***
Российская глубинка, утонувшая необычайно тёплой весной в цветущей липе и брёвен для мельниц, была крайне холодна к приехавшим. Леса вдоль побережья задыхались от метельчатого ракитника, от ракитника стелющегося, от плюща и ежевики. По мнению Якова, деревни — слишком недооцененная местность, потому что отсюда все только и пытаются уехать навсегда, оставив тёплые моменты только забытыми воспоминаниями в сердце. Найти работу в городе, чтобы жить в скупых четырёх стенах по одному и тому же графику, повторяющийся изо дня в день? Утро, работа, дом, сон, сплошная рутина. Никакого наслаждения! Цвиркунов жил здесь свои осознанные шестнадцать лет и никуда отсюда сбежать так и не запланировал. За окном мелькали бесконечные пейзажи его ненаглядной юности. Казалось бы, ему всего-то шестнадцать лет, тот возраст, когда совершать некоторые глупости ещё можно было, пусть не так откровенно. С тихой полуулыбкой. Леонтьев приехал сюда, а выбраться отсюда уже какой день, месяц, год не мог. И дело было не в настырном Цвиркунове, который без Ренегата жить не желал. В тот день Яков, когда Леонтьев со своей семьёй приехал сюда, вертел на ладони кувшинку, рассматривая её внушительные размеры. От цветка веело озерной прохладой. У него белоснежные листочки, просвечивающие на свету, и яркая середина, словно ручное солнце. Яша наклонялся и втягивал носиком тонкий аромат с холодком и кислинкой. Он чувствовал сладкий запах вереска, что покрывал пурпурной пустошью всю землю. Тогда только кончилось лето — в такое время года в воздухе ещё слышатся отголоски лета, но сейчас изморозь туго давит на виски. Осень всегда в его сердце была временем года самым серым, но самым ностальгическим, пропитанным запахом шарлотки, которую братья глотали огромными кусками, пока его придурковатые друзья долбились по окнам с деревянными рамами. За ухо была заправлена ромашка, от Якова пахло бабушкиными булочками с картошкой. Ему тогда было семь лет от роду. Солнце просачивалось сквозь плотную завесу хмурых туч, которые сидели так низко на небосводе, что казалось, будто протяни свою маленькую ладошку — и на твоих руках останутся маленькие лоскутки липкой сахарной ваты, называющиеся «облаками». Шестилетний Сашка сидел в небольшой песочнице, раскачивая мокрый песочек в ядовито-красном ведёрке. Ветер был влажным, пробирался под мягкую клетку рубашки Леонтьева, заботливо поглаживал длинные волосы. Природа неистово радовала глаз, он смотрел, как с лепестков пионов сходят последние капли росы, отчётливо слышал, как шелестят колосья пшеницы, звон птичьих голосов. Яша приметил его, задумавшись о том, насколько миловиден был Сашенька, солнечный такой. Цвиркунов взял в ручки кувшинку, чтобы подарить её новому поселенцу. Яков помнил, как однажды ему прилетел меткий подзатыльник за то, что утопил точь-в-точь такой же кувшин в этой же самой речке. — Привет! — Цвиркунов, нелепо перешагивая короткими ножками, подбежал к Леонтьеву. Цвиркунов сверкал на солнце рыжими кудрявыми волосами — наверняка его из деревни можно было заметить. У него довольно густые брови, пышные и почерневшие от влажности ресницы, нежные, чуть пухлые губы. Вокруг было спокойно и тихо. На Леонтьеве соломенная шляпа и джинсовый комбинезон не по размеру. Он игрался в песочнице, представляя, что он супергерой из комиксов. Со стороны даже для маленького Якова это выглядело достаточно забавным, но милым. Леонтьев поднял спокойный, пристальный взгляд тёмных глаз на Яшу. Тот протягивает ему кувшинку — Это для тебя. — Спасибо, — Леонтьев смущённо опустил грустные глаза, которые неестественно блестели, но подарок принял. Яков откинулся на скамейку, болтая ногами. Сашенька заметил, что населённый пункт деревеньки представляет из себя дюжину домиков, что выстроены в ряд по одному типу. Видно, что дизайнер тут не блистал воображением, да и людям, походу, глубоко наплевать. Яков задумчиво жевал губу, никак не придумая, что бы такого попросить у нового приятеля. Цвиркунов сорвал с дерева парочку спелых персиков, откусывая и жуя на ходу фрукт. Леонтьев смотрел на него с жадностью, не смея оторвать взгляд от губ, по которым стекает нектар. Так они и познакомились… У Якова внутренности скручивало болючими жгутами, когда в мысли возвращались те прежние долгие зимние вечера, где мама укутывала в колючий шерстяной плед, разгоняла холодную меланхолию по солнцу своими горячими ладонями, пахнущими домашней едой и мылом. Яков вспоминает то время и начинает совершенно беспардонно хихикать, потому что Леонтьев постоянно пускал слюнки на сладкие конфетки, что таскал для него Яша из дома, постоянно жаловался своей маме, что взрослый Цвиркунов больше не хочет с ним играться. Боже, это так глупо. У них ведь всего лишь год разница. Саша выглядел совершенно глупым и бестолковым, на деле же оказался тем ещё хитрющим сорванцом. От воспоминаний этих тепло-тепло на душе, будто греешь пальцы о кружку с горячим кофе, который так ненавидел этот глупый Саша. Он никогда Сашеньку ни в чём не ограничивал: дул на свежие царапины, полученные в результате неосторожных игр, заклеивал синяки пластырями, целовал в носик, помогал с домашним заданием, бегал с ним наперегонки до заброшенной полуразваленной мельницы, что стояла на отшибе их маленького городишки, на одиноком холме. Яков вырос стремительно быстро. Каков теперь этот шумный мальчишка? Цвиркунов стал спокойным подростком, который интересовался только тем, как закрыть двойку по математике и новыми книжками, которые отец тащил из города. Саша остался столь же активным и неуловимым, будто ему всё ещё шесть лет. Своим поведением Ренегат напоминал маленького непоседливого ребёнка. Казалось, будто во всей деревне нет настолько крепкой связи, что была у этих двоих. Любовь Якова к Саше считали мимолётным увлечением, ничего более, но со временем они приняли это как должное, видя, что эти ребята не представляют жизни друг без друга. Яков поглядывал на Леонтьева влюблёнными глазами. В его глазах Сашенька был прекрасен в любом виде, даже в самом неприятном или отталкивающем. И даже сейчас Леонтьев, набивший рот пирогом, по-прежнему оставался милее всех для Яши. Яков при любом удобном случае пытался говорить с Леонтьевым, пригласить прогуляться к речке, или посмотреть фильм. Парни лежали в снегу под высоким деревом в минус десять и наслаждались солнышком. Цвиркунов пропускал выгоревшие волосы Леонтьева сквозь холодные пальцы, пока тот увлечённо рассказывал о том, как погулял с новенькой девочкой из их класса, одновременно пережёвывая пирог. Цвиркунов с большей теплотой вспоминал время, когда Сашка — парень, приехавший из города, такой смущённый и напуганный сельской жизнью, впервые сам позвал его гулять. Яшка со временем стал позволять себе чуть больше, чем просто мальчикам-друзьям. Поглаживать по волосам, класть голову на плечо и даже пытался взять того за руку, но каждый раз Леонтьев либо боязливо её одергивал, либо скукоживался и, кажется, вообще боялся дышать. Яков, сколько себя помнил, всегда отдавал предпочтение зиме и её суровым морозам, которыми он наслаждался, сидя за старой книгой из дедушкиной библиотеки и попивая горячий кофе в одиночестве. В простеньком домике было уютно. В углу стояла большая печь, которая обогревала весь дом в зимние вечера, на столе стояла миска с ещё тёплыми пирожками и блинчиками. У Цвиркунова всегда было тяжеловато с общением. Сейчас никто так не думает — он слишком искусно притворяется. Часто улыбается, громко смеётся и с уверенно-невозмутимым видом вытворяет многое. Девочки такое любят, наверное… Он не уверен. Но ему всё равно трудно и каждый раз, оставаясь один, он облегчённо вздыхает, облокачивается обо что-то, скидывает обувь и срывает серьгу, а потом сползает вниз. Только с Сашенькой временами так комфортно, так спокойно. Он весёлым был, шутить всегда пытался. Иногда неплохо выходило. Восхищался рисунками Якова, поддерживал его идею создания комикса. В детстве даже верил в местные байки и понимал, как страшно порой бывает. — В общем, я думаю, что я ей понравился, — Леонтьев закончил монолог и глотнул воздуха, потому что слишком активно говорил. Сашка приподнялся, отряхнул куртку и волосы от липкого снега. Холодный ветер обжигал щёки, снежинки летели в лицо и порой ничего не было видно. У Леонтьева голос мягкий, даже когда он говорит что-то ядовитое и неправильное, сам того не понимая. За шестнадцать лет думать не научился. Тягучий, с лёгкой хрипотцой, от того, что дымит, как паровоз, кажется, с пятнадцати. Яков бы назвал это сексуальным, но с Ренегатом так нельзя. Яша поджал губы, пухлые, обветренные и чуть подрагивающие от обиды. — Мне кажется, я самый симпотный из нашего класса, верно ведь? — Губу закатай, — Яков жадно рассматривает чужое красивое лицо, россыпь веснушек на аккуратном носике и скулах. Яша действительно считал Леонтьева самым красивым не то, что в классе, а во всей вселенной. Длинные закрученные реснички. Такие пушистые, словно хвостик бельчонка. Леонтьев улыбается. Эта улыбка была спасением и отрадой. Она помогала разом снять усталость и избавиться от оков, от цепей, которые давно висят на них обоих. Яков не сдерживает своей и тоже слегка приподнимает уголки губ. Вокруг Леонтьева мир расцветает цветами, родными и чужими, близкими и незнакомыми, обычными и экзотическими — в этом его особенность. Другие дети не хотели играть с Яшкой. Он для них — терновый куст. Никто из них не мог выдерживать его дольше двух минут, и они, махнув рукой на мальчика, разбегаются в разные стороны. За-то Леонтьев, во всей красе, весь во внимании всегда находился, девчонки не отлипают. Но Цвиркунов поразительно счастлив. Даже не так: он чувствует себя самым счастливым на свете. Потому что Сашка улыбается ему так открыто и рьяно хихикает. В глазах Леонтьева будто отображается их совместное прошлое, будущее и настоящее. Помнится, как Саша и Яков собирали грибы в лесу, как будто отличали каждый от другого, съедобный или нет. Перебирали пальцами лишь, почти не смотря, высушивали, мыли, чистили, жарили, а потом подавали на стол. Александра никогда совершенно не хотелось выпускать из объятий, да и этот ласкуша тоже не торопился освобождаться. Саня ерошил отросшие волосы на затылке, уткнувшись лбом в лоб Якова. Как они буквально умирали от жары. Включали вентилятор, но и он не особо помогал, всё равно было очень плохо. Успел как-то получить солнечный удар и поваляться на грядке среди морковки. У Леонтьева даже есть байк, на котором они обычно добирались в город, предпочитая электричкам быструю езду по трассе. Как ходили на дискотеки, концерты, к девчонкам клеились. Не помнится даже, одногодкам или старше. «Рубите». Леонтьев, будучи пьяным в хламину, наступил на одной из дискотек на ногу директрисе мотоклуба из соседнего провинциального городка. Как так получилось и что эта дамочка здесь забыла — известно не было, но её «по-шлюшачьи разукрашенное лицо» Саша однозначно разглядел и запомнил ещё надолго. Яков тогда ему конкретных подзатыльников надавал. Сашка раз десять извинился перед тем, как Яша его утащил от греха подальше. — Когда ты начнёшь носить шапку? — Цвиркунов нахмуривает брови, берёт Сашку под руку и ведёт в дом греться. Ренегат смотрит в ответ чуть удивлённо, но послушно встаёт. Леонтьев выше Яшки на голову, и потому старший постоянно смотрит вверх, вытирая его загорелый курносый нос от снега рукой. Яков считает Александра своим младшим братиком, что везде таскается за ним и везде с ними возится. Ребята постарше Цвиркунова, смеются над Яшей, «работать не работаешь, только нянчишься», и он на них злится всегда. Ренегат даже видел как-то, как Цвиркунов в них запускал камнем. На следующий день Яша пришёл с синяком. — Заболеешь, подхватишь ещё чего… Сам знаешь, здесь лечиться негде. Саша по дороге рассказывает обо всём, что узнал из школы, тёмные волосы постоянно лезут в лицо. Цвиркунов отфыркивается и в шутку упрекает его, мол, чего ж он как девчонка распустил волосню? Леонтьев тут же ойкает, пугается не на шутку такого сравнения и приглаживает длинные волосы. Ренегат расспрашивает, расспрашивает, расспрашивает о других странах, о северном полюсе, об арифметике и о новых чернилах, в которых у Цвиркунова все пальцы были испачканы. Причин, по которым юноши любили покорять просёлочную дорогу было много: от простого желания покататься до необходимости смены обстановки. Поэтому каждый вечер летом их велосипеды можно было заметить по пути к выезду из села, представляющего собой возвышенность, с которой открывается лучший вид на заходящее солнце. В лес не проникало душное солнце. В лесу валялись два велосипеда, прямо около озера. В тени большого раскидистого дуба валялись двое мальчишек. Им лет по тринадцать тогда было. Один задремал, прикрыв глаза, а второй внимательно рассматривал его лицо. У Леонтьева живые карие глаза, вьющиеся волосы, чуть загорелая кожа и все коленки в шрамах и царапинах. Какие-то «боевые раны» он получил, упав с велосипеда, какие-то подравшись, а некоторые нанес себе самолично… Эти воспоминания накрывали каждый раз, когда Цвиркунов смотрел в глаза Ренегата. Может быть, так будет правильнее, надежнее. Если Цвиркунов закроет сердце на замок, отбросит все мечты и Ренегат перестанет быть той навязчивой идеей. Он любит его, и кажется, будто любил всегда. Обязательно будет любить ещё завтра, через месяц, и даже через тысячи звездных лет, его тело, убаюканное пением осеннего ветра, всё ещё будет любить и бояться потерять того, что никогда ему не принадлежал. Ренегат отвлекал от тяжелых, будто грозовые тучи, мыслей слишком умело, скользя кончиками пальцев по рваным струнам души. Пробирался в самую глубину, чтобы найти темнеющие постепенно узелки, развязать их трепетно, расправить и позволить сиять нежными переливами вновь, освещая каждый тёмный уголок души. И даже тогда, когда легкие отказывали, он дышал за них двоих. Яшка прекрасно осознавал последствия и ощущал каждый надлом собственного внутреннего мира, что крошился как засохшая краска при малейшем прикосновении. У неё нет обезболивающих, иголок и шприцов. При виде Ренегата в ушах звенел хруст собственных рёбер, которые проламывались под бешеным стуком его влюблённого сердца. Леонтьев стал его спасением — тем самым последним глотком воздуха, которым напоследок обычно пытаются насытиться отчаявшиеся и потерявшиеся в собственных чувствах люди. Голос его пьянил до невозможности, заставлял податься вперед и, забыв обо всем, слушать. С такими как он хотелось всегда быть счастливым, пить дедушкино вино, смеяться до утра. Где-то внутри он все такой же ранимый и наивный ребенок, что верит в детскую искреннюю любовь и счастливый конец. Что при сильной душевной травме пытается отравиться аскорбинками, стараясь привлечь внимание взрослых. Сашенька пахнул чистой любовью и теплым домом, только что распустившимися орхидеями и листьями молодой ивы после ливня, как свежие веточки ванили и вот-вот появившееся на безоблачном небе утреннее солнце. Сердце Якова колотилось так сильно, будто сейчас сломается. Словно где-то там находилось нескончаемое количество тайн, что он так старательно прятал даже от самого себя. — Как же я замёрз, — Леонтьев довольно растягивает последнее слово, падает на скрипучее кресло, наконец оказавшись дома. На кареглазом белая перепачкавшаяся футболка, кардиган, надетый поверх неё, чёрные штаны с порванным левым карманом, и меховые тапочки. Густые волосы собраны в хвост на затылке. Цвиркунов окинул взгляд на Сашку, а тот смущённо отвернулся. Уголки губ тянутся вверх, но он поджимает губы и прикусывает их изнутри. Это так глупо, что Леонтьев столь по-дурацки влюбился именно в него, хотя он был бы нарасхват любым другим девушкам: миловидное лицо, красивые глаза, сам мускулистый, но ни капельки не пугающий, потому что добрый и дурашливый. Ренегат мученически вздыхает, мотает головой, сбрасывая эти мысли. — Я голодный. — Тебя вообще дома кормят? И почему ты вечно такой голодный? — из кухни запахло оладьями и теплом растопленной печи. Разговор прервали шкворчание масла на сковороде, громкие шаги — видимо, это была бабушка. Леонтьев принюхивается и сладко улыбается. Яша достает из-под подушки целлофановый пакетик с баранками, которые припрятал для Сашки до сегодняшнего дня. Леонтьев наелся пирогом, но ослабленный организм будто требует ещё, отчего он вздыхает, откидываясь на спинку кресла. Яков жуёт баранки, не отводя глаз с Ренегата, на что получил в ответ: «Не смотри на меня так, придурок!». Ребята уселись на мягкую постель Цвиркунова. Яшка щурится от солнечного света. Солнечный свет отражался в его зеркальном колье, глаза то и дело слепило от ярких бликов. Он отпивает зелёный чай, который бабушка принесла перед приходом парней, обжигая тыльные стороны ладони о кружку. Настроения сегодня, как такового, не было — последний более или менее тёплый день зимы. За ним последуют тотальные морозы и метели. Леонтьев вздыхает в воцарившейся тишине. Он мимолётно пробегает глазами по комнате, неосознанно задерживаясь взглядом на кофте Яши. Эту кофту он ему подарил. Для Ренегата молчать было чересчур непривычным. Обычно он тараторил без остановки. Сначала говорил, потом думал, либо не думал вовсе. Это заметил Яков, но ничего не сказал. Цвиркунов, хлюпая чаем, смотрит полуприкрытыми глазами, этим своим пристальным взглядом, от которого дыхание перехватывает. Он слышит чужое бешенно колотящееся сердце. Цвиркунов, как дурак, бесконечно сильно любил его. Прикосновения Ренегата — электрический ток, их вполне хватало, чтобы тот зажёгся подобно ночным звёздочкам, сгорел до тла, влюбился опять, почти погиб. Цвиркунов закусывает губу и отворачивается, продолжает пить чай, как ни в чём не бывало. В самом деле, Леонтьев не столь глуп, как может показаться. Он прекрасно видит влюблённость Якова, намёки и его ревность, и ему это нравится. Леонтьев знал всё. Увидел даже раньше, чем Яшка сам смог осознать. Понял в тот момент, когда в привычно холодном взгляде промелькнуло что-то особенное. Ренегат не был слеп, не тешил глупых надежд и предположений — здесь всё очевидно. Он смотрел в его спокойное, почти флегматичное лицо, и думал только о том, что действительно любит его со средней школы, так, что внутри всё скукоживается миллионами маленьких конфетных фантиков, блестит и шуршит. Леонтьев трёт глаза, длинно выдыхая, и пытается собраться с мыслями. Он же не маленький. Обычно в комнате они болтали о всяком, о планах после выпуска. Они часто так делали. Наедине с Ренегатом Яков становился более расслабленным и открытым, на самом деле, он не такой хладнокровный, как может показаться на первый взгляд. Поэтому Леонтьев любил проводить время один на один с ним, видеть его таким живым грело душу. Но не сегодня. Цвиркунов никогда не видел такое сосредоточенное выражение лица Леонтьева. Молчания наедине иногда правда хватает, но в глубине души желает больше всего на свете прикоснуться к пухлым губам Яшки своими, и беспрерывно кусает свои. Сердце Саши будто бы обрывается, падая в пропасть и затопляя внутренности несбывшимися надеждами и сожалением о своей нерешительности. Почему так трудно признаться, боже? Цвиркунов в один момент просто берёт и впервые целует его сам. Губы Яшки большие и мягкие и сминают его собственные, истерзанные зубами нервными ночами до множества мелких ранок. Цвиркунов целует так, будто это происходит в последний раз, и Леонтьев умирает внутри от мысли, что всё может закончиться в любой момент, тает, сплетаясь с ним языками, вздрагивает, когда Яков проводит языком по болючим ранкам на губах и кусает чуть, заставляя их вновь начать кровоточить. Яков сжимает футболку Ренегата руками. Сердце начинает биться быстрее мгновениями позже, отдаваясь стуком в ушах и во всём теле. Может, он всё-таки смог заполучить того самого человека, которого так желал с раннего детства? Леонтьев отстраняется, молчит, не сводя с него взгляд. Тут говорить было излишне. Ренегат молча выходит из комнаты, на лестнице столкнувшись с бабушкой Якова. Кажется, Леонтьев понял, почему тогда одна девочка ему сказала «Ты мне нравишься, но я не хочу испортить нашу дружбу».***
«Признаться в любви — это значит признать вину. Гореть от стыда в попытке спалить тоску. Обламывать кромку льда, а потом тонуть, крутить барабан, а потом пистолет к виску. Признаться в любви — добровольно шагнуть назад, свернуть все посты и расформировать полки, обезоружено сдаться твоим губам и глазам, радостно сунуть шею в твои силки. Признаться в любви — это значит искать покой, сон, аппетит и проглатывать в горле ком, вспоминать, как ты безнадежно была далеко в те секунды, когда мог коснуться тебя рукой. Признаться в любви — в отчаянии топором гордо рубить мачты своего корабля, вырвать и вынести сердце с помойным ведром, скулить, ногтями закрытую дверь скобля…»***