The judges will decide The likes of me abide Spectators of the show Always staying low.
Часы звучали громче, чем белый шум в его голове и чем слова незнакомых взрослых, бубнящих что-то совершенно непонятное на совершенно непонятном языке. Ему казалось, что он знал основы английского, однако кроме родительского имени на беглом английском с самыми разнообразными акцентами, ничего не понимал. Веймар чувствовал себя лишним среди всех этих взрослых «серьезных дядек в черном». Несмотря на сильный, почти аффективный конфуз, полностью оглушающий и обездвиживающий, Республика нутром чувствовал важность всего происходящего, хоть и, в принципе, не вслушивался ни в чьи речи. Это можно было бы назвать детской чуткостью, если бы не вся обстановка в целом. Всё это заседание, где куча людей собирались вместе и говорили о чем-то с тенью серьезности, смутно напоминало, как отец часто встречал персон, которых называл «делегацией» и которые одевались настолько одинаково, что ариец поражался умению Германской Империи различать каждую из них. — И вы убеждаете нас в том, что это и есть преемник Империи? Что тут делает ребенок, черт возьми, если на судебный процесс должен был явиться этот ублюдок?! — чужой истеричный возглас с силой выдернул, если не вышвырнул немца прочь из мыслей. Он точно услышал слово «ублюдок» и этого было достаточно, чтобы испугаться посторонней агрессии. Мужчина, без стеснений показывающий свое недовольство, сидел почти в середине зала, справа от ещё одного незнакомца с моноклем. Свобода его действий была оправдана либо его глупостью и несдержанностью, либо правом и статусом. Остальные не вставляли и слова лишнего, монотонно отчеканивая то, что было велено им сказать. — Отвечайте-отвечайте, чего замолкли? — продолжил он. Веймар уткнулся взглядом в колени, чтобы не привлекать внимание (если судить по акценту) француза. Видимо, и не догадывался, что давно привлек. Чужая неласковая рука коротко хлопнула по его плечу, требовательно поднимая за предплечье и, хоть и не сильно, но толкая со стула в сторону центра зала, словно на съедение судьям. Становилось по-настоящему страшно, Республика не знал, что говорить: все знания не то, что иностранных языков, но и немецкого, попросту испарились и скрылись в тумане страха. Хотелось самого что ни на есть простого — домой, где можно сидеть со своими людьми и говорить на своем языке. Немец сжал ноги, скрепив пальцы рук в замок и несмело обернувшись назад, чтобы посмотреть в лицо толкнувшего. На удивление, это тоже были «его люди». Он неровно вздохнул, вздрогнув от оценивающего взгляда двух воплощений и снова уставился на представителей немецкой делегации, надеясь на небольшую помощь. Тонкие брови изогнулись умоляющим домиком и не найдя искомой подсказки, ариец покорно и трусливо глянул на… он мигом вытер наворачивающиеся слезы, прищурившись и одними губами произнеся чужое имя. Третья Французская Республика. Немец ужаснулся количеству букв «Р» в названии одного государства. — Как умно, послал этого отпрыска, — Франция скривился, отворачиваясь от детского лица, выражающего высшую степень жалкого непонимания и скованности. — Что за детский сад, мне ещё и с этим возиться? Великобритания усмирил того холодным, успокаивающим взглядом, а затем перевел менее строгий на немца. Очевидно, не видел в отпрыске Империалиста ни капли угрозы. — Садитесь-ка обратно, — приказал англичанин с легкой тенью улыбки на лице. Не то насмешки, не то всей уморительности ситуации. Виновник всего происшествия просто скрылся или умер — кто знает — и теперь приходится судиться с его преемником, которому даже по человеческим годам десяти не стукнуло. Он, видимо, даже не понимал никого из говорящих. И с места не двинулся, хоть и секундой назад совершенно точно было сказано вернуться на место. — Отлично, он ещё и английского не знает! Нам что, на языке проигравшего договариваться, как и что делить? — возмутился Франция. — Настоятельно требую успокоиться, — повторился Британия. — Германский Рейх, Вы меня понимаете? Рейх. Веймар нахмурился, задумчиво проморгавшись. «Рейх» звучало очень агрессивно и угрожающе. Совершенно не подходило немцу. Республика за считанные миллисекунды потерял интерес к неизвестному имени, подумав о том, что англичанин чем-то напоминал молодую версию Санта-Клауса. И это пока что было всё, что волновало детское сознание, пытающееся отвлечься от напряженной и неизвестной обстановки. — Понятно, поведите его обратно.**.**.1927
The winner takes it all The loser has to fall It's simple and it's plain Why should I complain.
Зал был пуст. Для полноты картины не хватало только перекати-поля. Республика почти бесшумно ступил в помещение, небольшими, но торопливыми шагами добравшись до своего места. До начала конференции оставалось ещё полчаса, поэтому было достаточно времени для моральной подготовки и сортировки документов по категории: что и кому. Веймар проходился взглядом по оглавлениям, определяя макулатуру в три-четыре разные стопки и одновременно с этим напевая, то ли бурча себе мелодию какого-то вальса. До собраний, пока никто не пришел, в зале было спокойно, и эта обстановка немцу очень даже нравилась. Даже больше, чем свой кабинет в Германии, честно говоря. Никто не отвлекал, не требовал, не напоминал о долгах и давал спокойно работать. И вообще, Рейх иногда не понимал, почему это он должен был отвечать за долги отца и грешки шестидесяти трех миллионов человек. Благо, Веймар умел напомнить себе, что он, в принципе, для этого и на свет родился. Все воплощения рождены, чтобы отвечать за свой народ. Только при чем тут правительство, уже не понятно. Тем более, что не в каждой стране воплощение правит. После Германской Империи Республика официально был отстранен от правления и ни один приказ с языка его до нынешнего момента не слетел. Так что же он тут делает, спросите вы. Воплощение — как-никак символ, олицетворение всего народа. Хотя бы чисто символически ариец должен на собраниях присутствовать. Закончив с подготовкой, Веймар негромко вздохнул, улегшись головой на стол. Живот забурчал громко, требовательно напоминая о том, что пора бы подкрепиться. Республика проворчал что-то, проигнорировав собственную нужду. В этом не было смысла. Воплощениям не нужно есть и спать, значит, он не умрет. Даже если дрыхнуть 14 часов в день и есть по быку каждый обед, он бы не наелся. Для этой проблемы не существовало решения. По крайней мере, не такого быстрого, как у людей. Надо было улучшать положение народных масс, и, если повезет, то за лет десять боль утихнет. Ариец жалел, что медицина была не настолько продвинутой, когда дело касалось воплощений. Он подложил руки под темную макушку и, приняв более-менее удобное положение, какое являлось возможным принять на стуле, прикрыл глаза. От пятиминутной дремы ничего страшного не будет. Тем более, это вполне оправданная усталость — полеты очень утомительные происшествия, вообще-то. — Тут не занято? Рейх нахмурился, выглядывая из ладоней. Чужая массивная фигура вполне угрожающе нависала над его головой, холодно ожидая ответа. Веймар почти мгновенно подскочил с места (чуть не попав незнакомцу в челюсть). — Тут… э, — он глянул на местечко рядом с собой. Место Союза Советских Социалист… Ариец мысленно оборвал себя. Легче было выплатить все контрибуции и репарации за один заход, нежели правильно произнести это имя. — Нет, не занято. На самом деле, здесь должен сидеть Союз Советских Социалистических Ре… — Веймар осекся, ещё сильнее нахмурив брови и повторив попытку правильно повторить букву. — Ре, республик, — он забурчал себе под нос, уже забыв о существовании другого человека. Точнее, попытавшись. Мужчина негромко засмеялся, при этом не скрывая этого. Республика поджал губы, стыдливо усевшись обратно, лишь бы не видеть насмешливого грубияна. Вот и помогай теперь людям. «Грубиян» сконфузился, как только заметил чужую реакцию, видимо, как такового мотива обидеть не имея. Кашлянув в кулак, он тяжело прошагал на свободное место. — Я не специально, не хотел тебя задеть. Можно просто Союз, — русский заговорил на своем варварском, не извиняясь, но всем своим неловким существованием показывая сожаление. Одну руку он протянул, чтобы представиться, а другой неуклюже почесывал затылок. Рейх ощутил невероятно сильное возмущение: откуда столько самоуверенности и наглости у воплощения, пришедшего на политическую арену всего несколько лет назад, чтобы обращаться к нему на «ты», да ещё и на своем языке? Веймар вовремя прикусил себе язык, подумывая, что было бы неплохо обзавестись союзниками. Они почти в одном положении — страны, появившиеся благодаря перевороту и пока не особо стабильные, и так же не особо уважаемые. Если не с Веймарской Республикой союзничать, то с кем ещё? Немец выдержал паузу, чтобы открыто не показывать, что легко принял чужие недоизвинения. — Понял Вас, просто Союз, — с русским у Веймара было очень плохо, как и с языками в принципе, поэтому, поняв только слово «Союз», он решил, что наилучшим решением будет повторить всё в точности, как было сказано. — Без «просто», — перейдя на немецкий, исправил он. — Так «просто» или не «просто»? — Рейх фыркнул, не сумев сдержать раздражения. Большевик слабо и вяло улыбнулся, забавляясь чужой манере, но смеяться не стал, чтобы не повторять своих ошибок. — Как твоей душе угодно, — несильно откинувшись на стуле (удивительно, что стул не сломался), дал выбор Советский. Затем застыл на полсекунды и добавил: — Только без прозвищ. Веймар смутился. Впервые право выбирать самому, хоть и что-то на первый взгляд такое незначительное, было ему дано. Это с одной стороны радовало, вдохновляло, но с другой конфузило. — Хорошо, Союз, — несильно кивнув головой, решил он. — А мне к тебе…? — надеясь на что-то подружелюбнее, чем «Веймарская Республика», написанный на небольшой табличке, поинтересовался СССР. — Германский Рейх, — держа дистанцию, предложил альтернативу Республика. Он, конечно, хочет наладить с русским контакт (огроменное государство, как никак), но делать это самостоятельно, не оповестив «своих» было бы неправильно. Нужно было уточнить, можно ли разрешить так или иначе к себе обращаться. — Понял, принял, Германский Рейх.**.**.1928
Дневной свет еле пробивался через шторы. Но даже так можно было заметить, что просторная, выполненная в пастельных тонах спальня была превращена в эпицентр военных действий. Веймар сидел в углу, на не особо удобном диване, перечитывая одну и ту же страницу, если не одну и ту же строчку книжки в твердом переплете. Несмотря на внутреннее острое желание провести в помещении генеральную уборку, он предпочел недовольно, с оттенком сонливости, обвести взглядом незастеленную кровать, разбросанную макулатуру, разлитый чай и не в первый раз разбитую вазу, а потом улечься ноющей поясницей на мягкие диванные подушки. Рейх не особо заинтересованно прошелся по следующей странице «Майн Кампф», разочарованно хлопнув крышкой книги и кинув её в стену напротив, где стоял книжный шкаф и десяток разбросанных книг. Сколько бы персонал не собирал их по полочкам, чуть ли не в алфавитном порядке, на следующий день всё было на своем месте (точнее, наоборот, не на месте). Вообще, из всех людей, которые приходили по той или иной причине с ним повидаться тут, в Вернигероде, больше всего арийцу было жаль персонал. Именно им приходилось терпеть его противный беременный нрав чаще остальных. Да, словами он своего порою невыносимого характера не показывал, но постоянный беспорядок, отказы проверяться у врачей и общаться в принципе, и излишняя избирательность в еде, наверняка, сильно действовали на нервы поварам, уборщикам и всем остальным. Республика хотел бы их пожалеть, да стать потерпимее, но ничего не мог с собой поделать. То ли беременность, то ли все случаи жизни в совокупности сделали его скверным и ворчливым, вне зависимости от ситуации. После каждого обследования или диалога с врачом (с которым он не поладил с первой же их встречи, как минимум из-за фразы «бедра узкие, рожать будет трудно»), после любой новости о ребенке: хорошей или плохой, немец чувствовал ком раздражения в горле. Чувство полной неудовлетворенности жизнью и абсолютная беспомощность по порядку вызывали в Рейхе не то гнев, не то печаль. Под конец дня Веймар всё равно усмирялся и на следующее утро всё повторялось в такой же последовательности. Республика хоть и редко, но на ранних сроках беременности, когда только был помещен в этот родильный дом, имел дело и с другими беременными. В основном это были незамужние женщины, которых заманивали сюда обещаниями о том, что тут всё совершенно анонимно. Немки арийского происхождения рожали тут и потом… да и всё. На этом всё, детей отправляли из «Домов матерей» в «Дома детей», и роженица после восстановления уходила. Всё было вполне понятно и доходчиво, после этого очень интересного опыта можно было забыть о существовании ребенка и жить дальше. И в этом ключе Веймар очень им завидовал. Ему придется жить бок о бок, точнее бок о голову с тем, кто в будущем его заменит. Не то, чтобы он видел конкурента в том, кто беззаботно проживал в его животе — всё же Республика не имел никакого доступа к власти, но всё равно мысль о том, что внутри живет кто-то другой, кто сотворен буквально из его плоти и крови, приносила дискомфорт. А ведь совсем недавно было доверено дело в экономической сфере — более подходящей для немца, всё начинало налаживаться! Надо же было кому-то предложить эту глупую идею с наследником. Республика медлительно поднялся с дивана, прошлепав босыми отекшими ногами к своей постели. Не утруждая себя, он скинул мусор с поверхности и, запыхтев, приподнялся на носки, чтобы залезть на кровать. — Кто, вообще, делает такие кровати? — не первый раз возмутился немец, укрывшись тяжелым одеялом. Стало тяжело дышать, стоило бы открыть окно, чтобы впустить воздух в спальню, но ариец отвернулся от источника света, не решаясь снова вставать с места. Совсем некстати заскрипела дверь, и послышались негромкие шаги. — Как поживаете? — он негромко прикрыл дверцу, зашагав внутрь. Рейху совершенно не хотелось говорить, в особенности, с доктором. Снова сидеть и обсуждать, какой он плохой родитель, что не ест, воздухом нормально не дышит и, вообще, о ребенке не заботится, было нежелательно, поэтому Веймар сделал вид, что спит. Врач оглядел весь беспорядок, осторожно ступая поближе к «больному». По активно подрагивающим ресницам и отсутствию актерского мастерства, он с легкостью определил чужое притворство. Глаза зацепились за новый ущерб — разбитые часы. — А часы-то за что, спрашивается? Республика думал, что не захочет беседовать и ему вполне комфортно сидеть тут в одиночестве, но как только разговор зашел о чем-то, что не касалось тех или иных таблеток, систем; он, к счастью, то ли к сожалению, не смог остановить себя: захотелось ответить, по-человечески конструктивно поговорить. — Знаете, почему человек от скуки разбивает часы? — Рейх почти подскочил, привлекая своей редкой активностью внимание. — Чтобы убить время, ха-ха, — кратко засмеялся он. Доктор не оценил шутки, холодновато отнесясь к чужой попытке пошутить. Наверное, был разочарован в не особо интеллектуальном юморе и навыках коммуникации воплощения своей страны. — Не слышали такой русский анекдот? — слабая улыбка слезла с тонких губ, и Веймар смутился, подавленно укрывшись тяжелым покрывалом. Доктор проигнорировал его, уже занятый тем, что открывал хорошенько лично Рейхом закрытое окно. — Лучше проветрим тут, свежий воздух Вам не помешает, — решил он вместо Республики. — Нет-нет, оставьте так, — вяло забурчал немец. — Тут хорошо, прохладно, а на улице жарко и влажно, давление падает, — пожаловался он. — Всё же врач тут я, наверное, я знаю, о чем я говорю. Ребенку нужно достаточно воздуха, обогащенного кислородом, а Вы мало того, что из комнаты не выходите, так ещё и всё запираете, — возмутился он. — Это плоду нужно, а мне не нужно, мне от него плохо, — Рейх отвернулся. — У меня болит живот, раскалывается голова и ноги онемели, отстаньте и не съедайте мне мозг чайной ложечкой. — Беременность — это не болезнь, уважаемый, — напомнил он. — Беременность от слово «бремя», — наговорился. Больше точно не хотелось никаких бесед. — Просто, пожалуйста, вынесите этого ребенка здоровым. Чтобы не было претензий к Вашей ответственности и к моей компетентности. Не получится в этот раз — будет и другой. Вам оно надо? — поинтересовался врач. На самом деле это был риторический вопрос и не угроза. Так и будет, если этот «проект» не окажется удачным. Республика с силой подавил свои злость и раздражение, нарастающие от очевидности в противном ключе всех предстоящих событий. Не то, чтобы его насиловали или какого-то не такого выбрали «донора». Нет, всё было сосредоточено на безопасном, как можно более удачном зачатии и, честно говоря, вряд ли у Веймара был бы такой здоровый, подходящий под все стандарты арийской расы партнер в обычных условиях. Просто всё было так… неестественно? Неправильно? Республика не знал: может он начитался романов, насмотрелся постановок в театре, но беременность и первый раз выглядел и описывался совершенно не так. — Не надо, конечно, — согласился ариец. Доктор кивнул, проследив чужое окончательное согласие**.12.1940
I was in your arms Thinking I belonged there I figured it made sense Building me a fence Building me a home Thinking I'd be strong there But I was a fool Playing by the rules
В прихожей тяжело пахло духами, а на стене играли тени отражения свеч. Рейх мог поклясться: Союз готовился. Непоколебимый русский был неловок, когда дело касалось романтики и свиданий, слепым котенком надеясь, что Рейх подскажет. Скажет, как нужно делать, как понравиться. Немец предпочитал отшучиваться, ведь понимал: им обоим непривычно от подобного, потому что в жизни им не приходилось строить подобных романтических отношений. Но, видимо, ариец его недооценил. Коммунист основательно подготовился. Даже переготовился, что было заметно по перебивающему запах сигарет одеколону (подаренному Рейхом же в свое время). — Вижу, спирт тебе нравится во всех его «проявлениях». Союз смутился, стоя спиной к столу с едой и свечами, словно сам подтаивая за компанию с воском. — Я это… переборщил, получается? — приглашая к столу и попутно смешно обнюхивая воздух вокруг себя, поинтересовался русский. — Немножко, — признался ариец, шагнув вглубь еле освещенной квартиры — поближе к массивной фигуре. — Не можешь дышать рядом со мной из-за этого? — Союз звучал несколько расстроенно, видимо, уже представляя, что его будут сторониться весь вечер. Рейх не мог противостоять желанию подбодрить Советского, такого непривычно смущенного и ожидающего его поощрения. — Это уже по другой причине, — немец приблизился на несколько шагов, привстав на носки, чтобы аккуратно погладить чужую голову и не превратить прическу в гнездо. — Не волнуйся ты, у меня и так нюх ослаб, — отпрянув, отмахнулся он. Союз доверчиво кивнул, отодвинув стул для Рейха, как самый настоящий джентльмен. На улице было холодно. Это не был красивый снег или дождь, не практично, но приносящие эстетическое удовольствие. За окном был ливень, и ощущение было, что вместо того, чтобы смывать грязь, он, наоборот, щедро осыпал всё ею. Погода располагала к тому, чтобы сидеть дома и ни шагу из дома не выходить; намекая Рейху оставаться у русского на ночь, хотя бы до того времени, пока ливень чуточку не утихнет. К несчастью, немец не мог позволить себе этого, были определенные ограничения во времени. Вечер прошёл слишком быстро. Рейх не успел проследить за тем, как уложил голову на плечо старшего, а к тому времени, когда поднял, ужин уже закончился. Немец неохотно вышел в коридор, уже скучая по теплу свеч и свету уютной гостиной (связанной с кухней). — Может всё же подождешь немножко? — довольно отстраненно переспросил Союз, в попытке не показаться навязчивым. — Тогда не успею на поезд, придется ждать следующий. А это немало, мои-то что-то да заподозрят. Им палец в рот не клади, а повод дай сказать, что я неправильно сделал что-то, — отказался Рейх, раздраженный не самым приятным воспоминанием. Советский сочувственно глянул на него, затем снимая с вешалки шинель и ушанку, пока ариец облачался не в самое теплое пальто. — И каждый раз приходишь в легкой одежке. Рейх, это Россия. Тебе в особенности нужно теплое носить, а не модниться макинтошем и шарфиком, я и так знаю, что ты у меня красивый, — Союз старался прозвучать не грубо. Его тон и интонация превращали его любые знаки заботы и внимания в бестактный упрек. Пальто всей своей тяжестью легло на острые плечи. Третий чувствовал себя так, будто сейчас же в нем утонет. — Вот надену шерстяные трусы, и посмотрим, будешь ли ты в восторге, — запротивничал он, пока на голову беспощадно надевали ушанку. В его картавом исполнении угроза звучала не так страшно. — Вот и надень, — согласился Советский, поправляя одежду на тощем недоразумении, и словно специально тянул с тем, чтобы застегнуть пуговицы. — Вот и надену! — повторился Рейх, отвернувшись от партнера и сам взявшись за пуговицы. Коммунист не стал мешать, тяжело вздохнув и двинувшись к двери, чтобы её тихонько открыть. — И зонтик не забудь, — напомнил русский, протянув зонт, мирно лежавший у вешалки, и заметив, что ариец со всем уже закончил и готов к выходу. — Danke, — тихо поблагодарил второй, принимая помощь. — Спасибо за всё, мне очень понравилось… ужинать в твоей компании, — добавил Рейх. Союз добродушно улыбнулся, поправил ушанку на черной макушке и пропустил сквозь пальцы темные пряди, убирая их назад, чтобы поцеловать младшего в лоб. Губы у него были сухие и теплые, оставляли едва ощутимое, приятное тепло на коже, и время смущаться пришло немцу. Веймар робко и несколько внезапно обнял его на прощание, в очередной раз мысленно подмечая, что с удовольствием бы превратился из разменной политической копеечки в «монету на удачу» Советского, которую он бы крепко держал в ладонях перед волнительными событиями и после бережно опускал бы в теплый карман. С такой же внезапностью Рейх вырвался из объятий и ушел. Дом встретил немца тишиной и полутьмой. Единственная освещенная часть дома была детская, откуда в коридор из-за двери небольшой полосой попадал свет. Рейх переутомлено вздохнул, снимая с ног тяжелые сапоги. Душ после поездки не повредил бы, но немцу казалось, что он просто споткнется о что-то и вырубится в душевой. О работе и речи быть не могло. Было бы намного продуктивнее и качественнее поспать несколько часов, а потом взяться за дела. Он оставил ушанку в прихожей и, не снимая шинели, прошлепал в светлую комнату. Германия определенно не смыслил в экономии энергии и коммунальных услуг. В принципе, ничего другого не ожидалось от двенадцатилетнего воплощения. Может для человеческих детенышей это вполне осознанный возраст, но у воплощений даже к сорокалетним могут обращаться, как к малютке. В отличие от людей, в нормальных условиях они формируются долго и первые десятки лет являются жутко нестабильными. По этой же причине самым лучшим для их развития является проживание под крылом у своего родителя-воплощения. Хоть и классическое понимание отношений родитель-ребенок не особо распространено, практика проживания меньшего нестабильного воплощения под боком у старшего является довольно традиционной. И Рейх был безумно рад, что ФРГ растет именно так, как надо. Не медленно и не быстро. (в отличии от него самого, которому пришлось за несколько лет вырасти от семи до двадцати по человеческим меркам) Третий выключил одну из ламп, от чего спальная осталась гореть тусклым уютным желтым светом, и прошел к чужой одноместной кровати, на ходу снимая снаружи мокрое, холодное советское пальто, но оставив на себе свое, чтобы не источать прохладу улицы рядом с младшим немцем. (от холода снились кошмары) Германия спал не в самой открытой позе; скрюченный в букву «эс» под двумя слоями осенних, не особо теплых одеял; нахмурив брови. Погода, очевидно, плохой была не только в России и испортилась слишком неожиданно. Рейх через некоторое время улегся рядом, не став отбирать у сына одеяло и предпочел укрыться принесенным из своей спальной комнаты. Дойчланд хоть и спал крепко, сквозь сон прижался к отцу и, оказавшись под ещё одним — уже родительским — покрывалом, выпрямился, и лицо его смягчилось, приняв исходное безмятежное и беззаботное выражение. Рейху казалось, что он настолько устал, что заснет, даже не добравшись до спальни, но в итоге, поезд в очередной раз довел его до состояния «слишком устал, чтобы заснуть», и ему осталось просто лежать. Правда, просто лежать в компании Германии было тоже неплохо. Немец иногда удивлялся тому, что самый нежеланный, кто появился в его жизни стал почти единственным, кого он, вообще, хотел видеть. Даже то, что Рейх большую часть своего времени, работая, трапезничая или отдыхая, проводил с сыном, совершенно не надоедало. Иногда даже досаждало то, что приходится оставлять его с кем-то другим, не особо знакомым и не особо родным. Возможно, так много времени проводить вместе не очень правильно, учитывая, что это не совсем присуще для воплощений, далеких от сентиментальностей. Но это возымело вполне положительный эффект на младшего немца. В эмоциональном и физическом планах, конечно же. Вряд ли можно одиннадцатилетнему воплощению, который на уровне трехлетнего ребенка, объяснять какие-то науки. Но будь это возможно, Рейх бы этим тоже занялся. Как минимум, уточнил бы с ним некоторые моменты, касающиеся его будущего, которое было не особо ясным. Третий не хотел для Германии своей участи: чтобы его совершенно неожиданно вырвали из привычной ничем не обремененной жизни и навешали всю вину и ответственность на него-ребенка. Не то, чтобы они проигрывали на данный момент… Ариец тяжело вздохнул под влиянием навязчивых мыслей и вылез из постели, направляясь в сторону коридора. Перед тем как выключить свет оглядел комнату. — Надеюсь, этот однояйцевый не проиграет всю войну, — заключил свои мысли Рейх. Ни он, ни его сын не собираются отвечать за чужие поступки и нести незаслуженные наказания.20.11.1945
I don't wanna talk If it makes you feel sad And I understand You've come to shake my hand I apologize If it makes you feel bad Seeing me so tense No self-confidence But you see The winner takes it all
Рейх старался не смеяться, когда его любезно «пригласили» на суд. По крайней мере не так громко, чтобы вписаться в какие-никакие рамки приличия и формальностей. Нет, всё же это правда, было слишком смешно, чтобы сдержаться от хохота. Кто же знал, что Рейх снова окажется в такой ситуации? Подставленный выходцами своего же народа, к тому же. Нет, он, конечно, в принципе, как такового доверия к Адольфу не испытывал. Даже не смел обнадеживать себя тем, что Фюрер все затеял из благих намерений и любви к Родине. Всё же не стоило забывать, что он любил только вкусные пирожные (хотя бы в сладостях у него был вкус) и посиделки в бункере, где самым что ни на есть бессмысленным образом мог обсуждать искусство, от которого явно был далек. В любом случае Рейх не ожидал подобного… очередного предательства от людей, чьим воплощением он являлся. Единственное, что успокаивало немца на протяжении всех подготовок к судебной процессии и дороги на поезде (как же он не любил поезда) была мысль, что Гитлер горит в аду. Правда, когда за окном во всей красе где-то что-то горело, где-то что-то — а может и кто-то — взрывался, то Рейху казалось, что немецкие земли сейчас ничем от ада не отличаются. Да и не особо верилось, что Адольф на самом деле мертв. Тот больше относился к категории «Ни жить, ни умереть нормально не могут». Хотя в его случае смерть — выход из ситуации. Кто знает, что с ним бы сделали, поймай живым. «Что ж, сейчас узнаем», — мрачно пронеслось в голове. Рейх с одной стороны понимал Адольфа: даже трус стрельнул бы пулей себе в голову, чтобы его не посадили на долгие годы в одну тюрьму для тех, кто совершил «преступления против человечества». Немец, возможно, так же поступил бы, но не мог оставить Германию отвечать за всё. В такие моменты он очень жалел, что не мог бросить всё и сбежать, поступить так же со своим наследником, как и его собственный отец с ним. Все взгляды были устремлены на Рейха. Видимо, и они не ожидали увидеть его тут на месте виновника торжества. Но в этот раз Франция не возмущался, и воплощения все выглядели ещё более помотанными, чем в самую первую встречу с ними. Немец скованно сидел в ожидании, когда всё начнется. Было холодно и страшно. Третьему казалось, во второй раз на суде будет не так тревожно как минимум из-за того, что в этот раз он хотя бы знает, из-за чего он тут. Однако сторона его личности под названием «Веймар», которая по мнению Рейха давно отмерла, каждый раз в такие моменты давала о себе знать. Ариец попросту не мог двигаться. Он был так зол, так разочарован, хоть и с самого начала понимал, что очаровываться временным спокойствием у себя в Берлине совершенно глупо. Рейх планировал столько всего высказать, оправдать и резонировать себя, но не мог произнести ни слова. Не было ничего постыднее, чем снова почувствовать себя ничего не понимающим ребенком. Только дело ещё было в том, что по большому счету сейчас он всё понимал, и оттого на душе становилось ещё более гадко и неприятно. Воплощения смотрели с жалостью, понимая, что к чему. Но ему было тошно от одной только мысли, что кому-то из них может быть его жаль. Даже Союз… смотрел с таким странным оттенком сочувствия. Третий чувствовал себя сломанным пополам от тени разочарования в глазах (бывшего) союзника и просто, честно говоря, близкого человека, кто проявлял больше всего уважения в трудный период, даже зная, что русский, хоть и являлся страной-победительницей, всё равно был лоялен к нему и старался что-то да изменить. В любом случае, не хотелось быть в таком положении: Рейх всего несколько шагов до двери в зал чувствовал себя правым и собственным адвокатом дьявола, но достаточно было просто зайти внутрь, чтобы словно переместиться в прошлое, в девятнадцатый год и снова стать Республикой и молча пронаблюдать, как за него все всё решат. Хотелось просто забыть английский и не разбирать ни слова из сказанного. Рейх не мог сказать, что он не был привыкшим. Конечно, ему хотелось свободы, конечно, с удовольствием бы решил свою судьбу сам, как это делают люди, в отличие от воплощений, которые рождаются с определенной целью и обязанностью: не создают себя, а просто олицетворяют народ. Им даже не нужны свои характер и мнения, всё равно на краю сознания в подавляющее большинство времени будут навязчиво крутиться идеи народных масс. Такова судьба и жизненное их предназначение. Веймар не был глупцом, чтобы обманывать себя и убеждать, что если бы его пустили убежать за тридевять земель из этого зала, из этой страны, от всех обязанностей, то он смог бы. Наверняка, нет. Привычка быть покладистым формирует такой же характер, и как бы Рейх не презирал себя за это, но ему нужны были команды. Пряники не работали никогда, потому что он боялся отравиться. А вот кнут это всегда кнут. И он был рожден для этого кнута. Республика с самого начала знал, что пришел на этот свет, чтобы проиграть, сыграть «свою» роль в истории (а точнее, нести наказание за того, кто её сыграл). Так что, если всё было понятно с самого начала, то получается, не на что жаловаться. Всё так же как и всегда:The winner takes it all The loser has to fall It's simple and it's plain Why should I complain?