Большой и страшный

      Старый карандаш, прошедший сквозь сотню падений и пряток под матрасом, скользит по бумаге – там расцветают серые узоры, трепетные и осторожные, смелые и неожиданно живые – совсем легко, не издавая шума, хотя вокруг снежными комьями опадают перья и громкие выкрики.       Перед ней открывается неизведанный мир – сквозь щели в стенах, просветы в гущи мягких игрушек, бреши в занавесках и шторах, – мир полный ярких красок и больших вещей – и образы послушно выстраиваются в её голове, медленно наполняя собой бумагу.       А затем стальная крышка опускается на неё круглой тенью, перекрывая доступ к кислороду и зимней луне – здесь отвратительно мягко и чем больше шевелиться, тем гуще становится смрад – Селестине не привыкать спать там, где получится, и даже в мусорном контейнере она осталась не впервые.       Распахнутая пасть касается её узкой гортани – он действительно огромен, он почти настолько пугает, что впору поверить всем сказкам, которые ей рассказывали в детстве, о мёртвых мышах и лужах крови, о дрожащем предсмертно теле в острых зубах и судорожно сжимающих грубую шерсть маленьких ладошках.       Но он пугает только почти.       Эрнест пахнет снегом и хвоей, и предпочитает сладости мышам – Селестина сама нередко пропадает в той кладовке и восторг такого большого и страшного она может разделить с лёгкостью – там сахарные палочки, орехи и шоколад всех сортов и видов, но её ждёт внизу попытка оправдать неудачу и звуки работающих стоматологических инструментов, что отдаются дрожью в позвонке.       А если уж совсем не повезёт, там будет ещё и он – силуэт бесконечно высокий и худощавый, с тонкими паучьими пальцами, что столь нежно и осторожно касаются её лица, скрывая в блеске очков насмешку и чувство превосходства над несостоявшимся юным художником – он говорит ласково и вкрадчиво, жмуриться довольно на её лепет и крепко сжимает длинной ладонью узкое плечо.       А затем изгнание, освобождение и просьба – самая огромная, с блестящими от слез бусинками глаз и широкой улыбкой на серьезном лице – потом ограбление и взлет – последний, высокий, яркий и до тошноты короткий, когда изящные ладони прижимали маленькое тело к себе бережно и восхищённо, без постоянного отвращение – и после которого её трясло от страха, втиснутую в мягкое автомобильное кресло – наперегонки с законом.       Там бурная река крысиных тел и оглушительные крики низких голосов.       А ещё лес – сверкающий, огромный, белоснежный.       Живой.       И резкое, внезапно сломавшее всё – Пока, Селестина – когда отчаяние тонкими нитями сковало её, замерзшую и испуганную, а грубая хватка забросила в ледяной сугроб, где тонкие иглы пронзили все естество – там же пришла и решимость, которой хватило на рассказ о смерти.       Тогда глаза у него удивлённые, возмущенные и даже, кажется, полные жалости и боли.       В тёмном погребе тепло и просторно, несмотря на груды забытых вещей – Селестина видит в них память историй произошедших, но не рассказанных, покрытых пылью и паутиной, но когда-то полыхавших настоящими красками и сокрытых теперь в серых тканях.       У него не руки – лапы: огромные, грубые, сильные.       Действительно медвежьи.       И от того наблюдать за тем, как длинные пальцы мягко касаются клавиш, с лаской, с осторожностью – совершенно удивительно и необычно.       Этот образ расцветает на простынях, а затем крысиная река превращается в море и погребает её под собой – Селестина кричит и плачет, бьётся слабыми кулаками в бархат домашнего халата – Не бойся, Селестина, это я, а не кошмар – и тогда приходит осознание, боль.       И покой.       А ещё зонтик – распахнутый в ответ на брешь их и без того хрупкого мира, сквозь которую все падает и падает снег, вечный её спутник, бесконечно холодный и никогда не заметный на бумаге – его не получается передать ни карандашом, ни красками, он всегда ускользает прочь мокрой каплей.       Селестина засыпает с заботливо погашенной сильным дыханием свечой, ею забытой на горячем теле.       Эрнест говорит ей ждать весну.       У неё теперь пестрые шарики в уроках жонглирования и тихая скрипка, всплески и росчерки красок на холстах, и ленты золота плетут узоры на дрожащих от теплого ветра листьях – нити ветра бросают пыльцу в улыбающееся лицо, а Селестина смеётся и смотрит на солнце, хотя глаза уже слезятся жидким счастье, непривычные к подобной яркости.       Только алый грузовик мелькает вспышкой тревоги.       И хриплый голос – металлический, ржавый, скрипучий из старого радио внизу, предсказывающий о скором конце – их найдут.       И убьют.       – Нас ведь поймают, да?       – Нет.       – Никогда?       – Никогда, Селестина.       – Клянёшься?       Вместо ответа Эрнест кивает, со всей серьёзностью и честность, и смотрит ей прямо в глаза, большой и страшный.       И тогда спокойно Селестина засыпает в его объятиях.       А грузовик навсегда остаётся на дне глубокой реки.