родительской любви тепло подмигивает им с ветви выше…