Отпуска нет на войне

Когда раздаётся стук в дверь, я не сразу встаю с кровати. В жёлтом свете ночника гостиничный номер будто съёживается и кажется меньше, чем есть на самом деле. Я поправляю одеяло и обуваюсь, тяну время как могу. Я знаю, кто стоит за дверью, и я не хочу его впускать, даже несмотря на виски в его руке. Особенно учитывая виски. – Привет, – Скотт салютует мне бутылкой. – Поговорим? Я отступаю в сторону, и это моё последнее отступление нынешним вечером. Дальше – только вперёд. Как бы всё ни обернулось. Скотт без приглашения плюхается на кровать, оставляя мне кресло. Он бесцеремонный, шумный, вечно помятый и небритый, он пахнет табаком, беспокойно улыбается и не может выдержать мой взгляд. Я жду. Наступать надо с умом, и я жду, пока он обозначит диспозицию, даст мне карту, на которой мы будем играть, а он тоже не торопится, разглядывает меня, а потом скручивает пробку и делает первый глоток, протягивает бутылку мне. – С тобой что-то происходит, – он не спрашивает. – С нами. Виски обжигает рот и горло. – С нами?.. – Ты меня сторонишься. Ты хорошо шифруешься, приятель, но только не от меня, я-то вижу кошку, которая пробежала между нами. Ты злишься на меня? За Летерби? За то, что я подставил тебя тогда? – Нет, – я качаю головой. – Что ты. За Летерби я ему искренне признателен. Далтон дала бы мне слиться, если бы не Скотт, и ничего бы не изменилось, я так и жил бы как страус, с головой в песке. – Так что тогда? – он тоже готов к наступлению. – Не ври, что всё в порядке. Я вижу, что ты меня избегаешь. Он усмехается, но веселья в нём нет, и он смелее, чем я думал, потому что смотрит на меня в упор и говорит: – Я вижу, что я больше не твоя половинка. Ты разлюбил меня? – Холодно, – отвечаю я. И отбираю у него бутылку, но не пью, а закрываю и ставлю к стене. Нам лучше быть трезвыми для этого разговора, что бы там Скотт себе ни думал.

***

Всё начинается с досье Безумного Шотландца: так здесь называют Джеймса Ибрагима Летерби, бывшего солдата ОАС, и я единственный, кого интересует, как и почему он стал таким. Досье даёт ответы на все мои вопросы; когда я читаю, что Летерби бросили в плену, я понимаю его. Не разделяю решений, но понимаю. Я изучаю его фотографию так тщательно, словно должен его найти и опознать, и пропускаю момент, когда Далтон бросает передо мной жетоны на цепочке. Я беру их в руки. На них моё имя и группа крови, но фамилия, номер и дата рождения чужие. – Надевай, – отвечает Далтон на мой невысказанный вопрос. – Будем ловить Шотландца на живца. Я не сразу понимаю, что она имеет в виду. Скотт проясняет это для меня: – Вы что, хотите подсунуть ему Майка?! – Он вполне во вкусе Летерби, – Далтон пожимает плечами. За её спиной мне сочувственно улыбается Ричмонд: она знает об этих играх всё. Я надеваю жетоны, оставляю их висеть поверх футболки. По лицу Далтон я вижу, что она сомневается в своём решении – или в моих актёрских способностях, – и она готова сдать назад и всё переиграть, когда к Скотту возвращается дар речи, и он совершает ошибку, за которую долго ещё будет оправдываться. – Да ладно?! – заявляет Скотт. – Какого чёрта?! Майки не девочка, чтобы его под кого-то подкладывать! Далтон, Ричмонд и Мартинез смотрят на него с одинаковым интересом. Я знаю этот взгляд: от пули в колено Скотта сейчас спасает только то, что оружие сложено в шкафу, от хука в челюсть – то, что я стою между ними. Я спасаю его задницу – как всегда, пусть он мою в этот раз и не спас. – Нет проблем, майор, мэм, – говорю я. – Сделаю всё что нужно. К счастью, теперь до Скотта доходит, что лучше заткнуться, а у меня есть три с половиной часа, чтобы примириться с заданием. Я не знаю, как флиртовать с мужчинами, я и с женщинами-то не слишком хорош. Керри привлекла военная форма, а с Кейт мы сперва подружились, только потом стали любовниками. Обе они мертвы; я отстранённо и цинично думаю, что согласен переспать с Летерби, если это его убьёт. Эта мысль в духе Скотта, а сам он смотрит на меня так, словно я вызвался обезвредить атомную бомбу, а не поулыбаться полчаса чокнутому шотландскому головорезу; впрочем, это почти равнозначные вещи, раз Летерби – бывший королевский морпех. С другой стороны, думаю я, почему они решили, что у меня получится? У Летерби, согласно досье, есть постоянный любовник, парень по имени Фархан, с чего ему размениваться на незнакомца? Ричмонд брызгает на меня духами на парковке. Я не спорю: запах приятный и ненавязчивый, свежий. Флакон полупустой, значит, она не покупала его специально, а одолжила. Возможно, это её собственный аромат. – Удачи, – говорит она серьёзно. Скотт поспешно докуривает и вытирает руки о джинсы. Он редко нервничает так сильно, и мне остаётся лишь догадываться, что его вздёрнуло. Боится, что в следующий раз наживкой объявят его?.. Я невольно улыбаюсь, разглядывая горлышко пивной бутылки, словно там есть ответ; может, моя улыбка Летерби и привлекает. – В самоволке, солдат? – спрашивает он, верно оценивая меня с первого взгляда. Он выглядит старше, чем на фотографиях, более худым, более усталым. Я решаю, что он болен. Возможно, смертельно, и это плохо: парни вроде Летерби уходят, громко хлопнув дверью. Далтон это не понравится, определённо, но сейчас её здесь нет, только я и он. Я поддаюсь, позволяю ему вести в разговоре. Это нетрудно: Безумный Шотландец зол, раздосадован и не прочь на ком-то отыграться, но выбирает он бармена, а мне даёт визитку. – Позвони, если понадобится работа, – предлагает он. – Или просто позвони. Он держит меня за плечо, и большой палец неприятно втыкается мне под ключицу. Неопределённый звук в ответ его устраивает. Я запоздало салютую бутылкой: – Будем, – и он уходит вместе с Фарханом, Камали и барменом. Я остаюсь: Далтон не даёт никаких распоряжений. Скотт оказывается рядом неожиданно быстро и незаметно, суёт мне в руку гарнитуру. – Шотландец прострелил руку своему пацану, – говорит он, почти не шевеля губами. – Они вышли с чёрного хода, Ричмонд видела, как они уехали. В гарнитуру я слышу, как бушует Далтон. Через несколько секунд понимаю причину: Камали тоже ушёл, сгинул, воспользовавшись тем, что на нём нет передатчика. – Стоунбридж, Скотт, живо к нему домой! – шипит Далтон, и даже Скотту на этот раз не хочется с ней спорить. Ричмонд отдаёт нам машину. Мы отстаём от Камали минут на десять; для профессионального разведчика его уровня это вечность, и мы убеждаемся в этом, вломившись в дом: сейф открыт, шкафы пусты, машина в гараже – он взял другую, и мы не сможем отследить его в Бейруте. Мы в третий раз его упускаем. Теперь – окончательно. Далтон молчит, хмурится и пьёт виски. Нам она не говорит ничего; в случае с ней это плохой признак. Она сильно сдаёт после гибели Бакстера, держится одно время в надежде отомстить Камали, но всё оборачивается иначе, и Камали – чёртов двойной агент ЦРУ, – не поплатится за свои действия никогда. Я подсаживаюсь к столу и протягиваю ей мятую визитку Шотландца. Я тоже терял близких, и я знаю, что утешения не помогут – только цель, только действия. Пару секунд Далтон смотрит на визитку без выражения, затем лицо её проясняется. – Он купился? – спрашивает она. – Ты ему понравился? Я пожимаю плечами: я понятия не имею, что там себе думает Безумный Шотландец. В любом случае, теперь, когда Камали ушёл, это наш единственный шанс узнать хоть что-то о планах аль-Зухари и его местонахождении. Даже Скотт это понимает и не выступает больше, хотя и кривится, сидя в стороне, пока мы с Далтон обсуждаем детали. О том, что мне предстоит, я стараюсь не думать, и вслух мы тоже об этом не говорим. Операция под прикрытием, ничего выдающегося, одна из многих. Ричмонд отдаёт мне духи. – Вдруг он запомнил запах, – серьёзно предполагает она. На флаконе написано: «Juliette has a gun: Lady Vengeance». Мне достаточно насмешливо приподнять брови, чтобы Ричмонд фыркнула в ответ. – Что? Ещё скажи, что это не соответствует действительности. Её зовут Джулия, и у нас тут полный шкаф оружия, так что – да, это правда, и я с улыбкой соглашаюсь. Летерби я звоню около полудня следующего дня. Он узнаёт меня и объясняет, как его найти, и в его голосе я слышу заинтересованность. В машине, когда я остаюсь один, меня накрывает осознанием того, что я делаю и на что иду, и, как ни странно, я делаю это не для страны и не ради абстрактного «мира во всём мире». Это для Рэйчел Далтон, для Лиама Бакстера. Для Скотта – чтобы девчонки простили ему заносчивое выступление. Летерби живёт в настоящей крепости. Меня обыскивают в воротах, осматривают машину. Действуют профессионально и бесстрастно, я всё им позволяю и не могу удержаться от мысли, знают ли они о наклонностях своего босса. Здесь, в Бейруте, за это могут и убить, но это же Безумный Шотландец, не удивлюсь, если он готов рисковать. За мной приходит Фархан. Он мрачен и не смотрит мне в лицо, его правая ладонь забинтована, за поясом у него «ллама» сорок пятого калибра. Фархан ведёт меня в дом. Он молчит, и я тоже ничего не спрашиваю, только запоминаю дорогу и составляю мысленно план резиденции. Летерби ждёт на втором этаже. Комната обставлена в восточном стиле: стены в резных деревянных панелях задрапированы золотым и оранжево-красным, на полу ковёр, натуральный, не из дешёвых. Летерби сидит в кресле, закинув ногу на ногу. Он в брюках и рубашке, верхние две пуговицы расстёгнуты, рукава поддёрнуты, насколько позволяют манжеты. – Садись, солдат, – он указывает мне на другое кресло. – Выпьешь? Я делаю неопределённый жест, который Летерби предпочитает трактовать как согласие. Фархана он отпускает – выгоняет, если быть точным, – и на прощание Фархан награждает меня взглядом, в содержании которого я не сомневаюсь ни секунды: парень ревнует и злится. Мне становится не по себе, когда я понимаю, что всё уже решено, и я влип. Летерби не нужны мои навыки и даже мои тайны. Ему нужно моё тело. Он касается моих пальцев, передавая бокал, приподнимает свой и первым делает глоток; он пьёт Glenmorangie – патриот! – и разглядывает меня – да какого чёрта! – он буквально раздевает меня глазами. Я думаю, что ничего не выйдет. Не хочу подвести Далтон и двадцатку в целом, но здесь и сейчас я уверен, что не смогу заинтересовать Летерби в достаточной степени, не смогу убедить его в своём желании. Он не станет держать меня рядом с собой, как держит Фархана. Я – не из их круга, и по его лицу я вижу, что он это понимает так же хорошо, как я. – У тебя кто-то есть? – спрашивает он. – Жена, подруга... друг? – Была жена, – я не вижу смысла врать. – Её убили. – Мне жаль, – он кивает и делает ещё глоток. – Значит, теперь один? Я вновь отделываюсь неопределённым жестом: да, формально один; нет, в моей жизни много других людей, например, Дэмиена Скотта. Его так много, что по степени назойливости он заменяет мне целую семью. Самое странное, понимаю я вдруг, что Летерби искренне мне сочувствует. Ему и правда жаль, и это не фигура речи. Я приподнимаю бокал и улыбаюсь. В конце концов, нигде не сказано, что мне нельзя его уважать только потому, что он находится по другую сторону нашего дела. – Давай начистоту, – говорит Летерби. – Ещё один солдат мне не нужен. Как бы хорош ты ни был, ты не впишешься в стаю. Ты сделан из другого теста, мой друг, ты птица другого полёта. Он пьёт виски, задумчиво покачивает головой. Я тону в дурацком кресле с кучей подушек, откуда просто так не вскочишь, и думаю, что Далтон убьёт меня за отсутствие результата. Она никогда не поверит, что я не испортил всё сам. Я вспоминаю Ребекку, агента Моссада, израильскую «подружку» Скотта. Они по-настоящему нравились друг другу, но спала она с Камали, потому что должна была, потому что друзей держат близко, а врагов ещё ближе. Но я не могу. Этому меня не учили ни дома, ни в армии. Я не знаю, как разжать губы и напомнить Летерби, что он предлагал мне не только работу, и что я не за работой приехал. Всё, что я могу, это прикрыться бокалом и отвести взгляд. Узор на ковре похож на кровавое пятно, на множественные пятна, словно здесь кого-то расстреляли. – Ты мне нравишься, солдат, – говорит Летерби, и я снова смотрю на него. – Ты ведь это понимаешь, хоть и боишься. И это мне тоже нравится. Оставайся. Думаю, мне есть что тебе предложить. Короткая пауза между последним словом и едва заметной улыбкой не оставляет сомнений, что он имеет в виду. Он меня хочет, и у меня сводит челюсти и ноют зубы от страха. Я обещаю себе, что если вернусь в отдел, проставлюсь девчонкам и попрошу у них прощения за всех мужиков мира. Я делаю глоток, потом ещё один, облизываю губы и признаюсь: – Для меня это впервые. Летерби улыбается и подливает мне ещё виски. – Ты не представляешь, как мне приятно это слышать. Он проводит рукой по моему лицу. Я закрываю глаза под его пальцами и слушаю, как он дышит, а он вытаскивает жетоны из-под моей рубашки и читает вслух. – Майкл Холландер. Лондон, Майкл? Вестминстер, Кэмден, Хакни?.. – Энфилд, – я продолжаю говорить правду – она ничем не навредит мне и не поможет ему: вряд ли у нас были общие знакомые в Великобритании. – Был там когда-нибудь? Он качает головой, усмехается. А потом наклоняется и целует меня, опираясь рукой о спинку кресла. Он пахнет виски, его усы царапают мне губы. В первую секунду я замираю, словно наступил на противопехотную мину, а Летерби отстраняется, прежде чем я успеваю сориентироваться и собраться с духом. Почему-то в этот момент мне больше всего хочется знать, что натворил Фархан, чтобы заслужить отставку. Я сглатываю слюну, опрокидываю в себя виски и встаю, оказываясь с Летерби лицом к лицу. – Не распробовал, – говорю я без улыбки. – Повторишь?.. Кажется, моё чувство юмора ему тоже нравится. Целуя, он кладёт руку мне на затылок. Я закрываю глаза; если бы не усы, я и не понял бы, что целуюсь с мужиком. К моему удивлению, мне не противно. Безумный Шотландец отлично целуется, его спина твёрдая и горячая, я чувствую это даже через рубашку. Мои руки лежат у него на талии, и это одна из самых странных вещей, что я делал в своей жизни. Он отпускает меня и, кажется, видит насквозь, и потому я радуюсь, что в голове у меня нет ни одной мысли. Мне даже не страшно больше; Безумный Шотландец не сделает со мной ничего такого, к чему я не был бы готов. – Сними рубашку, – говорит он чуть более сипло, чем прежде. Я раздеваюсь, и он впервые дотрагивается до моего тела. Шершавая ладонь отслеживает мои шрамы. Никто прежде не касался меня так, даже Керри и Кейт избегали их трогать – это мои ошибки, мои поражения, но Летерби гладит их задумчиво и бережно, обводит по кругу поджившие ожоги от скотобойного шокера братьев Гомез. Когда он обходит меня и оказывается за спиной, я повожу плечами – имею право, почему нет. Мне интересно, что именно он видит и понимает обо мне. – А тебе недавно крепко досталось, – резюмирует он и кладёт ладонь мне между лопаток, ведёт её выше, по шеё и загривку. – Связался с дурной компанией, – отзываюсь я. – От них бегаешь? – он понимает меня по-своему. Пожимаю плечами, качаю головой. – Нет, я с ними закончил. Мы закончили, вообще-то. Я, Скотт, Ричмонд и Мартинез, и невезучая, влюблённая в Скотта агент Моссада Ребекка Леви. Я думаю, у него тоже с ней было серьёзно. Жаль, что ничего не вышло. Мысли о Скотте заставляют меня улыбаться, и Летерби вновь понимает меня превратно. – Иди за мной, – говорит он. Через проходные комнаты он приводит меня в зал с огромной кроватью. Здесь пахнет мёдом и табаком, и Летерби закуривает и снимает с себя рубашку. Я уверен, что он отправит меня в душ, но он кивает на постель. – Ложись, Майкл Холландер, – говорит он, и в этот момент мне кажется, что я провалил задание: он всё знает, и он не верит мне, он просто воспользуется случаем трахнуть британского солдата, а затем убьёт меня, и хорошо, если быстро. Я впервые ясно и чётко формулирую для себя, что он собирается делать. Звучит неприятно, и это, должно быть, отражается на моём лице, потому что Летерби усмехается, затягивается и выдыхает дым. – Ну что же ты, – говорит он. – Мне тоже трудно с новым человеком, если хочешь знать. Я не сделаю тебе плохо. Он отворачивается, давая мне шанс раздеться полностью – или уйти, и долгую секунду я реально сомневаюсь, что выбрать. Побеждает, к моему стыду и неловкости, не чувство долга, не приказ Далтон, не обязательство перед девчонками. Я остаюсь, потому что мне интересно. Час назад я был уверен, что Летерби нечего мне предложить, а теперь я смотрю ему в спину и жду, когда он тоже полностью разденется. Он докуривает и возвращается к кровати затушить сигарету в серебряном блюдце. Я запоминаю каждую секунду, каждый взгляд, каждое прикосновение. Не в последнюю очередь я опасаюсь, что Шотландец безумен и в постели, и вскоре мне становится стыдно за свои мысли и за себя, потому что я никогда не был так бережен с женщинами, как Летерби со мной. – Джеймс, – разрешает он, – ты можешь звать меня Джеймсом. Это моё имя. Он зовёт меня Майклом, не сокращая, шепчет, щекоча усами ухо, жарко и рвано дышит в шею. И он действительно не причиняет мне боли, и для меня становится нешуточным откровением, от чего я на самом деле могу – и получаю – удовольствие. Летерби изучает моё лицо. Его кожа блестит от пота, волосы надо лбом слиплись. Мне снова кажется, что он тяжело болен, хотя по его физической форме не скажешь; даже не скажешь, что он старше на восемь лет, я бы хотел быть таким в его возрасте. Я поворачиваю голову, и он вскидывает брови. – Часы, – говорю я, пытаясь отдышаться. – Я слышу, как тикают твои часы. Отчего-то его это смешит. На плече у него татуировка, похожая на стилизованное арабское письмо. Я веду по ней пальцем, трогаю, как он трогает меня. Сейчас мне кажется, что я вижу себя со стороны, наблюдаю – издали, через вату, через толстое стекло, – как британский сержант Майкл Стоунбридж сам тянется за поцелуем к Безумному Шотландцу, грозной фигуре криминального мира Бейрута. Мне всё ещё не противно; да, я не стал бы заводить отношения с этим человеком по своей воле, безопаснее держать в постели гремучую змею, но я уважаю его как противника, опасаюсь как бойца – и я хочу его. Я вынужден это признать. Что-то сместилось в моей голове, и я чётко понимаю раз и навсегда, что больше не вернусь к женщинам – прости, Мартинез, твоим подкатам не суждено увенчаться успехом. О том, как это вообще возможно, я не думаю: это не изменит моего прошлого и не повлияет на будущее; Скотт говорит, что «Майки у нас монах», так я вполне могу подождать окончания службы, или попросту не дожить до него, и тогда это будет в принципе единственный мой секс с мужиком. И Летерби снова принимает улыбку о Скотте на свой счёт. – Ты удивительно спокоен, Солдат, – говорит он, и я слышу заглавную букву. – Для человека, который раньше этого не делал. Я пожимаю плечами. – Если я принял решение, я о нём не жалею. Летерби усмехается, встаёт и голым уходит в душ, я слышу, как шумит вода. Я жду в постели; вернувшись, он одевается и останавливает меня, когда я хочу последовать его примеру. – Отдыхай, – говорит он. – Осваивайся. Весь этаж в твоём распоряжении. Вниз пока не ходи. Я вернусь к вечеру. Кстати, где твой телефон? – У меня нет телефона. Эта идея Далтон вызывает у Скотта единственный громкий протест, он долго не может смириться с мыслью, что я не только отправлюсь в стан врага, но и останусь там без связи. – Неужели? – Летерби как будто не удивляется. – У меня нет ни родных, ни друзей, кому мне звонить? – парирую я. Не понимаю по его лицу, верит он мне или нет, но он уходит. Я остаюсь. Весь этаж в моём распоряжении, и первым делом я иду в душ. Одежду сразу беру с собой: я не знаю, есть ли кто в доме, кроме меня, и не хочу оказаться не готовым к встрече. Ванная комната соответствует интерьеру других помещений: стены выложены шершавой плиткой с орнаментальным узором, в углу душевая кабина, в центре, на возвышении, огромная ванна. Меня посещает искушение наполнить её водой и полежать пару часов, отогревая забитое тело, но в результате я ограничиваюсь душем; вытираясь, чувствую, как тянет мышцы, о существовании которых я и не подозревал до сегодняшнего дня. Похоже, завтра будет плоховато. Одевшись, я обхожу этаж. Здесь шесть комнат, включая гостиную, есть и кабинет: комната без ковров и подушек, ненормально голая среди этого восточного великолепия. Я сразу чувствую себя лучше: она такая же, как я. Чужая в этом доме. Здесь, на столе, лежит ноутбук. Я не притрагиваюсь к нему, обхожу стороной; рядом несколько дисков и пара книг – сборник Киплинга и Моэм. Я выбираю Киплинга. Не зря же Летерби цитировал его в баре. «Джеймс. Меня зовут Джеймс», – звучит у меня в голове. Остальные комнаты похожи одна на другую как близнецы и различаются лишь цветом подушек и занавесей. Из окон виден внутренний двор с колодцем и кусок стены, на угловой башне стоит часовой – плохо стоит, неудачно. Для нападения неудачно – не подберёшься из-за парапета. Что ж, люди Безумного Шотландца не зря едят свой хлеб. Я надеюсь про себя, что Далтон не придёт в голову какая-нибудь отчаянная идея – и что Скотт её не поддержит, подзуживаемый гипотетическим чувством вины передо мной. Скотт не идёт у меня из головы, даже когда я устраиваюсь с книгой на диване, таком же невыносимо мягком и затягивающем, как кресло в гостиной – хорошо для моей задницы, плохо для боеготовности: с такого дивана быстро не вскочишь, и мне интересно, выбрал его сам Летерби, или кто-то другой обставлял его дом. Фархан?.. Он показался мне опытным бойцом, так что я ни в чём не уверен. Я листаю страницы, нахожу «Если» и останавливаюсь, слепо глядя между строк. Когда я вернусь – если вернусь, – все будут знать, где я был и что делал. Что делали со мной. Я уверен, что смогу предсказать реакции женщин: Далтон уделит мне не больше внимания, чем любому контуженному бойцу, но про себя будет считать меня героем, выполнившим свой долг; Ричмонд и Мартинез втихомолку пожалеют, и я не знаю только, оттолкнёт мой новый опыт Мартинез или, напротив, она решит оказать мне гуманитарную гетеросексуальную помощь, чтобы избавить от тягостных воспоминаний. Я понятия не имею, как поведёт себя Скотт. Сделает вид, что ничего не произошло? Вновь примется сводить меня с Мартинез или с любой другой девчонкой?.. Или отвернётся, потому что... На этом моя мысль стопорится. Я не верю, что Скотт может отвернуться от меня из-за чего бы то ни было; он сам говорил, что он – моя половинка, он дополняет меня, а я – его, и с тех пор ничего не меняется. Почти ничего. Есть одно «но». Большое, горячее, стыдное «но», внезапное, как артобстрел в половине четвёртого утра. Безумный Шотландец изменил меня. Я знаю, кто он, и я испытываю к нему уважение, но не симпатию, и ещё я его хочу, и есть в этом смутный неправильный подтекст, который я запрещаю себе исследовать сейчас. Я жмурюсь, протираю глаза. У меня болят ноги и задница, я без оружия и связи в центре вражеской цитадели, откуда могу и не выйти, и час назад Летерби втрахивал меня в дорогой ортопедический матрас, и вот сейчас я хочу всего две вещи: узнать всё об аль-Зухари и покончить с ним – и переспать с Летерби снова. Более того: я знаю, уже знаю, что не остановлюсь. Он открывает мне глаза на меня же, объясняет, кто я есть и чего мне всегда не хватало, и я никогда не смогу – не захочу – это забыть. Мы ликвидируем угрозу аль-Зухари, вернёмся домой – или не вернёмся, – и когда Скотт в очередной раз решит познакомить меня с хорошенькой девочкой, мне придётся сказать ему, что я лучше поищу мальчика. Не представляю, как он отреагирует. Это слишком сложно; я возвращаюсь к Киплингу и открываю «Книгу Джунглей» наугад. «Акела промахнулся», – катится по строчкам шепоток, и я киваю в такт: Стоунбридж облажался. В волчьей стае человечий детёныш, и он не сможет бегать дальше на четвереньках, осознав себя прямоходящим. Я читаю до возвращения Летерби и съедаю все орехи и сухофрукты из миски на столе. Безумного Шотландца это приводит в благодушное настроение. – Не подумал, – признаётся он. – Прости, Майкл. Ещё хочешь поужинать? – Если для этого не надо никуда ехать, – я встаю, и тело отзывается ноющей болью, не слишком сильной, но непривычной, незнакомой и оттого пугающей. Летерби смеётся, обхватывает меня за шею и целует. – Ты храбрый парень, Солдат, – говорит он. – Мне это нравится. Ужин приносит ливанка, закутанная в чёрные платки от макушки до щиколоток. Когда она уходит, Летерби якобы спохватывается и бросает мне телефон, дешёвую трубку ярко-синего цвета. – Там есть мой номер. – Ладно. Не проверяя, я кладу телефон в карман. Это тест, и мы оба знаем, что его я пройду. Даже если Летерби догадывается, что меня к нему привело вовсе не желание потрахаться, он понимает и то, что я не куплюсь на такую откровенную подставу и не воспользуюсь чужой техникой для звонка своим. – Будешь спать со мной, – говорит он наконец. – Ты ведь не храпишь? – Керри не жаловалась. Имя слетает с губ, прежде чем я успеваю остановиться, и мне остаётся лишь делать вид, что ничего особенного не случилось, хотя сердце подскакивает к горлу и пропускает удар, а затем бросается навёрстывать. – Керри – это твоя жена? – уточняет Летерби. – Тоже из Лондона? – Из Кэмдена, – я снова придерживаюсь правды. – Встретила своего принца?.. Я поднимаю на него глаза и качаю головой: – Не понимаю, о чём ты. Я не знаю, верит ли он мне, не знаю, о чём думает. Его лицо подвижное, как у Скотта, но там, где Скотта я читаю как раскрытую книгу, Летерби для меня остаётся чёртовой египетской клинописью, наполовину стёртой ветром и песком. Ливанка уносит пустую посуду. Летерби садится за ноутбук, указывает мне на жёсткое кресло неподалёку, и я демонстративно приподнимаю брови. Тогда он берёт ноутбук и устраивается с ним в гостиной. – Почитай пока, – не то предлагает, не то приказывает он. Спрашивает, как будто вполне искренне: – Может, ещё каких-то книг?.. Фархан достанет. – Хорошо бы, – соглашаюсь я. – Не хочу выучить старину Киплинга наизусть, он от этого только потеряет. Летерби смотрит на меня – долго, пристально, без выражения, – а затем возвращается к ноутбуку и следующие полтора часа не поднимает головы. Я читаю, пью виски; к ночи, когда снаружи темнеет, откладываю книгу и подхожу к окну. Спиной я чувствую взгляд, даже оборачиваться не надо. – Отсюда не видно звёзд, – говорю я. – Иди в душ, – отвечает Летерби и закрывает ноутбук. Он всё ещё изучает меня, физически и психологически, он трогает моё тело, мои губы, волосы, он целует – и смотрит, и я не выдерживаю и спрашиваю: – Что?.. – Ты совсем меня не боишься, – удивляет меня Летерби. – Я должен?.. – Другие боятся. Даже Фархан. Но не ты. Я хмыкаю, пожимаю плечами. И вновь говорю правду: – Слишком хочу тебя, чтобы бояться. Засыпать рядом с ним тяжело. С его стороны кровати на тумбочке лежит старый девятимиллиметровый «стар», рядом телефон и бутылка воды. Я запоминаю этот натюрморт и воспроизвожу под опущенными веками. Туда отлично вписался бы блистер с таблетками, под него как раз остаётся место. Я думаю, что прав: Летерби болен. Он не хочет это показывать, особенно мне, но с ним что-то не так. Я надеюсь, что это не СПИД. Шотландец не настолько безумен, чтобы пренебрегать резинками, и всё же мне реально не по себе. Изменить, правда, я ничего не могу, а потому закрываю глаза и перевожу дух, осторожно перекладываю ноги. Я думаю, что завтра всё будет болеть как в учебке, с той лишь разницей, что в учебке меня трахали не в прямом смысле слова. Летерби, конечно, замечает, как я сажусь за стол к завтраку. – Держи, Солдат, – он кидает мне оранжевый пузырёк. – Одну, не больше, этого достаточно. Станет легче. – Серьёзно? – я ухмыляюсь, и он отвечает мне тем же. – Вошёл во вкус?.. Я плохой актёр, и я отвожу глаза, не зная, что сказать. Да, вошёл? Да, мне понравилось то, что ты со мной сделал?.. Ты перевернул моё представление о себе самом, и я хочу выжать из ситуации максимум, прежде чем мне придётся раскрыть себя и, возможно, убить тебя?.. Летерби трактует мои сомнения, как обычно, по-своему. – Твои желания не делают тебя хуже, – говорит он. – Мир полон дерьма, но это не значит, что ты должен его жрать. Ты свободен, Солдат, и можешь делать что хочешь. – Никто не может делать что хочет, – я криво улыбаюсь. – Но я ни о чём не жалею. Уходя, он разрешает мне пользоваться ноутбуком. Скорее всего, это тоже проверка, так что сперва я валяюсь на диване с книгой, потом потихоньку привожу тело в порядок – растяжка, разминка, упражнения со своим весом, для которых не нужен инвентарь. Боль и правда стихла; я подозреваю, что в пузырьке был морфин, викодин или ещё какая-то наркотическая дрянь, и немедленно ставлю Летерби новый диагноз – возможно, у него рак. Не знаю, правда, можно ли быть таким активным и деятельным с онкологическим заболеванием; Безумный Шотландец хорошо и много двигается и трахается как молодой – я неохотно признаю, что вчера он меня загонял. Обед приносит та же ливанка в чёрном, я благодарю её, и она ускользает, не поднимая глаз. За едой я проверяю телефон. В списке контактов – Летерби, Фархан и служба такси, в сообщениях – четырёхзначный код с короткого номера. Я запоминаю его, но сомневаюсь, что он мне пригодится. Ноутбук я всё-таки открываю. Не знаю, как повёл бы себя на моём месте обычный человек; я бегло проглядываю названия папок, но внутрь не лезу. Там есть «Кино», я открываю её и невольно залипаю на подпапку «XXX». Мне чертовски любопытно, я чувствую, как горят уши, и знаю, что Далтон убила бы меня за нерациональное использование ресурса, но я не хочу рисковать и подставляться следящим программам, зато очень хочу знать, что скрывают три икса. Возможно, это мой единственный шанс посмотреть, что заводит Безумного Шотландца. ...и меня, и, кажется, наши вкусы во многом совпадают. Я принимаю душ и включаю себе «Сорвиголову» две тысячи третьего года, но почти не вижу и не понимаю, что происходит на экране. Я надеюсь привести себя в порядок до возвращения Летерби, и отчасти мне это удаётся, но лишь до того момента, пока он не ловит мой взгляд. Он всё понимает – или догадывается – и улыбается, а я чувствую себя подростком, пойманным на горячем, пусть в реальности со мной такого и не случалось. – Много посмотрел? – спрашивает он. Я качаю головой и неудержимо краснею. Один из актёров был похож на Скотта, особенно со спины; я не смог на это смотреть, выключил, когда его поставили на четвереньки, и он прогнулся в пояснице. Представить на его месте Скотта оказалось неожиданно легко, и я немедленно вспоминаю об этом, стоит Летерби задать вопрос. И – я не религиозен, но сейчас я готов молиться о том, чтобы всё забыть. Если Скотт узнает, что я думал о нём, сунув руку в штаны, он мне этого не простит. Думать о Летерби вполовину не так страшно. Я лежу на его руке, закрыв глаза, и машинально разглаживаю нежную ткань простыни, а Безумный Шотландец наизусть читает мне Киплинга. Он хорошо образован, у него великолепная память и звучный голос, и он делает все нужные паузы и ударения. Скотт не оценил бы; «Сорвиголова» – его потолок, и гимн парашютистов – единственное стихотворное произведение, которое он знает. Я запрещаю себе вспоминать о Скотте, но с тем же успехом могу пытаться не дышать. Всё, что мне остаётся, это уговаривать себя, что всё пройдёт, как любое наваждение. Рано или поздно мы вернёмся в Лондон, и я найду, чем себя занять, пока Скотт охмуряет очередную длинноногую красавицу. В дурном настроении я засыпаю и с ним же просыпаюсь. Летерби игнорирует меня до завтрака; когда мы заканчиваем, он говорит буднично, не глядя на меня: – Пойдёшь со мной в город. Надо встретиться кое с кем, присмотришь, чтобы во мне не наделали дырок. Он даёт мне «глок», внимательно наблюдает, как я его проверяю и перезаряжаю. Нож у меня свой, я креплю его на ноге под брюками, «глок» закладываю сзади за ремень и надеваю куртку. Летерби передаёт мне ключи от машины. Присутствующий при этом Фархан опускает глаза. Мне немного интересно, ревнует ли он до сих пор, но я молчу: мне вообще не положено знать, что у Летерби был постоянный любовник, получивший отставку с моим появлением. Ещё мне интересно, в чём он провинился. Миль через десять, уже в городской черте, я замечаю следующий за нами автомобиль. Безумный Шотландец тоже видит его. – Сможешь от них избавиться? Я замираю на мгновение, оценивая ситуацию, пожимаю плечами: – Если ты имеешь в виду, можем ли мы оторваться, то нет, слишком плотное движение. А если ты хочешь их ликвидировать, это можно, только нужно улочку потише. Уже договаривая, я понимаю, что нашими преследователями могут быть мои коллеги, и мысленно чертыхаюсь, но Летерби только смеётся. – Мне было любопытно, что ты скажешь, – говорит он. – Пусть их. Неважно. Когда он указывает мне, где припарковаться, «хвост» – потрёпанный форд кирпичного цвета, – проезжает мимо. За рулём Скотт, рядом с ним Мартинез. Хорош бы я был, подождав их на «улочке потише»!.. Они, видимо, докладывают обо мне, потому что по соседней улице нам навстречу идёт Ричмонд, одетая в джинсы и плотную рубашку, с чёрным платком, покрывающим волосы. Я не могу подать ей знак и мне нечем передать информацию, да и сведений у меня практически нет, а потому я лишь показываю, что у меня всё в порядке: подмигиваю ей и улыбаюсь, и отчаянно надеюсь, что она понимает. Первая встреча Летерби короткая и скучная – он забирает у курьера пакет и выслушивает несколько слов на языке, которого я не знаю, кивает, но вслух говорит: – Нет. Курьер запальчиво протестует и вдруг сникает, разглядев что-то в лице Безумного Шотландца. – Нет, – повторяет Летерби, разворачивается и уходит. Я следую за ним, не выпуская курьера из виду, но мальчишка безоружен и слишком растерян, чтобы что-то предпринимать. На второй встрече нас угощают чаем и сладостями. Летерби шепчет мне украдкой, чтобы я не отказывался, и я символически отпиваю из пиалы и съедаю маленький кусочек пахлавы. Разговор идёт о наркотиках, двадцатку это не интересует, так что я фильтрую голоса, особо не прислушиваясь, но реагирую, когда разговор переходит на повышенные тона, и первым выхватываю «глок». – Не надо, – советую я, глядя в глаза тому, кто кажется мне наиболее опасным. Летерби смеётся и кладёт руку поверх моей, вынуждая опустить оружие. – Всё в порядке, Майкл, – успокаивает он. – Мои друзья просто шумят, не так ли? – Твой цепной пёс так же безумен как ты, – неодобрительно ворчит торговец героином. – Что, Фархана он тоже пристрелил? – Фархан получил самостоятельное задание, – говорит Летерби и наклоняется за пиалой. Я не торопясь убираю «глок» обратно за пояс. Мне не нравится лицо героинщика, и я говорю об этом Летерби, когда мы возвращаемся в машину. Шотландец морщится. – Знаю, – говорит он неожиданно тяжело и горько. – Мне кажется, Фархан бы хотел работать на него, а не на меня. – Думаешь, он хочет просить тебя... – Он хочет предать меня, – перебивает Летерби. – Его останавливают похоть и трусость: он любит, когда его трахают, но если об этом узнают в общине, ему конец, а они узнают, как только я перестану его покрывать. Он хотел бы кинуть меня, Солдат, но никак не решится, пока я не... Он замолкает на полуслове, криво улыбается в усы и предлагает: – Поедим в городе? За обедом я снова вижу Скотта. Они всё ещё следят за нами; Скотт входит один и садится между нами и дверью в туалет. Логично, но слегка наивно: Летерби учился в тех же классах, что мы, он разгадает такую уловку и проследит за мной, если я решу отлучиться. Так что я обращаю на Скотта ровно столько же внимания, как на любого другого мужчину в городе и не двигаюсь с места до окончания обеда. Летерби за едой не говорит о делах; есть множество других тем. Мы обсуждаем Моэма и Хаксли, а потом как-то незаметно переходим к Томасу Мэллори; мне впервые за долгие годы представляется случай вспомнить школьное образование. Летерби тоже замечает, что я перестаю выдавать себя за тупого сержанта. – А ты не прост, Солдат, – говорит он, но ничего не спрашивает, и ему первому я рассказываю правду о моих родителях, об огромном пустом доме и распланированной на годы вперёд карьере, которой я не хотел заниматься. – Так я решил, что это не для меня, и свалил в армию на следующий день после совершеннолетия, – заканчиваю я. Летерби подзывает официанта и расплачивается. Скотт за своим столом делает вид, что не смотрит в нашу сторону, но Летерби, возможно, замечает его. Или нет; так или иначе, он приобнимает меня за плечи, выводя на улицу. Ричмонд ждёт в пикапе грязно-бежевого цвета на другой стороне проезжей части. Я надеюсь, что они будут осторожнее, чем утром, но повлиять на это никак не могу. Летерби ждёт, пока я сяду в машину. Спрашивает: – Я услышал, как ты попал в армию. А как ушёл? Далтон велела отвечать о командире-самодуре; ей виднее, конечно, но я в очередной раз выбираю полуправду: – Я съехал с катушек, – говорю я, – когда застрелили мою жену. Открыл охоту на того, кто сделал это. Дальнейшее было вопросом времени. – Разумеется, – соглашается Летерби задумчиво. – Сперва они учат нас убивать, а когда ты делаешь то, что так хорошо умеешь, они называют тебя сумасшедшим и собирают комиссию, чтобы выгнать тебя без выходного пособия. До крепости мы понимающе, уютно молчим. Часть вечера я провожу в тире, а потом Безумный Шотландец ведёт долгие переговоры по телефону, спокойные и не очень, и всё это время я лежу головой у него на коленях. Мои глаза закрыты, я слушаю и запоминаю, а Летерби гладит меня по волосам и шее, проскальзывает пальцами под воротник рубашки, задевая цепочку с жетонами. Я чувствую себя странно. Всё получается слишком просто; исходя из досье Летерби, я скорее поверил бы, что проведу третий вечер под пытками либо буду уже мёртв. Меньше всего я ждал такого. Никто не ждал; Далтон отправляла меня страдать, и ей самой сейчас, должно быть, куда тяжелее, чем мне, и уж точно никто из них не считает, что мне хорошо. Я признаю это мысленно – хотя бы мысленно. Что будет завтра, я понятия не имею, но здесь и сейчас мне хорошо, и я наслаждаюсь моментом. Летерби говорит о перевозке оружия, а я думаю о себе. Я пытаюсь понять, как это вышло, почему за тридцать с лишним лет жизни я ни разу не задумался, даже не заподозрил, что могу предпочитать мужчин. Отчасти меня смешит, что пока это единственный результат моей разведывательной деятельности, и вряд ли стоит уведомлять о нём Далтон. Летерби заканчивает разговор угрозами и откладывает телефон. Я открываю глаза. – Расслабься, – советует он шутливо. – У тебя компьютер в голове, мальчик мой, но нет нужды запоминать всё, что я скажу. Я обращу твоё внимание, когда начну выдавать военные тайны. Мне кажется, я его забавляю, кажется, что он играет со мной, что он знает всё, но разве он оставил бы меня в живых в таком случае?.. – Ты сам постоянно называешь меня Солдатом, – напоминаю я с улыбкой. – Нельзя в секунду перестать быть тем, кем был пятнадцать лет. – Справедливо, – соглашается Летерби и сталкивает меня с коленей, расстёгивает на мне рубашку и брюки. И делает мне минет, и это лучший минет в моей жизни, и Летерби не даёт мне вернуть должок. – Не сейчас, Солдат, – останавливает он меня. От его рук на мне остаётся синяк, я нахожу его на следующий день, когда Летерби разрешает мне тренироваться с его людьми. В рукопашной никто из них со мной тягаться не может; я не притворяюсь – Летерби непременно заметит ложь, – и ловлю на себе пару завистливых взглядов, несколько недоверчивых и один ненавидящий. Этот последний принадлежит Фархану; я думаю, он расстрелял бы меня немедленно, если бы мог. Неважно, что им руководит – любовь к Летерби или страх за свою жизнь, если Летерби прав на его счёт. А ещё я наконец получаю хоть какую-то информацию. Пока я валяю по полу его ребят, Летерби разговаривает по телефону. Он расхаживает вдоль стены и хмурится; когда я оказываюсь рядом, он произносит: – Я не буду обсуждать это по телефону, Камали. Хочешь помощи – приезжай. Выходит, Камали ещё в Бейруте, хотя мы считали, что он бежал из страны сразу после встречи в казино. Летерби замечает меня и подмигивает. – Развлекайся, Майкл, – говорит он. – Приходи, когда решишь, что они получили достаточно синяков. Я провожу в зале чуть больше часа – показываю пару приёмов тем, кто интересуется, потом разговариваю. Они неплохие ребята, обычные парни, с чувством юмора и в меру сообразительные. Я мог бы быть одним из них, родись я в Ливане, а не в Великобритании, здесь не то чтобы много мест, куда можно податься, если у тебя нет никаких профессиональных навыков. Напоследок я удостаиваюсь приглашения выпить пива в пятницу вечером. Я не отказываюсь, но и не обещаю, надеваю обратно жетоны, накидываю рубашку и поднимаюсь через двор в дом Летерби. Фархан смотрит мне вслед. Возможно, мне стоит беречь спину; не знаю, на что он способен. И меньше всего я ожидаю увидеть в гостиной Камали собственной персоной. Лео сидит в кресле, прямой как палка, на звук открывшейся двери он оборачивается и хмурится, раздувает ноздри. – Прошу прощения, босс, – я поднимаю руки. – Не знал, что у вас гости. – Иди куда шёл, – с раздражением отмахивается Летерби, указывая назад, в комнаты, и добавляет: – И прими душ, от тебя псиной несёт. Я следую его совету, затем устраиваюсь на диване с книгой, сегодня – с Моэмом. Библиотека у Летерби весьма скромная; если у него и есть киндл, мне он доступа не даёт. Текст не идёт. Мне приходится несколько раз перечитывать одни и те же строки, чтобы понять, о чём речь. Камали здесь, и это в корне меняет всё, что мы знаем. Он ждёт, когда Летерби привезёт аль-Зухари? Устраивает новое убежище? Готовит свою операцию?.. Меня раздирают противоречивые чувства: я должен найти способ сообщить о нём Далтон; с другой стороны, ей лучше не знать, что Камали здесь. Она никогда не простит ему Бакстера, и она попросту пристрелит его, вызвав закономерный протест у ЦРУ и спугнув аль-Зухари. Мысленно я прошу прощения у Бакстера: мы так и не помянули его, не успели, не смогли встретиться вместе; ещё, мне кажется, на Далтон давит присутствие Мартинез. Ким хороший человек и отличный солдат, но всё же она чужая, а ещё она американка до мозга костей, а Далтон и Скотта-то с трудом терпит. Звонок телефона возвращает меня к реальности. На дисплее отражается номер Летерби. – Майкл, выйди к нам, – требует Безумный Шотландец. Камали, понимаю я. Сукин сын вновь сделал финт и сдал меня ради своей выгоды. Я покойник, но любую игру надо доводить до конца. Я закладываю книгу телефоном и выхожу в гостиную, останавливаюсь так, чтобы видеть и Летерби, и Камали. Последний напряжён и зол, и Летерби зол тоже, меня не обманывает его вкрадчивый голос. – Майкл, друг мой, – говорит он, – Лео считает, ты работаешь на британскую разведку. Реагировать на то, чего ждёшь, проще. Я приподнимаю бровь, собираясь с мыслями. В морской пехоте нас учили терпеть боль и пытки, а не искусно врать; если молчать невозможно, полагается выкрикивать своё имя, звание и табельный номер, а вовсе не сочинять легенду на ходу, но я всё-таки надеюсь на лучшее. – Да? – я смотрю на Камали. – И что, хорошо платят? Летерби фыркает в усы. – Ты же не думал, что он признается? – искренне негодует Камали. – Майкл, почему бы тебе не признаться? – переадресовывает вопрос Безумный Шотландец. Он играет и со мной, и с Камали, и будь я проклят, если понимаю, чего на самом деле он добивается. Теперь я смотрю на него, раздумываю пару секунд и пожимаю плечами: – Босс, если я британский разведчик, я в этом не признаюсь, а если нет – я понятия не имею, как доказать свою невиновность. – У него на спине и груди шрамы от электрических ожогов, – сплёвывает Камали. – Я знаю это, потому что видел, как они появились! Сердце стучит так, словно выпрыгнет сейчас из груди. Я хмурюсь: шрамы действительно есть, и уж Летерби-то знает это даже лучше меня. Он видел их. Трогал. Целовал. Он убьёт меня. Это вопрос пары часов, не больше. – Босс? – спрашиваю я. – Мне раздеться? – Позже, – Летерби откровенно ухмыляется. – А ниже пояса ты его раздетым не видел, Лео, друг мой? Там тоже есть на что посмотреть, уверяю тебя! Камали натурально багровеет. Летерби хохочет, допивает свой виски и протягивает мне стакан. – Налей мне, Солдат, и посиди с нами. Переходи к делу, Лео. Какого рода услуга тебе нужна? – Я не буду обсуждать свои дела в присутствии британца, – Камали встаёт и одёргивает пиджак. Летерби отпивает виски, кривит равнодушно губы, качает головой. – Как знаешь, друг мой. Помощь нужна тебе, а не мне. Если можешь получить её в другом месте, не понимаю, зачем ты вообще приехал ко мне. В его голосе слышится неприкрытая угроза. Камали, предупреждает Безумный Шотландец, если ты сейчас выйдешь из этой комнаты, то рискуешь не дойти даже до ворот цитадели. Несмотря на нависшую надо мной опасность, я наслаждаюсь выражением лица Камали. Он ненавидит принуждение, а в последнее время ему только и приходится делать, что подчиняться – нам со Скоттом и Ребекке (спи с миром, девочка), потом собственному куратору из ЦРУ, Далтон и вот теперь Летерби. Интересно, кстати, как его ориентацию воспринимает Камали? Он ведь мусульманин, пусть и не радикальный, по его собственному утверждению, а у них это не приветствуется. Справившись с собой, Камали садится обратно в кресло и переходит к делу, словно ничего не случилось. Я разглядываю его, надеясь, что это заставит его нервничать, что не только я в этой комнате буду потеть от страха. Впрочем, ему Летерби соглашается помочь. А потом делает поистине королевский подарок и мне. – Майкл, – говорит он, когда они с Камали приходят к консенсусу, – отвези моего друга Лео в город! – Я вызову такси, – возражает Камали. – Что ты, – Летерби ухмыляется. – Это негостеприимно с моей стороны – отпустить тебя так. Поезжай, Майкл. – Да, босс, – киваю я. – Только куртку возьму. Ещё я беру «глок» и телефон, показываю Летерби, мол, я на связи. Безумный Шотландец никак не реагирует. Вообще-то, он отворачивается в этот момент от меня и Камали, и это меня настораживает. У ворот Камали возвращают его «хай-пауэр», теперь мы на равных, и он немедленно наставляет на меня ствол, стоит нам выехать за ворота. – Нет необходимости угрожать мне оружием, сэр, – я смотрю только на дорогу. – Мне велели отвезти вас, а не убивать. – Не знаю, что за игру ты затеял, – начинает Камали и осекается. Он не убирает пистолет, но остаток пути мы проводим в молчании. Свой новый адрес он мне, естественно, не называет. – Высади здесь, – говорит он, когда мы выезжаем на площадь Сассина. – Как пожелаете, сэр, – отвечаю я тоном лучшего отцовского водителя. На прощание он кидает мне монету, словно я и правда таксист, и скрывается в толпе. Я прикидываю варианты и выбираю тот, что кажется мне не самым безопасным, но наиболее перспективным. На заправке, пока бензин льётся в бак, я покупаю предоплаченный мобильник и набираю номер Скотта. Он отвечает не сразу. – Алло? Мне кажется, я не слышал его целую вечность. – Алло? – повторяет Скотт и понимает: – Майки, это ты? – Пегас вылетает завтра в Будапешт, – говорю я. – В тысячу триста с аэродрома возле Кефрайи. Об этом знают три человека, включая меня. Я ужасно скучаю по нему и стискиваю зубы, чтобы не сказать ничего личного. – Принято, Майки, – говорит Скотт, и у меня щиплет глаза и свербит в носу, а Скотт добавляет: – Люблю тебя, приятель. Я отключаюсь. Отъехав от города на полмили, я выбрасываю телефон в окно машины. Его занесёт пылью за пару часов, и никто не сможет связать его со мной. Возвращаясь в цитадель, я думаю о Скотте. Думаю, что лучше бы я ничего о себе не знал. Всё изменилось непоправимо; никто не виноват, так получилось. Иногда получаешь пулю, иногда теряешь ногу. А иногда находишь себя и теряешь лучшего друга, который у тебя когда-либо был, потому что видишь в нём больше чем друга. У самых ворот мне кажется, что вся перспективность выбранной мной линии состоит в том, что если мне повезёт, я смогу ещё хоть раз потрахаться – или умереть сегодня, и тогда Скотт не узнает обо мне того, что испортит наши отношения непоправимо. Охрана меня даже не обыскивает. Прежде чем выйти из машины, я подбираю с пола монету – Камали оценил меня в пятьсот ливанских фунтов. Я кладу её в карман – на счастье, хочется сказать мне, но я не уверен, что провалившийся разведчик может рассуждать этими категориями. К моему удивлению, Летерби по-прежнему сидит в гостиной; бокал стоит рядом с ним, но уровень жидкости в бутылке не понизился со времени моего отъезда. Это хорошо: до сих пор я не видел Шотландца пьяным и не горю желанием свести это знакомство. – Майкл?.. – говорит он, словно не веря своим глазам. – Ты вернулся?.. Я снимаю куртку и выкладываю на стол «глок» и телефон. – Ты сказал отвезти его в город, а не сопроводить в Будапешт, – объясняю я, как само собой разумеющееся. – Кстати, он велел высадить его на Сассина, это нормально? Летерби встаёт. У него напряжённое и задумчивое лицо, он как будто не понимает, что происходит. Я хмурюсь и спрашиваю его, не случилось ли чего в моё отсутствие. – Нет, – говорит он, – Абсолютно ничего. Он берёт меня за подбородок, крутит мою голову из стороны в сторону. – Майкл, – говорит он. – Майкл. Чего ты хочешь, мальчик мой? Я не знаю, какого ответа он ждёт, и ещё меньше представляю, чего я хочу. Мир во всём мире? Домик в Борнмуте, жену и детей? Настоящий английский завтрак?.. ...мужа. Детей можно взять приёмных. – Хочу трахнуть тебя, – говорю я, сдавшись. – Если ты тоже этого захочешь. Он улыбается – ухмыляется – смеётся искренне, от души. – Наглец, – констатирует он с восхищением и начинает раздеваться, разворачивается, бросает через плечо: – Я в душ. Потрёшь мне спинку? Всё это отдает безумием, куда сильнее, чем я думал, впервые подъезжая к его цитадели; скорее всего, Далтон не пустила бы меня, если бы только догадывалась о кроличьей норе, в которую я падаю, не делая попыток зацепиться. Я иду за Летерби, на ходу расстёгивая рубашку, и я получаю его – горячего, беспокойного и злого, но не на меня, откровенного в своей страсти, сильного и невыносимо одинокого, и – чёрт знает, отчего, – я плачу после оргазма, вжавшись лицом в его плечо, а он ничего не спрашивает, только гладит меня по голове. – Я не хотел знать этого о себе, – говорю я, поднимая наконец голову. – Я тоже, – отвечает Летерби неожиданно тихо. – Но это не нам выбирать. Говорят, Господь даёт тебе только то, с чем ты можешь справиться. Утешай себя этим. – У меня ведь была жена, – думаю я вслух не о Керри, но о Кейт, а вижу перед собой Скотта с его татуировками, шрамами и чёрными волосами на груди и животе, с его родинками, загаром выше пояса и ямочкой на подбородке, которую он прячет под щетиной, и у меня снова встаёт, как у озабоченного подростка. Летерби смеётся и просит меня быть поаккуратнее со стариком. – Ты не старик, – я мотаю головой и целую его так нежно, как только возможно, когда думаешь при этом о другом. Вечером следующего дня Летерби приходит сообщение, он читает и поднимает на меня заинтересованный взгляд. Я замечаю не сразу – чищу «глок» после стрельбы в тире, – и он окликает: – Майкл. Камали благополучно добрался до Венгрии. Передаёт тебе привет. Я выпрямляюсь и шевелю губами, подбирая слова. – Скажи ему, что он козёл, – говорю я наконец, – и что я стою намного дороже. – Он пытался тебя купить? – лицо Летерби становится жёстким, и это именно то, чего я добивался. Мысленно я тоже передаю Камали прощальный привет. – У него не было шансов, – я снова выбираю полуправду, и это определённо самый действенный способ врать Летерби, потому что он улыбается мне, берёт телефон и уходит в другую комнату. Спасибо, друг, думаю я о Скотте, и добавляю в тон его собственному признанию: «Люблю тебя». Когда-нибудь я непременно скажу ему это на самом деле. Может быть, в следующей жизни. Отсутствие новостей об аль-Зухари беспокоит меня ещё пару дней, а затем Летерби принимает рабочий звонок за столом. – Да, – говорит он. – Всё готово, – говорит он. И ещё: – Меня это не интересует, всё уже оплачено. У него ощутимо портится настроение и пропадает аппетит, он достаёт пузырёк с таблетками и проглатывает сразу две, запивая красным вином. – У меня плохое предчувствие, Солдат, – объявляет он наконец. – Готов подраться? – Сейчас? – я настороженно оглядываю зал ресторана. Летерби качает головой и замолкает надолго. Он не озвучивает, о чём думает, а я не лезу с расспросами, но быстро замечаю, что он держит дистанцию, наблюдает за мной, но избегает прикасаться. Я мысленно хороню себя второй раз за неделю и выбрасываю это из головы: бежать уже поздно, я взялся за это задание и буду его выполнять, пока меня не отзовут, что маловероятно: ни Скотта, ни девчонок я больше не видел, а значит, Далтон нечего мне сообщить. Летерби выглядит чертовски усталым. Дома он меняет рубашку на футболку, скидывает ботинки и ложится на диван, не оставляя мне места, недвусмысленно подчёркивая, что я сейчас ему не нужен. Я ухожу к ноутбуку, пролистываю список фильмов и выбираю детектив по роману Ле Карре, который хотел посмотреть, но не успел. Включаю, вставляю в ухо один наушник, чтобы отреагировать, если Летерби заговорит. Вместо этого он приходит минут через сорок и встаёт у меня за плечом. Я делаю попытку освободить кресло; он усаживает меня обратно и уже не убирает руки. Он держит меня, чуть поглаживает пальцем кожу над воротом футболки, и этого достаточно, чтобы я поставил фильм на паузу. – Ну что ты, – говорит Летерби. – Смотри. – Успеется, – отвечаю я. Он усмехается – так же невесело, как раздумывал, – забирает ноутбук и идёт в постель, и мы досматриваем кино, лёжа рядом, как супружеская пара, как мы никогда не лежали с Керри. Потом Летерби велит мне спать и уходит. Я лежу на спине без сна, смотрю в потолок и пытаюсь утихомирить внутреннюю тревогу, но она становится только сильнее. Что-то не так, и я не понимаю причины. Это не связано с Камали, как будто; дело во мне? Я провалился?.. В конце концов я всё-таки засыпаю и просыпаюсь по-прежнему один. Завтрак ждёт меня на столе, ноутбук закрыт. Ни записки, ни сообщения. Мне это не нравится, я чувствую себя так, словно сижу на взрывном устройстве, таймера которого не вижу. Изменить это я не могу; я принимаю душ, бреюсь, переодеваюсь в свежее, после завтрака расстреливаю в тире две обоймы и ещё час убиваю на вдумчивую чистку пистолета. Летерби нет. Я вижу кое-кого из знакомых ребят, но не Фархана; уехал ли он с Безумным Шотландцем или просто где-то шляется?.. Я не могу найти себе места и в итоге снова иду спать, и на этот раз просыпаюсь от чужого взгляда. Летерби сидит на краю дивана и смотрит на меня, его рука лежит на подушке рядом с моим лицом. Я мысленно считаю до десяти и спрашиваю: – Уже пора подраться? Он молчит ещё несколько секунд, перебирает в пальцах мои жетоны, а затем встаёт и уходит. Я иду за ним, спрашиваю в спину: – Что не так, босс? Он оборачивается. Таким я его ещё не видел, и я понимаю, почему его прозвали Безумным: его лицо как будто спокойно, но что-то в глазах и складке рта говорит мне о возможных неприятностях. Он всё-таки поверил Камали? – Пошёл вон, – говорит Летерби. – Чтоб я тебя не видел до завтра. – Так точно, босс, – я подношу руку к виску. В цитадели мне заняться нечем, так что я беру свободную машину и еду в город, медленно кружу по улицам в надежде увидеть кого-то из своих. Звонить, не имея никакой информации, я не хочу: Далтон не одобрит такой риск, и я был бы рад снова услышать Скотта, но что я скажу ему? Дружище, кажется, я запал на тебя даже раньше, чем понял это? Я обедаю в кафе, таком грязном, что не разобрать название на вывеске, на пальцах изъясняюсь с владельцем, норовящим меня обсчитать. Когда я отворачиваюсь, получив свой заказ, он видит «глок» у меня за поясом и приносит ещё двадцать фунтов сдачи. Это нелепо; я молча киваю и, уходя, оставляю на подносе в два раза больше. Я не знаю, чем себя занять. Время тянется медленно, как резиновое; один раз мне кажется, что телефон в кармане вибрирует, и я надеюсь, что это Летерби, но это всего лишь иллюзия. Всё, что я могу себе позволить, это якобы без цели проехать мимо дома, где оборудована Хижина, рассчитывая на случайную встречу, но мне и тут не везёт. Входить я не рискую: за мной могут следить, а в машине может быть датчик GPS. Я думаю о том, что прямо сейчас, избавившись от меня, Летерби встречает аль-Зухари. Я вернусь и даже не узнаю, что всё прошляпил, и через некоторое время Далтон отзовёт меня, когда случится новый теракт. В окно машины я смотрю на заходящее солнце, и в голову мне закрадывается мысль, что я остался в Бейруте один, что двадцатку перекинули на другое задание, и они бросили меня, потому что не смогли связаться и предупредить. Я представляю очень живо, как Скотт собирает мои вещи, как они грузятся в машины, я буквально вижу Ричмонд, опустошающую оружейный шкаф, и Йенсена, обесточивающего оборудование. На мгновение я иррационально и полностью верю, что они оставили меня здесь. Потом прихожу в себя. Мне не нужно верить или не верить, я знаю, что Скотт никогда этого не сделает. Каким бы козлом он ни прикидывался, что бы ни говорил, я знаю, что могу на него положиться. Он действительно моя половинка, он дополняет меня и, да, теперь это сильно осложняет ситуацию. Телефон молчит. Я снимаю комнату подешевле – у меня не так чтобы много денег, – и перетрясаю кровать, прежде чем лечь, не раздеваясь и накрыв подушку относительно чистым полотенцем. Забавно, но в ряде случаев мне проще спать на земле, чем в таком гадюшнике, но в Бейруте прохладно по ночам, а мне не с руки лечить застуженные почки. Я так и не видел сегодня Фархана. Сон не идёт; поворочавшись, я беру телефон и отправляю Летерби сообщение с пожеланием спокойной ночи. Он предсказуемо не отвечает. Возможно, этим я усугубил свои проблемы, но отчего-то мне кажется важным дать ему понять, что я всё ещё не боюсь. Сообщение от него приходит утром. «0900. Бааджур, Х-к». Если я правильно помню, это плохой район, один я там долго не протяну, однако поначалу меня должна прикрыть машина – кажется, весь город знает джипы Безумного Шотландца. Он уже там, и с ним ещё пятеро боевиков, все вооружены, и один из них отдаёт автомат мне. Я машинально проверяю ствол, затвор и магазин. – Ты хотел повоевать, – Летерби ухмыляется, будто вчерашнего дня не было и в помине, – ну так вперёд, Солдат. Входишь первым. Я готов, но инструктаж ещё не закончен. Мне рассказывают о лаборатории внутри и дают план здания. По последним данным, внутри от трёх до тринадцати человек, вооружённых, но никто из них не является профессиональным военным. – Постарайся не сдохнуть, – напутствует меня Летерби. Мы входим в здание по моему сигналу. Завязывается перестрелка; противников шестеро, и я сокращаю их число до пяти, но в ответ один из них подбивает парня, отдавшего мне УЗИ. Мне не видно, жив ли он; я перемещаюсь и стреляю, думать некогда, и я не сразу понимаю, что всё закончилось, когда становится тихо. Летерби идёт по проходу между столами, останавливается возле своего человека и переворачивает его на спину. Я подхожу ближе, опуская оружие. Парень мёртв. Пуля разворотила основание шеи, кровь залила рубашку, подтекла и испачкала лицо. Летерби закрывает ему глаза и забывает о нём, оглядывается, ножом вспарывает пакет и кончиком лезвия подцепляет щепотку белого порошка. Пробует. – Они решили, что могут воровать мой товар, – Летерби делает знак, и оставшиеся в живых его люди начинают собирать пакеты. Летерби поворачивается ко мне и понижает голос. – Ну и где ты шлялся? – интересуется он беззлобно. – Томми здесь, Томми там, – я пожимаю плечами и улыбаюсь. Ему нравится шутка, он широко улыбается в ответ, демонстрируя жёлтые от кофе и табака зубы. – Ты убил его, – переключается он, поддевая носком ботинка труп одного из наших противников. – Вон того тоже я, – я киваю на соседнее тело. – Ты ведь именно за это мне платишь. И я снова не могу прочитать его взгляд, но чувствую, что на этот раз он не несёт угрозы. – Да, – соглашается Летерби. – Плачу я только за это. Вечером я прихожу к нему в кабинет и сажусь на пол, кладу затылок ему на колено. – Я тебе надоел? – спрашиваю я. – Тебе было просто интересно развести новичка? Когда Безумный Шотландец наклоняется, у него на лбу набухают вены, вновь заставляя меня гадать, чем он болен. – Ты действительно меня хочешь? – спрашивает он недоверчиво. Я встаю перед ним на колени. Он убийца, контрабандист, торговец оружием; он жестокий, вспыльчивый и непостоянный; он пахнет потом и машинным маслом, на его ботинке засохла кровь утренних жертв. Я чувствую себя ребёнком в Рождество. Я расстёгиваю его брюки и беру свой подарок. Об этом мы не разговариваем. – Почитай мне, Майкл, – приказывает Летерби, когда я возвращаюсь из душа. Я молча демонстрирую своё сомнение, но беру протянутую книгу, смотрю на обложку. Я успеваю прочесть несколько абзацев – приходится вспомнить всё, чему меня учили в школе, – прежде чем он перебивает меня. – Есть один человек, – говорит он, глядя поверх моей головы, – который... на которого я работаю. Он заплатил мне, и я должен переправить... Он замолкает, выдерживает паузу, затем спрашивает: – Тебе что-то говорит имя «аль-Зухари»? Выдержать баланс между правдой и ложью особенно трудно. – Я слышал имя, – подтверждаю я, – но не помню, когда и от кого. Летерби криво улыбается. – Ты совсем не умеешь врать, Солдат, – говорит он и треплет меня по ноге. – Ты понятия не имеешь, кто это, не так ли? Он смеётся и качает головой, а потом рассказывает об аль-Зухари – и о том, как начал на него работать после плена и пыток в Ираке. – Он поверил мне, – взгляд Безумного Шотландца стекленеет. – Не стал меня убивать, так что я отплатил ему единственным, что у меня осталось – гордостью и верностью. – Так он прилетает сюда? – интересуюсь я, когда пауза затягивается. – Да, – говорит он. – Тот же парень, что забрал моего друга Лео, прибудет на поле за Кефрайей в полдень воскресенья. Ты был там?.. А, нет, конечно. Камали не позволил тебе проводить его даже до дома. Он смеётся. – У Камали есть дочь, – говорит он вдруг, и его лицо смягчается. – Это единственное, в чём я ему завидую. Ребёнку всё равно, какой ты с другими, он любит тебя за то, какой ты с ним, ему этого достаточно. А взрослые требуют, чтобы ты соответствовал ожиданиям... Я вот твоим соответствую, а, Солдат? Я пожимаю плечами. – Не более чем я твоим. Это не важно. Летерби тянется и забирает у меня книгу. – Неважно, – соглашается он. В эту ночь мы оба долго не можем заснуть. Я слышу его неровное дыхание, и как он ворочается, затем садится, натягивая одеяло, и кашляет, сдерживаясь; встаёт, уходит, возвращается со стаканом. Я лежу неподвижно и стараюсь дышать ровно и неглубоко, как спящий; если он мне и не верит, то всё равно ничего не говорит. Его слова ещё звучат у меня в голове. Для Безумного Шотландец чересчур здраво мыслит, как по мне. Я не уверен насчёт детей, но насчёт взрослых ожиданий он подметил всё как нельзя лучше, и – да, я думаю о Скотте. Он ждал, что я откажусь от этого задания, и наверняка ожидает, что я постараюсь забыть его как страшный сон, стоит мне вернуться, а я, лёжа в темноте роскошной спальни в одиннадцати милях от него, думаю о том, что это – лучшие отношения в моей жизни. Отношения, которых нет. В воскресенье, возможно, один из нас убьёт другого, но до тех пор есть ещё пять дней, когда я могу позволить себе быть живым и мечтать о невероятном светлом будущем. Я перекатываюсь на другой бок и закидываю руку на грудь Летерби, даже не пытаясь притвориться, что это случайное прикосновение во сне. – Приподнимись, – шепчет Летерби и подставляет мне плечо. Это самое странное, что когда-либо со мной происходило, это более странно, чем секс и любые разговоры. Я лежу головой на груди врага, к которому втёрся в доверие, и слушаю, как бьётся его сердце. И это абсолютно невозможно, но я знаю, что хотел бы лежать так со Скоттом – обнимать его, чувствовать жар тела, касаться щекой плеча. Мой брак с Керри был далёк от идеала, но я считал, что так происходит у всех и всегда, поэтому и не задумывался о том, чтобы развестись и попробовать с Кейт, например, но теперь я понимаю, что хотел бы всего этого со Скоттом. Я люблю его, и мне неловко произносить это даже про себя. Переживания, впрочем, остаются в ночи. С утра меня беспокоит лишь один вопрос: как передать информацию. О том, чтобы воспользоваться своим телефоном, не может быть и речи, Летерби наверняка отслеживает исходящие звонки и сообщения; отпадает и ноутбук – я не специалист в этой области и не смогу подчистить за собой следы, а сложных способов связи мы с Далтон не отрабатывали. Я выжидаю, успокаивая себя тем, что время ещё есть, будет вплоть до позднего вечера субботы. В двадцатке работают профи, они справятся, лишь бы хватило времени на дорогу. Кефрайю я нахожу на гугл-картах не скрываясь. Лётное поле рядом с ней лишь одно, на спутниковых фотографиях оно выжженное солнцем, жёлтое и коричневое, и в разные стороны по нему тянутся полосы примятой травы. Там есть и два небольших ангара, домик, группка мелких построек и дорога, грунтовая, но явно различимая даже под покровом леса, через который она проложена. Я рассчитываю время в пути. – Пять часов, – говорит Летерби за моей спиной. – Придётся сделать крюк, чтобы не здороваться с пограничниками. – Ты часто туда ездишь, да? – я не закрываю браузер, но отворачиваюсь от ноутбука. – Приходится, – Летерби хмыкает. – Идём, у меня для тебя подарок. В тире он достаёт из деревянного ящика штурмовую винтовку SA80, передаёт мне. Я оглаживаю приклад, поднимаю её к плечу, целюсь. – Попробуй, – Летерби придвигает мне коробку с патронами. Это отличная машина, одна из лучших в мире и из тех, что мне приходилось держать в руках. В нашей работе зачастую приходится довольствоваться тем, что есть, но куда приятнее, разумеется, обладать чем-то совершенным, идеальным и стопроцентно надёжным. Это лучший подарок, какой можно было мне сделать. Из этой винтовки, напоминаю я себе, ты будешь стрелять в воскресенье в Скотта и Далтон и молиться о том, чтобы не попасть. Я перевожу переключатель в режим одиночной стрельбы и высаживаю по мишеням всю обойму. Летерби следит за мной с улыбкой – и с вожделением, это выражение его лица я уже знаю. – Тебе нравится, – констатирует он. Я киваю и подхожу ближе, не выпуская винтовку из рук. Летерби гладит меня по шее, по загривку, проводит большим пальцем по челюсти. Он не поворачивает головы, когда открывается дверь: здесь, в цитадели, он не скрывает своих пристрастий. – Извини, – говорит Фархан, – я только хотел... – Попрактиковаться? – перебивает Летерби, не отводя взгляда от меня. – Валяй, мы уже уходим. Верно, Майкл? – Да, босс. Я не называю его Джеймсом при посторонних, но мне отчего-то кажется, что он меня на это провоцирует. Я рад двум вещам: что всё закончится в воскресенье, и тому, что есть Скотт – смешливый, живой, неидеальный, грубый, раскованный; Скотт и его мятые рубашки, браслет из паракорда, его футболки с надписями и запах сигарет, наши споры о нуле как окончании отсчёта и уютное молчание, когда спорить не о чем. Он мой якорь, он держит меня у берега рассудка, не давая шторму Безумного Шотландца унести меня в открытое море. Это было бы вопросом времени, думаю я, идя за Летерби к его дому с винтовкой в руке. Как долго я сохранил бы свои моральные принципы? Как скоро перешёл черту? Вчера я стрелял в людей, потому что Летерби велел мне это сделать, и я не испытывал ровным счётом ничего, кроме удовлетворения от результативных выстрелов. Наедине с Шотландцем, предоставленный самому себе и местным законам джунглей, я слетел бы с катушек даже быстрее, чем ожидала армейская психиатрисса, проводившая мои тесты на вменяемость. Я бы рехнулся, если бы не Скотт. Он удерживает меня от падения в бездну – и я никогда не скажу ему об этом, если не хочу выслушивать всё новые и новые шутки до конца дней своих. Раздеваясь, я надеюсь, что Далтон не захочет получить от меня подробный отчёт. В том случае, если мы все переживём воскресенье, разумеется. – Не хочешь пообедать в городе? – спрашивает Летерби в четверг. На улице пасмурно, бродят серые тучи, поднимается ветер – не лучшая погода для выезда, и Летерби поясняет, видя моё недоумение: – Надо встретиться кое с кем. Заодно, не знаю, рубашку себе купишь. Предложение не лишено смысла: на запасной моей рубашке совместными усилиями мы вырвали с мясом пару пуговиц, так что мне пришлось перейти на футболки. Я молчаливо соглашаюсь, но совершенно не ожидаю, что Летерби попросту высадит меня из машины перед торговым центром. – Вернусь за тобой часа через два, – обещает он, подмигивая. – Не скучай. Первые тридцать минут я трачу на то, чтобы убедиться: слежки за мной нет. Он действительно оставил меня одного; это слегка нервирует, но развязывает мне руки. Я покупаю рубашку (графитово-серую, как у Летерби) и нахожу телефон-автомат. – Алло, – говорит Скотт. – Это ты? Я рассказываю ему о воскресном самолёте, а он, вместо того, чтобы подтвердить, требует: – Не бросай трубку! Как ты там? Где ты сейчас? Я очень хочу его увидеть, но боюсь выдать себя ему или Летерби, и я не знаю, что из этого хуже. – Всё в порядке, – отвечаю я. – Подтверди, что принял. – Это «ABC Молл» на Ашрафи, – слышу я за ним голос Мартинез и мысленно называю её сучкой, хоть мне и приятно знать, что они могут найти меня по номеру таксофона. – Не приезжай, – прошу я. Скотт молчит, и я бросаю новую монетку в щель лишь для того, чтобы ещё немного помолчать вместе с ним. Наконец он сдаётся. – Ладно, – соглашается он. – Увидимся в воскресенье. Не отстрели мне случайно ничего важного, пожалуйста. – Ни в коем случае, – обещаю я. – Никогда не целюсь ниже пояса! Скотт смеётся и первым на этот раз кладёт трубку. Я жду Летерби в уличной кофейне, листаю газету, но не понимаю ни слова. Готовность Скотта сорваться с места и приехать за мной, ко мне, просто повидаться, выбивает меня из колеи. Я напоминаю себе, что Скотт – хороший друг, возможно, лучший из всех, что у меня были. Он приехал бы и к Ричмонд, и даже, наверное, к Далтон, пусть они и ненавидят друг друга так демонстративно, что иногда это смешно. Хуже всего то, что я видел Скотта с женщинами и догадываюсь, каким он может быть в постели. За его внешней резкостью, за циничными высказываниями и сомнительными шутками – робость и нерастраченная нежность, и я не могу не думать о том, как он отзывается на ласку, подставляется, тянется за ответным поцелуем. Вроде бы, я успешно скрываю своё смятение, по крайней мере, Летерби ни о чём не спрашивает. Он возвращается решительно настроенным и полным энтузиазма, и мы обедаем, а потом заезжаем на чью-то городскую квартиру, полностью обставленную, но явно нежилую, и на этот раз обрываем пуговицы с его рубашки. Машину в цитадели разгружают: Летерби привозит патроны и ящик взрывчатки. – Ожидаешь осадного положения? – уточняю я. В окно я вижу Фархана, он бесцельно бродит по двору, стараясь не мешать бойцам, таскающим ящики. – Ожидаю больших неприятностей, – Летерби подходит и встаёт рядом. – Ещё не знаю, откуда. – Предчувствие? – Оно самое. Куда ты смотришь? Мой интерес не имеет смысла. Он ничего не изменит в моей жизни и не приблизит нас к аль-Зухари, но Летерби ждёт, и я спрашиваю: – Фархан был твоим любовником? Я меняю формулировку в последний момент, сообразив, что едва не прокололся: Майклу Холландеру, случайному знакомому из бара, неоткуда знать о статусе Фархана. – Он так смотрит. – Ревнуешь? – Летерби берёт меня за подбородок. – Не хочу повторить его ошибки. Ты ведь его бросил. Летерби медленно качает головой. – Тебе это не грозит. Не бойся, Солдат. В его словах мне чудится некий второй смысл, но по лицу Летерби невозможно сказать, о чём он думает, так что я гадаю, мог ли он поверить Камали, раскусить меня и промолчать об этом. Исходя из того, что я знаю о нём, это маловероятно – Летерби крайне вспыльчив, он бы не смог играть столько времени. Как и я, он плохой актёр. Мы стоим друг друга. Где-то в параллельной вселенной мы были бы отличной парой, а в этой я с нетерпением жду воскресенья, когда так или иначе увижу Скотта. Если Летерби не убьёт меня раньше. Он наблюдает за мной, требует, чтобы я находился рядом, слушает, как я читаю вслух; он уходит из цитадели, и добрых полдня мы таскаемся пешком по горам, ни о чём не разговаривая. Он ничего не объясняет; когда в полдень мы сидим в тени на камнях, он стягивает с меня шемаг и ведёт пальцем по линии волос по виску, надо лбом, над ухом, и я чувствую себя голым под его взглядом. Это самая простая операция в моей жизни – и одна из самых трудных. Смывая с себя песок в горячей ванне, я думаю, что не хотел бы ещё хоть раз оказаться в такой ситуации. Как с этим справлялась Ребекка? Она была со Скоттом лишь пару дней, а затем сопровождала Камали в течение долгого времени; каково ей было? Знают ли Ричмонд и Мартинез, как это? Понимает ли Далтон, куда отправила меня, или считает, что мне всего лишь нужно перетерпеть физический дискомфорт, и к чёрту психологический? Летерби входит, прикрывает за собой дверь. – Лежи, – говорит он. – Я посижу с тобой. Мне хочется спросить его, какого чёрта, хочется нарваться наконец на вспышку гнева, на любую «нормальную» реакцию Безумного Шотландца. Вместо этого я улыбаюсь и киваю: – Здесь хватит места на двоих. И я никогда не сделаю этого ни с кем другим, я понимаю это так же отчётливо, как в первую ночь понял всё о себе. С кем бы я ни был дальше, ни с кем и никогда я не буду таким свободным, никогда не позволю всего себе и другому, потому что только здесь и сейчас у нас с Джеймсом нет будущего, мы живём в настоящем, и оно стремительно заканчивается, подстёгивая нас проводить эксперименты и ничего не бояться. Мы пьём тягучее красное вино прямо из бутылки и едим руками из одного блюда, валяемся в подушках, целуемся в тире. Он ещё раз берёт меня в город и на этот раз знакомит со своим оружейным контактом; я запоминаю и его, а на обратном пути направляю машину в сторону от дороги и отсасываю Джеймсу на заднем сиденье. Таймер в моей голове отсчитывает часы и минуты и то же, кажется, происходит в голове Летерби. Я предпочитаю об этом не задумываться. В воскресенье он будит меня ещё до рассвета. – Выезжаем в семь, – говорит он. – Завтрак на столе. Я принимаю душ, бреюсь, надеваю графитово-серую рубашку и серые карго, цепляю к ремню кобуру с «глоком» и ножны. Рубашка Летерби белая, а пистолет он затыкает прямо за пояс. – Телефон, – напоминает он мне. – Я же буду с тобой, – возражаю я, но кладу мобильник в карман. Аппетита нет. Я заставляю себя поесть, выпиваю кружку горячего чая. Летерби ест так же неохотно, потом машет рукой, наливает себе виски и залпом выпивает. Сегодня всё закончится, так или иначе. Фархан едет в нашей машине. Он за рулём, Летерби рядом с ним, я – на заднем сиденье, за его спиной. Солнце, поднимаясь, раскаляет землю, воздух и автомобили, я опускаю стекло в двери и надеваю солнцезащитные очки. – Солдат, – громко зовёт Летерби, – если бы одно твоё желание могло исполниться, что бы ты загадал? Никогда тебя не встречать, думаю я. А потом так и говорю, и сразу жалею об этом, но Летерби смеётся, словно понимает, о чём я. Словно сам так считает. – А ты? – спрашивает он Фархана, но тот лишь качает головой. Должно быть, он тоже хотел бы, чтобы мы с Летерби никогда не встретились. Я думаю о Скотте. Есть ли шанс, что он простит мне гипотетического любовника? Станет ли работать со мной, зная, что я могу оценить другого мужика не только как напарника? Мы столько раз спали в одной комнате, переодевались рядом; я видел его голым, держал за руку, сидел так близко, что чувствовал тепло его тела. Что из этого будет мне позволено теперь? А главное – что из этого я смогу выдержать, ничем себя не выдав? Самолёта ещё нет, мы прибываем чуть раньше. Я выхожу из машины и озираюсь, разминаю плечи, затёкшие от долгого сидения. Летерби по рации переговаривается с другими машинами, затем кладёт её в карман рубашки. – Ждём, – говорит он. Фархан берёт из багажника АКМС и вешает себе на грудь. Моя SA80, подарок от Летерби, лежит там же, но я не уверен, что мне стоит тянуться за ней без приказа, а Летерби молчит. Я гадаю, где Скотт: на крыше сарая, где водонапорная башня, или за штабелем ящиков? На крыше, наверное, Мартинез, она реально хороша со снайперской винтовкой, не в обиду Скотту. Сердце бьётся чаще. Я по-настоящему рад, что сегодня всё закончится – так или иначе; хотя, конечно, я предпочёл бы выжить. – Летит, – негромко говорит Фархан. Ребята Летерби обходят лётное поле, заглядывают в сарайчик. Я не смотрю в ту сторону, чтобы не сглазить. Самолёт, чёрной точкой возникший на горизонте, растёт и светлеет, снижается, сбрасывает скорость. Мы подъезжаем к нему, Летерби и Фархан скидывают трап. – Ждите, – бросает Летерби и поднимается внутрь, а когда выходит обратно, его сопровождает девушка – молодая, закутанная по традициям Ирака. Летерби ведёт её к машине, заботливо усаживает на заднее сиденье. – Ты описывал аль-Зухари как-то иначе, – замечаю я лишь наполовину шутливо. Внутри меня орёт сигнал тревоги: что-то не так, это ловушка, западня для двадцатки, и я своими руками загнал сюда всех!.. И тогда Далтон наконец начинает захват: с той стороны поля раздаётся стрельба, рация в кармане Летерби захлёбывается криками. Он выхватывает её и отдаёт команды на арабском, толкает меня к машине. На этот раз я оказываюсь спереди, рядом с Фарханом, а Летерби садится с девчонкой. Она перепугана до смерти, но молчит, только стискивает руки, заламывает пальцы. Мы несёмся прочь, вслед за другой машиной; парни из двух оставшихся джипов принимают бой. Я как раз смотрю назад, когда джип перед нами подрывается на мине. Фархан резко тормозит, и нас несёт боком прямо в гущу деревьев, девчонка наконец визжит, а Летерби сыплет ругательствами. Нам везёт: машина не переворачивается, хотя и проваливается в яму так глубоко, что без лебёдки не вытянешь. Мы выбираемся на дорогу. Парням из первой машины не помочь, она догорает, и ветер несёт в нашу сторону запахи палёной резины и горелой плоти. – Надо уйти с дороги, – говорю я. – Если доберёмся до шоссе... По лицу Фархана течёт кровь из раны на лбу. Он наставляет на меня АКМС, сплёвывает мне под ноги. – Заткнись, – цедит он. – Это всё ты... Пуля взрывает ему лицо, отшвыривая назад, он падает, раскинув руки, и остаётся лежать. Девчонка вновь визжит и бросается бежать, почему-то вперёд, к взорванной машине. – Стой! – орёт Скотт за моей спиной. Он опаздывает. Вторая мина взрывается, и ударной волной нас с Летерби отбрасывает на землю. У меня звенит в ушах, по лицу течёт кровь. Откуда-то издалека я слышу, как Скотт зовёт меня по имени, но по моим внутренним часам проходит не меньше пары дней, прежде чем я поднимаюсь сперва на четвереньки, только потом на ноги. Они все здесь: Скотт, Ричмонд и Мартинез, только вместо Далтон – невысокий седой мужик в джинсах и бронежилете. Я не сразу, но узнаю его – это полковник Филип Лок, и он как будто должен сидеть в Уайтхолле, а не участвовать в перестрелках в Сирии. Похоже, многое изменилось за время моего отсутствия. Летерби тоже подняли с земли, разоружили и стянули руки за спиной. Его рубашка в грязи и в крови, на левом рукаве у плеча треугольная прореха. Я поднимаю глаза выше, и Безумный Шотландец ухмыляется. – Думал, меня предаст он, – говорит он, кивая на тело Фархана. – Я тебя не предавал, – зачем-то оправдываюсь я. Мы оба знаем правду. Я отворачиваюсь и отхожу в сторону; Ричмонд заставляет меня сесть в нашу накренившуюся машину и промывает рану у меня на лбу. – Рады видеть тебя, Майки, – тепло говорит она. Скотт с Локом допрашивают Летерби. Пытаются: Безумный Шотландец реагирует на них как на фоновый шум; когда Скотт что-то говорит, повернувшись к Локу, Летерби скалится и сплёвывает на землю – красным. – Ну, вот, – Ричмонд заклеивает порез стрипами. – Где-нибудь болит? Душа болит, думаю я и мысленно спрашиваю Ребекку: у тебя так было? Ты привязалась к нему? Что ты чувствовала, когда Камали помог спасти тебя с затонувшего катера?.. Он ведь не просто так это сделал, не для того, чтобы отличиться перед нами. Летерби смотрит на меня в упор, и я иду к нему. У меня рассажено колено под брюками, и я подвернул лодыжку, но всё это не имеет значения в сравнении с тем, что я чувствую под его взглядом. – Он ничего вам не скажет, – предупреждаю я. – Он был в плену в две тысячи третьем в Ираке, вы не сможете сделать с ним ничего такого, чего бы он не выдержал. – Спорим? – огрызается Скотт, достаёт сигарету и прикуривает. Я протягиваю руку, и Скотт с удивлением отдаёт сигарету мне, а я – я подношу её Летерби, и он принимает, затягивается, выпускает дым в сторону. – Что, ты в роли хорошего копа? – спрашивает он насмешливо. Я не знаю, как объяснить, и просто пожимаю плечами. Он докуривает из моих рук в полном молчании, я давлю окурок в пыли больной ногой и отворачиваюсь, чтобы вернуться в машину и попросить Ричмонд наложить фиксирующую повязку. – Солдат, – зовёт Летерби, – хочешь сделку? – Нет. Он смеётся. Я возвращаюсь к нему, и он говорит так тихо, что мне приходится наклониться к его губам; он предлагает ответить на мои – только мои – вопросы, если я сделаю для него две вещи. Я не знаю, какая из них хуже, но я обещаю – и выполняю: взяв в ладони его лицо, я целую его, как будто ничего не случилось, будто мы в его доме в цитадели, и у нас есть всё время мира, чтобы потратить его друг на друга. – Какого чёрта?! – захлёбываясь, рычит Скотт. Я мысленно прошу у него прощения – наверное, это и близко не так забавно и возбуждающе, как смотреть за ним и какой-нибудь его подружкой. Я отрываюсь, когда мне перестаёт хватать воздуха, и поддерживаю Джеймса, потерявшего равновесие. – Спрашивай, Солдат, – предлагает он. На Лока я не оглядываюсь. – Эта девушка, кто она? – София Аббуд, жена аль-Зухари. – Почему прилетела она, а не он? Летерби раздумывает некоторое время. Должно быть, ему хочется соврать, но когда он открывает рот, я верю, я знаю, что слышу правду. Безумен он или нет, мы с ним сделаны из одного теста, и я понимаю его как никого другого; сейчас, когда всё кончено, я наконец читаю его как книгу. – Аль-Зухари мёртв уже полгода, – произносит Летерби. – Погиб во время американского авианалёта. Вас дурачили заранее записанными клипами, неужели вы не обратили внимания, что ни в одном из них нет ничего конкретного? Всем заправляет Камали. Он ухмыляется кому-то позади меня, должно быть, Локу. – Не ожидал, Фил? – спрашивает он. Меня не удивляет, что он знает Лока. Они оба старше меня; возможно, они пересекались по службе – по крайней мере, пока Лок не пошёл вверх по карьерной лестнице. – Зачем София прилетела? – Не знаю, – Летерби качает головой. – Камали заплатил мне, чтобы я привёз её в Бейрут, на улицу Эвиль, семь. – К Маккенне?! – вырывается у Лока. – Не знаю никакого Маккенны, – Летерби смотрит на меня. – Ещё вопросы, Солдат? – Куда улетел Камали? Что он задумал? Кто его связные в Будапеште? – Полегче, – Летерби смеётся. – Возьми мой телефон. Я листаю список контактов перед его лицом, и он указывает мне, через кого можно попробовать поискать. – Какого чёрта? – снова вмешивается Скотт. – С чего мы должны поверить, что ты действительно так легко кого-то сдаёшь?! – Объясни ему, Солдат, – Летерби кривит губы. Я киваю. – Джеймс работал на аль-Зухари, не на Камали. Камали ему никто. Джеймс не обещал ему верности. Имя срывается с моих губ само, и я договариваю в такой осязаемой тишине, будто в мире не осталось никого, кроме меня и Летерби, и я спрашиваю о своём: – Ты поэтому не послушал Камали, когда он сдал меня? Я не сомневался, что ты ему поверишь. Скотт выдыхает ругательство и снова прикуривает. Летерби кивком головы откидывает волосы со лба, смотрит на меня. Улыбается. – Нельзя верить или не верить, когда знаешь, Солдат. Я с самого начала знал, кто ты. Просто иногда влюбляешься в неподходящего человека и ничего не можешь с этим поделать. Это были лучшие дни в моей жизни, Майкл. Я киваю. Молчу. Я понимаю. Мы ещё немного говорим о Камали, прежде чем я чувствую, что пора заканчивать. Раны Джеймса никто не обрабатывал, он устал и с трудом держится на ногах. Я достаю нож, захожу Летерби за спину и разрезаю стяжку, которая держит его руки, и он шипит чуть слышно и растирает запястья. – Моя фамилия Стоунбридж, – говорю я, не зная, чем ещё ответить на его признание. Волосы на его затылке запеклись от крови, он пахнет горькой солью и смертью, я лишь ненадолго приближу её визит. – Иди, – я вытягиваю «глок» из кобуры. Скотт и Лок расступаются, освобождая то ли дорогу Летерби, то ли траекторию для стрельбы мне. Джеймс улыбается. Я знаю это, слышу в его голосе. – Ты и правда не предал меня, Майкл Стоунбридж, – говорит он и идёт вперёд. Я поднимаю «глок», прицеливаюсь и стреляю. С десяти шагов я не промахиваюсь; пуля входит Безумному Шотландцу в затылок, и он падает, неловко подогнув ногу. Я закрываю ему глаза и пару секунд держу ладонь прижатой к его щеке, затем встаю и возвращаюсь к остальным. На Скотта я стараюсь не смотреть. – Нам лучше убраться отсюда, – говорит Лок, и это приказ. – Майк со мной! – Ричмонд берёт меня под руку. Скотт открывает рот, чтобы возразить, но отчего-то передумывает. Я забираю из багажника джипа свою – подаренную – винтовку. Никто ничего не спрашивает. Скотт первым ныряет с дороги в лес, за ним Лок и Мартинез, и мы с Ричмонд замыкаем. Она поддерживает меня, потом попросту закидывает мою руку себе на плечо. Она сильная, несмотря на маленький рост, и так действительно легче идти. – Где Далтон? – спрашиваю я. – В Лондоне. Мы взяли Майрад Маккенну, чисто случайно. Лок отправил Далтон с ней спецрейсом, – Ричмонд колеблется, но всё же добавляет: – Далтон положили в рехаб. Лок сказал, с ней всё будет в порядке. – Хорошо, – соглашаюсь я. Оказывается, они приехали на двух машинах: Скотт и Лок на оранжевом джипе, таком же, как у Летерби, Ричмонд и Мартинез – на том самом форде кирпичного цвета, который следил за мной и Летерби в Бейруте. Ким садится за руль, а меня Ричмонд заталкивает назад и устраивается рядом, прислоняется тёплым плечом. Она не задаёт вопросов и не навязывает светской беседы, но чуть позже на ощупь находит мою ладонь, и я не отнимаю руки. Едем быстро, за окном мелькают деревья, столбы и редкие дома; почти без остановок проезжаем город, потом ещё один. – Не знаешь, как поминают мёртвых в Израиле? – мой голос звучит неожиданно сипло. – Уточню и расскажу тебе, – Ричмонд ничему не удивляется. Говорит: – Хорошо, что ты снова с нами. Тебя не хватало. – Мне вас тоже, – я пожимаю её пальцы. И позволяю себе задуматься о том, что совершил ошибку. Всё будет далеко не так просто, как я себе представил; ошибка понятна: я никогда в своей жизни не хотел никого так сильно, мне неоткуда было знать, но теперь это может стать проблемой. Границу мы проезжаем в темноте. Не знаю, что Лок говорит пограничникам, но нас пропускают без досмотра. У меня болит голова. Я молчу об этом, выпиваю всю воду, что даёт мне Ричмонд, и отказываюсь от еды. Я закрываю глаза и думаю о Скотте – и о Летерби. Я не поверил бы, скажи мне кто-то, что один факт и несколько дней могут так сильно изменить мою жизнь. Чью-то другую – возможно, но в моей жизни всё и всегда было стабильно и предсказуемо, и даже после гибели Керри я был абсолютно уверен в себе и знал, что будет дальше – вплоть до самой смерти, неважно, встречу ли я её на поле боя или в своей постели в преклонном возрасте. Теперь я ни в чём не уверен, и мне не у кого спросить совета. Единственного человека, чьи слова имели бы смысл, я только что убил. – Спасибо, – говорю я Ричмонд на въезде в город. – Тебе спасибо, – отвечает она. – Для нас это много значило, пусть никто больше и не узнает. Я не понимаю её, но не переспрашиваю. Я отчасти прихожу в себя. К тому времени, как мы останавливаемся у Хижины, я уже могу спокойно смотреть на Скотта, и я киваю, когда Лок велит мне идти за ним. Он приводит меня в бывший кабинет Далтон, указывает на стул. – Майор Далтон вынуждена была вернуться в Великобританию, – говорит он. – Перед отъездом она сказала мне, что ты устроился к Летерби боевиком. Она не знала подробностей или солгала мне? Я качаю головой, с искренней теплотой думая о Рэйчел. Теперь до меня доходит смысл слов Ричмонд: никто не узнает, что я делил с Летерби постель. Официально я сохранил статус-кво. Это вызывает во мне смутное недовольство. – Мой ответ повлияет на её положение, сэр? – спрашиваю я. – Нет. – Она знала. Я не был нужен Летерби как боевик, у него достаточно способных ребят. Не таких хороших, как я, но это неважно, их навыков более чем хватало по здешним условиям. Лок садится наконец напротив, сутулится, сцепляет пальцы в замок. – Напишешь в отчёте, что был его телохранителем, – решает он. Я пожимаю плечами. – Как скажете, сэр. – У тебя будут, – он запинается, – проблемы? Нужна какая-то помощь – медицинская, психологическая? Если хочешь уйти в отпуск... – Нет, сэр, не нужно, спасибо. Это я тоже обдумываю в машине. Я предупреждаю Лока, что мне придётся сдать анализы на ВИЧ, гепатит и половые инфекции. Он кивает и обещает оплатить все счета из бюджета двадцатки. Мне легко смотреть ему в глаза; он похож на Ричмонд, он не жалеет меня, но как будто понимает, и тогда я признаюсь ему в главном: – Сэр, некоторое время я не смогу работать в паре с Дэмиеном Скоттом. Лок морщит лоб, вглядывается в меня внимательнее. – Я кое-что понял о себе. Мне нужно с этим справиться, – я замолкаю, понимая, как нелепо это звучит, и неохотно договариваю: – Он мне нравится, сэр. Мне нужно адаптироваться к ситуации. Я опасаюсь завалить боевую операцию неуместной эмоциональной реакцией. – Разумно, – соглашается Лок, подумав. – Мартинез? – Лучше Ричмонд, сэр, – я виновато улыбаюсь. – Дело в том, что Мартинез, в свою очередь, нравлюсь я. Вот теперь он морщится, я почти ожидаю услышать комментарий вроде: «Развели тут остиновские страсти», но Лок только вздыхает и соглашается снова: – Хорошо, пусть будет Ричмонд, я учту это. Составь отчёт и сообщи, когда пройдёшь обследование. А сейчас возвращайся в гостиницу, прими душ и ложись спать. Мне чертовски везёт с руководством, думаю я, выходя от Лока прямиком в объятия Скотта. – Ну наконец-то! – радуется он и крепко прижимает меня к себе. – Рад видеть тебя, дружище. Я похлопываю его по спине в ответ и отстраняюсь, прежде чем моё тело отреагирует на его близость. – Я тоже по тебе скучал, – говорю я чистую правду, приправляя её настолько насмешливой улыбкой, насколько могу изобразить. – Вот козёл, – нежно отвечает Скотт. Я показываю ему средний палец и прошу Ричмонд отвезти меня в гостиницу. Она провожает меня до дверей номера, убеждается, что внутри никто не поджидает, и лишь тогда уходит, пожелав мне спокойной ночи. Я раздеваюсь, и из кармана брюк выпадает и катится по ковровому покрытию монета в пятьсот фунтов. И меня накрывает. Я добираюсь до ванны, включаю воду и забиваюсь в угол, под душ, приваливаюсь к стене, закрываю лицо руками. Вода барабанит по плечам, затекает в глаза и в уши; я сползаю вниз и встаю на колени, я скулю в сомкнутые ладони и тяжело, мутно пережидаю, пока вернётся возможность дышать и думать. Меня сводит с ума, что Летерби не просил у меня свободы, только смерти. Он хотел, он готов был к тому, что я убью его; все эти дни, глядя на меня, он знал, что в живых останется лишь один из нас, и он позволил мне сдать его. Он сделал выбор. Я мог бы ничего не говорить Локу: прямо сейчас Скотт мне просто неинтересен. Я в трауре по Безумному Шотландцу, и этой ночью мне снится только он. Утром, пока остальные собирают Хижину – Центр дал добро, и мы летим за Камали в Будапешт, – я сдаю кровь в городской больнице и узнаю, что достоверного результата о ВИЧ-инфекции можно ожидать лишь через полгода, когда выработаются или не выработаются антитела. Я сообщаю об этом Локу – и Ричмонд, она должна знать, раз мы будем работать в паре. Оба принимают к сведению, и Лок ещё забирает у меня чеки и отдаёт наличные. Я наизусть заучиваю брошюру, взятую в клинике. Исходя из того, что в ней написано, я мог заразиться от Летерби, если он ВИЧ-положительный, но у меня практически нет шансов передать вирус друзьям. Это утешает; когда в Будапеште я получаю по электронной почте результаты прочих анализов, то успокаиваюсь окончательно: у меня нет гепатита и половых инфекций, только повышенный уровень лейкоцитов, что неудивительно, учитывая раны на голове и колене. Скотта, тем не менее, я сторонюсь по мере сил. Лок мне подыгрывает: Хижину размещают в здании британского посольства, а мы, оперативная группа, заселяемся в соседнюю гостиницу – двухместный номер для женщин, трёхместный – для нас. – Нормально, – тянет Скотт с непонятным мне выражением лица. – Кому вообще нужен номер на троих? – Нам, – Лок ставит свою сумку под центральную кровать, оставляя нам боковые. – А кроме нас?.. – У окна или у стены? – перебиваю я, поднимая руку, чтобы разыграть предмет спора в «камень-ножницы-бумагу». Скотт смотрит на меня и отмахивается: – Ты всё равно выиграешь, Майки. Выбирай сам. Я остаюсь у двери, Скотт пожимает плечами и раскладывается на кровати у окна, и я слышу, как он ворчит вполголоса, что в Бейруте у нас были отдельные номера. От разведки нет никаких сведений о Камали. Лок передаёт Йенсену телефон Летерби, и Уилл извлекает оттуда несколько возможных контактов, но по их адресам наружное наблюдение Камали также не видит. Единственное, что удаётся установить, это то, что он не покидал Будапешт официально – самолётом, поездом или по реке. Слабое утешение, но хоть что-то. Лок отправляет меня проверить (читай: захватить и допросить) самый перспективный контакт, и у нас случается первый скандал, поскольку Скотт абсолютно уверен, что со мной идёт он. – Ричмонд? – он смотрит на Лока как на буйнопомешанного. – Да в смысле?! С Майком всегда хожу я! – Ты мне нужен в другом месте, – отрезает Лок. – Стоунбридж, всё понятно? Сам он отправляется искать «старых знакомых», а Скотту и Мартинез достаётся сомнительная связка с ИРА через Майрад Маккенну. Она так и не заговорила, но косвенными путями МИ-5 получили данные о её встречах с европейскими контактами Камали, и мы вынуждены проверять их за неимением других зацепок. – А ты не удивился, – замечает Ричмонд, садясь со мной в машину. – Ты знал, что это буду я, а не Дэмиен. И прежде, чем я придумываю ответ, добавляет серьёзно: – Спасибо, что доверяешь мне. Я тебя не подведу. Она и вправду держится молодцом, но информацию мы получаем весьма невнятную: если верить Золтану Ковачу, буквально накануне нашего появления в Будапеште он свёл Камали с тем, кто мог переправить Лео в Россию. Лок не выходит на связь, так что я оставляю сообщение для него Йенсену, а мы с Ричмонд решаем попытать успеха со следующим звеном цепи. С ним приходится повозиться. Я предлагаю Ричмонд подождать за дверью, она смотрит на меня укоризненно и говорит: – Ты серьёзно считаешь, что я не знаю, где служу? Подожди за дверью сам. Только нож оставь, твой лучше. Парень с русским именем Иван и венгерской фамилией Орош раскалывается даже раньше, чем Ричмонд и вправду готова пустить в дело подручные предметы. Он уверяет нас, что понятия не имеет о пункте назначения Камали и его целях, но вспоминает, что тот интересовался также Orenburgskoy тюрьмой и запрашивал список заключённых. – Копия осталась? – деловито спрашивает Ричмонд, берёт распечатку, проглядывает и прячет в карман. – Я бы на твоём месте бежала из Венгрии, – советует она. – Если Камали узнает, что ты его сдал, ты не жилец. Мы оставляем его привязанным к стулу, но так, чтобы вскоре он смог освободить одну руку. Летерби убил бы его, думаю я, запирая входную дверь. Может, и я бы убил, не будь со мной Ричмонд. Мимо нас по улице проносится полицейская машина с включённым проблесковым маячком, а следом звонит мой телефон. Это Йенсен, и голос у него встревоженный, близкий к панике. – Сержант, возвращайтесь в Хижину! – выпаливает он. На заднем плане слышны разговоры, звонки телефонов и шум принтера. – Что стряслось? – спрашиваю я, включая зажигание. – Сержант Скотт и агент Мартинез столкнулись с бомбистом! Все живы, но... Я бросаю трубку, не дослушав, и втапливаю педаль газа в пол. – Майк?.. – Ричмонд едва успевает пристегнуться. – Скотт и Мартинез нарвались на бомбиста, – говорю я. Спасибо Йенсену за уточнение, что все живы, и всё же я всерьёз опасаюсь за Скотта, пока не врываюсь в Хижину, злой и встрёпанный после трёхкратной проверки на входе в посольство. Скотт сидит на столе, и Мартинез заклеивает ему стерипором ссадину на шее. На лбу у него три стрипа, второй стерипор на груди, частично выбритой по такому случаю, и это так забавно смотрится, что я мигом перестаю волноваться и расплываюсь в улыбке. – Майки! – радуется Скотт. – Мило с твоей стороны примчаться меня проведать... а что ты ржёшь? – Славная стрижка, – я подхожу ближе, неприкрыто его разглядывая. – Пошёл ты, – он натягивает рубашку, но нам обоим понятно, что поздно: одноразовый бритвенный станок я тоже вижу – розовый; похоже, Мартинез поделилась личными вещами по доброте душевной. – Нас ждали, – говорит она, укладывая обратно аптечку. Она сама как будто не пострадала, разве что бережёт правую руку, а это значит, что мы остались без снайпера. Вернее, с одним снайпером – со мной. После обмена информацией мы получаем следующую картину: Камали не задержался в Будапеште, однако успел пообщаться с местной ячейкой ИРА; также он искал хакера, не нашёл того, кто его бы устроил, и уехал в Россию, намекнув на своё возвращение в скором времени. Йенсен скармливает компьютерам список заключённых. С отбытием Далтон он повеселел и приободрился; он немного похож на Бакстера чем-то неуловимым, иногда я забываюсь и пытаюсь назвать его Лиамом. Представляю, каково было Далтон. Наверное, любить подчинённого лишь немногим легче, чем влюбиться во врага. Если, конечно, Летерби сказал мне правду. Не то чтобы имело смысл врать на эту тему. В гостиницу мы уходим за полночь, и мы с Локом уступаем Скотту право первым принять душ. – Если Камали скрыл от нас правду об аль-Зухари, мы не можем рассчитывать, что он всё ещё работает на ЦРУ. Они уверены в нём? Лок смотрит на меня так, словно видит впервые. – Я думаю, он не работает на них уже давно. Вопрос в том, работает ли он на кого-то ещё, или прав был Летерби, и Камали унаследовал организацию и планы аль-Зухари. – А если прав? – Тогда Скотт, отпустив Камали, совершил величайшую ошибку, – говорит Лок кисло. – Я его понимаю: он думал, что, взяв Камали, подпишет тебе смертный приговор. Я тоже вряд ли стал бы рисковать жизнью друга. Я не говорю, но думаю, что это моя вина. Не предупреди я Скотта об ограниченном круге владеющих информацией, и они бы захватили Камали ещё в Сирии. – С другой стороны, – бодрится Лок, – тогда мы упустили бы Маккенну, а я слишком долго искал её, чтобы отказаться от этого приза. – Вы так эту суку называете? – спрашивает Скотт, выходя из санузла. – Приз? Она чуть не шлёпнула Далтон в аэропорту! – Но ведь майор с ней справилась, – Лок снимает и складывает очки. – Майкл, пропустишь меня? Я делаю приглашающий жест, и он уходит, а мы со Скоттом остаёмся вдвоём. – С каких пор ты заботишься о Далтон? – интересуюсь я, укладываясь поверх покрывала, чтобы не пялиться откровенно на белое пятно стерипора на груди Скотта и чёрную дорожку мокрых волос на его животе. Раньше он вызывал во мне смутные, странные, но безымянные чувства и неоформленные желания, теперь я знаю, что мог – и хотел бы – с ним сделать, и это не добавляет мне спокойствия. – Она всё ещё сука, – откликается Скотт, – но, во-первых, она оказалась права насчёт Камали. Во-вторых, она своя, в отличие от ирландской бешеной псины. А в-третьих, знаешь, тут выяснилось, что у Далтон есть сын в Британии, парнишке восемь лет, и, по-моему, он заслуживает большего, чем мамина могилка и сложенный флаг, или как там у вас принято хоронить военных героев? – Никак, – машинально отвечаю я. – Двадцатки официально не существует, ты помнишь? Далтон, кажется, числится в каком-то банке или архиве... да ты должен знать, ты ведь тоже подписывал контракт! Новость о сыне меня удивляет. Далтон не выглядит матерью, и всё же это придаёт другой оттенок всем её словам и поступкам. Может, она не любила Бакстера как женщина мужчину. Может, она опекала его как подросшего ребёнка. – Не читаю скучные документы, – фыркает Скотт. – Тем более, пацан ещё и не узнает, что его мать – национальная героиня!.. Нет уж, пусть лечит свою чёртову наркозависимость и сидит дома, водит сына в зоопарк, делает с ним уроки, всё такое! В его голосе мне слышится неожиданная горечь, но это же Скотт, и я поддеваю его как могу в надежде вывести на откровенность: – Да у тебя недюжинные познания в области воспитания детей! – Пошёл ты!.. Мне даже голову поворачивать не надо, чтобы знать, что он показывает мне средний палец. – Всё не так. Ты знаешь, Майки, я и сейчас не очень-то хороший человек... Он замолкает, потому что за стеной Лок выключает воду в душе. – Ты хороший человек, – уверенно говорю я. Скотт смеётся, но уже не отвечает, ложится под одеяло и закидывает руки за голову. Теперь я смотрю на него. У меня есть секунд сорок, пока Лок не вышел к нам, и я использую их, чтобы заново слепить образ Скотта в своей голове, и этот образ настолько меня волнует, что в душе я провожу лишнюю пару минут. Когда я возвращаюсь, ночник горит лишь у моей кровати. Лок лежит с закрытыми глазами; Скотт улыбается мне и поднимает большой палец. Я отвечаю тем же, ложусь и гашу свет. Утром мне кажется, что я понимаю, о чём он хотел сказать. Однажды он обмолвился, что был женат, и я достаточно часто видел его общение с детьми, чтобы знать, как он их любит, всех без разбору, и я думаю, что где-то в Америке у него, похоже, остался ребёнок. Он бросил его и теперь жалеет об этом, думает и не может забыть. За завтраком я потихоньку спрашиваю Мартинез о руке, и Ким отвечает, что всё в порядке – грубее, чем я могу ожидать. Она сразу извиняется, улыбаясь, но всё равно не горит желанием продолжать разговор, и я оставляю её в покое. – Она поранила руку, пока мы брали Маккенну, – вполголоса поясняет мне Ричмонд. – Плохо заживает, Ким психует. Киваю: это мне более чем понятно, я сам извёлся, пока лежал в больнице после того, как меня чуть не разобрали на органы в Косово. Я тщетно пытаюсь вспомнить, как звали девушку, с которой Скотт тогда познакомился – Джейн, Диана, Дарла?.. В итоге он ведь даже не взял у неё номер телефона или электронный адрес, а она здорово ему нравилась!.. ...Керри ещё была жива тогда, а Кейт уже нет, и я не думал о них, забывал мгновенно, когда был со Скоттом, и ни на секунду не отдавал себе в этом отчёт. – Всё будет хорошо, Майк, – шепчет мне Ричмонд. – Ты не можешь этого знать, – отвечаю я машинально. Лок отправляет нас на смену Скотту и Мартинез, и мы пару дней следуем по пятам за вторым после Маккенны лицом в ячейке ИРА. Йенсен ещё обрабатывает список заключённых; на упрёк в медлительности он разражается целой речью о том, что вскрыть сеть FSB – совсем не то же самое, что хакнуть соседский вайфай, и вообще, это русские, у них везде бардак, даже в сети, – так что мы оставляем Уилла в покое и делаем что можем. Из Бейрута приходит донесение, что оставшиеся в живых люди Летерби покинули цитадель. Я не спрашиваю о подробностях, в официальной сводке их всё равно не будет, но мне хочется верить, что тело Летерби подобрали и похоронили по-человечески. Я ловлю на себе взгляд Скотта. Он не улыбается, смотрит испытующе; когда я отворачиваюсь, он подходит и садится напротив. – А что, Майки, – начинает он, наклоняясь ко мне через стол, – может, махнём за Камали в Россию? – Там не говорят по-английски, а я не знаю русского, – я откидываюсь на спинку стула, восстанавливая дистанцию между нами. – В Зимбабве незнание языка тебя не беспокоило! – В Зимбабве я носил R5 на груди, и она говорила за меня, – напоминаю я. – В России такое не прокатит. Лок посматривает на нас из-за своего стола, затем берёт телефон и выходит. – И что тогда? Я пожимаю плечами. – Ждать. – Ждать? – переспрашивает Скотт таким тоном, что даже постороннему было бы ясно: он говорит не о Камали на самом деле. – А что ты предлагаешь? Пару секунд мне кажется, что он ответит, затем – что пошлёт меня к чёрту. В итоге он просто встаёт и выходит вслед за Локом, прихватив сигареты и зажигалку. В Будапеште холодно. Я смотрю из окна, как Скотт курит во внутреннем дворике под фонарём, обхватив себя рукой за плечо, ёжится, выдыхает в небо густой светлый дым. Я думаю, что должен уйти. Отпустить его. Довести дело Камали и попросить о переводе в другой отдел. Скотт поднимает голову и смотрит на меня, и я понимаю, что на самом деле ничего не изменилось: он нужен мне, он дополняет меня, а я – его. Если – когда – я уйду, уйдёт и он. Я должен сказать ему правду. Ему решать, захочет ли он после этого, чтобы я прикрывал ему спину... и задницу. Я обещаю себе, что скажу, когда мы закончим с Камали, и это успокаивает меня куда больше, чем мысль о переводе. И я не отказываюсь, когда он зовёт меня и девчонок выпить пива. – Я пас, – говорит Мартинез. – Антибиотики. – Постарайтесь не шуметь, когда вернётесь, – напутствует Лок. Ричмонд корчит гримаску: – Да уж, парни, вы постарайтесь! – Экономия, – бубнит Скотт. – Были бы отдельные номера, вообще никаких проблем, он бы и не узнал, когда мы вернулись... – И вернулись ли вообще, – иронично соглашаюсь я. Скотт смотрит на меня снисходительно. – Майки, выключи «хорошего мальчика», – просит он. – Выдохни хоть на один вечер! Я поднимаю руки, сдаваясь, и первый час всё и правда идёт отлично. Мы сидим у стойки и пьём пиво, играет музыка, телевизор в углу бара транслирует парад длинноногих моделей в мехах и развевающемся шёлке. В полумраке то и дело вспыхивают жёлтые и красные огни, и лицо Скотта кажется мне открытым и привлекательным как никогда прежде. Я забываю о Локе и Камали, о результатах анализов и насмешливом взгляде Летерби. А затем понимаю, что Скотт флиртует с Ричмонд, и она отвечает ему взаимностью. Меня это не злит, даже не удивляет. Это же Скотт; единственная юбка, за которой он не потянется, это килт, даром что Ричмонд носит карго. И всё же у меня портится настроение. Я продолжаю улыбаться и потягиваю пиво, а думаю о том, что это – моя перспектива на всю оставшуюся жизнь. Даже не так: Скотт и правда хороший парень, и он не станет флиртовать при мне, узнав о моём отношении. Он перестанет меня приглашать. Всё, что мне достанется – общие сборы, а они чаще бывают по печальным, а не радостным случаям. Ричмонд кладёт руку на стол, рядом с ладонью Скотта. Я допиваю пиво и отодвигаю бутылку. – Хороший мальчик идёт спать, – говорю я. Скотт колеблется; я решаю за него – наклоняюсь к его уху и шепчу: – Не буди, заночуй где-нибудь в другом месте. Он ухмыляется и хлопает меня по плечу, и я салютую им обоим, прежде чем выйти на улицу. Свежий воздух бодрит; вдоль тротуара выстроились такси, но я предпочитаю пройти пешком. Кажется, в числе прочего я открыл для себя ревность, и она разъедает меня изнутри. У меня нет претензий к Ричмонд, я прекрасно её понимаю, чёрт возьми, если на то пошло. Я не злюсь и на Скотта – он такой, всегда таким был и останется. Проблема в том, что этот кусок я проглотить не могу. Кейт говорила, что я эгоист и собственник. Теперь я её понимаю; может, я и в силах вынести присутствие Скотта рядом и ничем себя не выдать, но я определённо не хочу и не могу видеть, как он выбирает кого-то другого. Мне плевать, достойны ли мои мысли моего возраста и опыта; я схожу с ума от зависти к Ричмонд, которая сможет залезть ему в штаны. Чтобы отвлечься, я думаю о Камали, вспоминаю всё, что нам известно о нём. Куратора ЦРУ можно забыть, Камали водит его за нос, как и нас; ещё у него была связь с Ульяновым, русским бандитом, чьего сына мы со Скоттом – я, вообще-то, – нечаянно прикончили в Колумбии. Я останавливаюсь, поражённый внезапной мыслью об Эстер. Почему никто из нас о ней не подумал? Она ещё ребёнок, она учится в школе, и у неё, возможно, нет поддельного паспорта: Камали слишком бережёт её, чтобы выдать хоть кому-то, запросив лишний комплект докуменов. Эстер и её нянька-компаньонка, как её, Амма?.. Воодушевлённый, я вхожу в номер с твёрдым намерением разбудить Лока и мгновенно всё забываю, обнаружив, что полковник и так не спит. Лок одет и обувается; он поднимает на меня глаза и спрашивает: – А где Скотт? – С Ричмонд, – я неопределённо машу рукой. Лок понимает меня правильно. – Я могу его вызвать, – говорит он задумчиво. Я тоже понимаю его правильно. – Тогда ни один из нас не будет работоспособен, – отвечаю я. – Что случилось? – Кое-что весьма неприятное. Вдвоём мы идём в Хижину, где застаём Йенсена в мятых спортивных штанах и растянутой футболке, пьющего из большой кружки горячий куриный бульон. – Сэр, – говорит он, видит меня и добавляет: – Сержант. Я не могу с ней связаться, она не отвечает на вызовы. – Таня, – поясняет для меня Лок. – Наша здешняя проводница. Вызывай службу охраны, пусть едут к ней домой. Он наконец разворачивается ко мне и говорит: – Наш бомбист всё же добился своего. Мы думали, он планировал теракт, но он был лишь отвлекающим манёвром, потому-то и обошлось без смертей. Пока спецслужбы обследовали место происшествия, помогали раненым и опрашивали свидетелей, ИРА проникла на военный склад. – Что они взяли? – Три передвижных ракетных комплекса, – за Лока отвечает Йенсен. – Чипы слежения брошены на складе. У них был свой специалист. Лок гневно фыркает, заставляя Йенсена стушеваться. – И поскольку это произошло больше двух суток назад, – заканчиваю я, – сейчас они могут быть нацелены куда угодно. Ни Лок, ни Йенсен не утруждают себя ответом. До рассвета мы просматриваем видео с камер наблюдения, сверяем номера и модели машин, ищем совпадения в базах данных. Из дома Тани приходят неутешительные вести: служба охраны посольства находит тело. Таню избили и задушили, пропала её рабочая сумка с телефоном и пропуском. Йенсен отлучается переодеться и возвращается с тремя большими стаканами кофе, сыплет в свой столько сахара, что сладкий вкус чувствую даже я. – Если предположить, что смерть Тани – дело рук ИРА, что им нужно в посольстве? – Теракт, – Лок приглаживает волосы и пробует кофе. – Спасибо, Уилл. Он расстегнул воротник рубашки и закатал рукава ещё пару часов назад, на правом стекле его очков – след маркера. – Базы, – говорит Йенсен после паузы. – Здесь есть архивная копия, как в любом посольстве. Серверы расположены в подвале, пропуска Тани достаточно, чтобы проникнуть туда. Не поручусь, что именно хранится на здешних дисках, но там точно должны быть координаты баз НАТО, данные сотрудников, старые коды. Мы с Локом смотрим друг на друга. Он тянется за телефоном. Я возвращаюсь к записям похищения комплексов. Исходя из их размеров, для перевозки нужен фургон, но не грузовик; что-то относительно компактное, вроде машины «скорой помощи» – которые, кстати, не останавливают и не досматривают. – Босс, – говорю я медленно, – я знаю, зачем им комплексы. Нужно эвакуировать посольство. Лок соглашается со мной. Поднятый с постели посол – нет. – Послушайте, мне очень жаль Таню! – упорствует он. – Но из её квартиры украли также драгоценности и даже её шубу! Я уверен, что пропуск вскоре выбросят за ненадобностью, и кто-нибудь принесёт его в посольство. Я не могу запустить эвакуацию на основании одних ваших предположений! Лок тщетно пытается его переубедить, затем машет рукой и отступается, оглядывает Хижину. – Надо защитить оборудование, – говорит он. В это время приходят Скотт и Ричмонд, следом за ними – Мартинез, и все трое смотрят на нас с оторопью. – Что происходит, сэр? – первой интересуется Ричмонд. – Какого чёрта?! – вторит ей Скотт. – Вы что, вообще не ложились? – удивляется Мартинез. – Надеюсь, вы поспали за нас, – сухо отвечает Лок, – потому что, может статься, вскоре у нас не будет на это времени. Он вводит их в курс дела, и я вижу, что Скотт не на шутку обижен тем, что его не подключили к поискам с самого начала. Лок, будто почувствовав мой взгляд, приказывает: – Майкл, поспи, если сможешь. Я устраиваюсь прямо на полу, на чехлах от оборудования, подтверждая расхожую шутку о том, что морпехи могут спать в любых условиях, но я слишком взволнован, чтобы хотя бы задремать, и я вдруг вспоминаю Эстер. – Полковник, – начинаю я. Здание сотрясает первый удар. С потолка сыплется штукатурка, в коридоре кто-то визжит. Время выбрано идеально: люди только пришли на работу, они расслаблены, общаются, пьют кофе и готовятся к рабочему дню. Паника будет максимальной. Второй удар раскалывает стену и часть потолка. Я закрываю голову руками и подтягиваю колени к груди, защищая живот, Мартинез падает на пол, Скотт толкает Ричмонд под столешницу, прикрывая собой, а потом всё тонет в дыму и пыли. На здание обрушивается третий удар. Меня всё-таки заваливает, но раскапываюсь я сам, нахожу Йенсена. У него сильное рассечение на затылке, зато к животу он прижимает не пострадавший ноутбук. – Босс! – я ищу взглядом Лока, показываю на пальцах: – Я в подвал! – Я с тобой! – Скотт выныривает из-под обломков стола. Он морщится, но как будто цел, только покрыт кирпичной пылью с ног до головы; вдвоём мы разгребаем оружейный шкаф и вытаскиваем пару стволов, заматываем лица моей разорванной рубашкой вместо респираторов и вешаем на шею бейджи, чтобы нас не взяла в оборот местная охрана или полиция. Дело осложняется тем, что мы не знаем, кого ищем. Экстренные службы прибывают, по заваленным и задымлённым коридорам снуют в одинаковых респираторах пожарные и парамедики. Нас дважды пытаются вывести, один раз – до полусмерти пугаются «глоков»; лестница в подвал наполовину разрушена, и мы переглядываемся в сомнении: кажется, спуститься будет проще, чем подняться обратно, если наша помощь потребуется здесь. Кончается тем, что девушка-парамедик мобилизует меня, чтобы вынести из здания раненного охранника. Скотт машет рукой, мол, иди, я тут справлюсь. Дым ест глаза; передав пострадавшего людям снаружи, я уклоняюсь от попыток вывести и меня, нахожу разбитый кулер и кое-как умываюсь, смачиваю «маску». И слышу выстрелы. Когда добегаю, на вершине лестницы истекает кровью один из людей Маккенны. Респиратора на нём нет; я надеюсь, что его забрал Скотт, наклоняюсь и спрашиваю, кто ещё в здании. Ответа предсказуемо не получаю, парень в последний раз булькает кровью и умирает. Я спускаюсь в подвал. Новых выстрелов не слышно, но я держу «глок» перед собой и едва не стреляю в Скотта, когда он выныривает на меня из темноты. – Потерял их, – признаётся он с досадой. – Прикончил одного, остались трое. Не могу найти ни их, ни нужный коридор. Словно в ответ на его реплику в отдалении что-то падает, мы бежим на звук и попадаем под шквальный огонь из двух стволов. ИРА подготовилась куда лучше нас. Лок тоже это признаёт, Скотт же впадает в ярость и незамедлительно выплёскивает её на меня. – Вы должны были созвать всех, должны были предупредить! Эти чёртовы комплексы... – Искали все городские службы с прямым подключением к камерам! Что ещё ты мог сделать?! – повышаю я голос в ответ. – Метаться по окрестностям и взламывать частные фургоны?! Мы уже знаем, что пуск произвели из обычных машин, каких в Будапеште тысячи; их не парковали, просто единовременно остановили в трёх разных точках, открыли задние двери и дали залп. Поддельная «скорая помощь» подъехала одной из первых, и они даже реально вывели несколько человек, прежде чем спуститься в подвал. В противном случае, возможно, мы и вовсе бы там их не застали. – Считаешь себя самым умным? – Скотт заводится всё сильнее. – В героя не наигрался? Вы должны были предупредить нас хотя бы затем, чтобы мы отсюда убрались! – Ой, да прекрати! – вмешивается Мартинез. – Что, ты ушёл бы? Я – нет... – А я – да! – Скотт тычет указательным пальцем в мою сторону, словно хочет добавить что-то ещё, но – редкий случай – не находит слов и отворачивается к Ричмонд, садится рядом с ней. Я отвожу взгляд. У меня снова болит нога, повреждённая в Сирии. Лодыжка распухла; раструб ботинка хорошо её фиксирует, но я подозреваю, что если сниму обувь, обратно уже не надену. Ричмонд и Мартинез отделались синяками, Йенсену парамедики выбрили полголовы и наложили восемь швов, а у Лока сломана рука. Скотт о своих повреждениях не докладывает; мне кажется, у него по меньшей мере трещины в рёбрах, но я помалкиваю, предоставляя Ричмонд право и возможность позаботиться о нём и вложить немного мозгов в эту дурную голову. Всю технику, которую удаётся спасти, мы забираем на новое место и здесь же размещаем временный лагерь. Я рассказываю наконец Локу об Эстер, и полковник последними словами кроет Далтон, прожужжавшую ему все уши о мерзавце Камали, но ни звуком не обмолвившуюся о его дочери. Йенсен клянётся, что если только Эстер появится хоть в одной известной сети обмена данными, он с поддержкой Центра её найдёт, но пока нам остаётся только ждать. Скотт со мной не разговаривает, и меня это более чем устраивает. По крайней мере, до тех пор, пока Йенсен не приносит списки заключённых русской тюрьмы. – Я думаю, вам нужен он, – говорит Йенсен, выводя фото на экран ноутбука. – Это Андрей Родионов, он криптограф и специалист по организации баз данных. – Мало украсть архив, его нужно ещё расшифровать, – вслух проговаривает Ричмонд. – И что? – Скотт смотрит хмуро. – Камали выкрадет его из русской тюрьмы? – Может, выкрадет, – задумчиво произносит Лок, – может, выкупит. Это Россия. Дикие нравы. Я свяжусь кое с кем. Будьте готовы. – Как будто у нас есть варианты, – бормочет Скотт. – Кто-нибудь из вас знает русский? – интересуется Йенсен. – Я знаю «spasibo» и «pozhaluysta», это «спасибо» и «пожалуйста» соответственно. – Я бы предпочёл «не дёргайся» и «пошёл к чёрту», – продолжает ворчать Скотт. Я улыбаюсь, прикрывая лицо рукой. В другое время я напомнил бы ему, что такие фразы он и жестами отлично доносит до оппонента, но сейчас не хочу привлекать к себе внимание. Впрочем, Скотт всё равно смотрит на меня, когда Лок выкладывает свой план. – Всегда знал, что вы мечтаете от нас избавиться, босс, – говорю я. Так мы попадаем в русскую тюрьму. Нас привозит туда знакомая Лока, офицер ФСБ по имени Нина Пирогова. Она лихо водит внедорожник «патриот» и говорит по-английски с чудовищным акцентом, зато бегло. Скотт флиртует и с ней, и Нина с готовностью улыбается и отвечает двусмысленностями, и лишь изредка поглядывает в зеркало заднего вида на меня. Я смотрю в окно и стараюсь не злиться. Когда на поворотах «патриот» заносит, Скотт заваливается на меня плечом, и я борюсь с желанием его оттолкнуть. Мне нечем дышать, я прислоняюсь виском к холодному стеклу, но машину подбрасывает, и я едва успеваю схватиться за ручку над головой, чтобы не приложиться лбом к раме. Мне нужно быть в форме, и я принудительно вытесняю лишние мысли из головы, но они возвращаются снова и снова. – Справишься? – спрашивает Лок, отдавая мне поддельные документы. Я обещаю и не могу его подвести, но меня до зубовного скрежета бесит Скотт, пускающий слюни на идеальную фигуру Пироговой; и дело не во мне, дело в Ричмонд – неужели ему всё равно?! Джулия целует его на прощание, а он, похоже, забывает о ней, едва выйдя из самолёта. Я передумываю с ним разговаривать. Это не приведёт ни к чему, кроме взаимной неловкости; я как-нибудь перетерплю, я уверен. Просто найду себе кого-нибудь и постараюсь наладить свою жизнь, не вмешивая Скотта в это дерьмо. Пирогова выпускает нас размяться за полмили до тюрьмы, извиняясь, надевает и туго затягивает наручники. – Сочувствую, парни, – говорит она. – Puhovka – не курорт, прямо скажем. Не выпускайте друг друга из вида, не давайте заходить вам за спину, без необходимости не смотрите в глаза и следите за руками, бритва у каждого первого. Она останавливается передо мной. – А ты всю дорогу молчал. Ничего не хочешь спросить? Я показываю на пальцах: два. Два вопроса. Пирогова с интересом приподнимает брови. – Лёгкая атлетика? – Да, – она кивает. – Восемь лет. Намётанный глаз, а? – По тебе видно, – я чуть улыбаюсь. – А «пиро» в твоей фамилии означает что-то воспламеняющееся? Она не сразу понимает, а затем хохочет так, что слёзы наворачиваются на глаза, но ничего не объясняет, только говорит: – Вообще нет, но в моём случае – да, очень легко воспламеняющееся! Она ещё утирает глаза, когда мы въезжаем на территорию тюрьмы. – В норме вас должны направить в следственный изолятор, – скороговоркой поясняет Пирогова, – но я попросила друга, и вас сунут в общий корпус. Сказала, мне нужно вас припугнуть. – Друга? – с подтекстом переспрашивает Скотт, но на этот раз Пирогова его тон не поддерживает. – Постарайтесь его не убить, – говорит она. – Он хороший парень. – В таком месте?.. – не верю я. – Повезло, что хоть такое дали, – отрезает Пирогова без улыбки. – В России pravdoruby живут недолго и плохо. Если вам так проще, считайте, что он тут работает под прикрытием. – Кто живёт?.. – не понимает Скотт. Ответа он не получает: машина останавливается, Пирогова выходит. – Хотел я экзотики, – вслух сокрушается Скотт, – но как-то рассчитывал на Таиланд, там, или Бразилию... Я молчу. Если я действительно хочу самоустраниться и не доставлять проблем нам обоим, начинать надо уже сейчас – меньше контакта, ещё меньше. Рано или поздно мы просто разойдёмся без скандалов и серьёзных разговоров; он найдёт себе кого-то другого для общения, а я – кого-то другого для секса. Настрой, неподходящий для операции; с другой стороны, я так занят душевными терзаниями, что почти не реагирую, когда нас обыскивают, фотографируют и забирают одежду, а затем моют из шланга чуть тёплой водой, и это настолько дико, что даже не унизительно. Скотт и тут ухитряется шутить, дотягивается и тычет меня кулаком в плечо, и я ухмыляюсь в ответ, прежде чем вспоминаю, что принял решение от него отстраняться. К полудню мы уже в камере, одетые в несуразные красноватые костюмы из жёсткого хлопка. В камере две двухъярусные койки, обе пустые, унитаз и умывальник с крошечным кусочком мыла. Воздух затхлый, серые одеяла пахнут плесенью, по грязной штукатурке стен и потолка тянется паутина трещин. Скотт садится на койку. Ему не по себе, и всё же он улыбается, когда я, после тщетной попытки выглянуть из окна под потолком, сажусь напротив. – Номер люкс, да, Майки? – Бывало и хуже, – напоминаю я. – Косово, Сомали, Буэнос-Айрес. Здесь нас хотя бы не убивают и даже не обещают убить. – Действительно, – он закатывает глаза. – А ты оптимист! Я молча любуюсь им. Нас разделяет не больше полуметра; я отчётливо вижу слипшиеся мокрые иголки волос на его голове, влажное пятнышко на вороте уродливой красной рубашки. Она идёт ему, как ни странно; ему всё идёт, и мне внезапно непросто держать себя в руках и не тянуться к нему. Я в очередной раз не верю самому себе, что столько лет ничего не понимал. Почему?.. Я служил с красивыми, реально красивыми парнями, почему никто из них не произвёл на меня достаточного впечатления? Почему Летерби – и Скотт, чёрт возьми?! – Эй, – зовёт Дэмиен мягко и щёлкает пальцами у меня перед носом. – Не зависай, приятель. Что делаем дальше? Ни Лок, ни Пирогова не дают нам чётких инструкций, кроме приказа убить Родионова. Я не уверен, что это необходимо делать – какая разница; Камали найдёт другого хакера, если не получит этого, – но приказ оспаривать не собираюсь. Может, Родионов лучше всех понимает в организации британских баз данных, а может, только ему Камали есть чем заплатить – или есть чем угрожать. Найти его, по крайней мере, не составляет труда: в столовой во время обеда он сидит на отшибе, а рядом с ним, случайно или специально, стоит охранник. Выглядит Родионов почти как Йенсен – высокий, худой и угловатый, и наверняка не держал в руках ничего тяжелее чайника и опаснее ложки. – Ставлю десятку, он уже на крючке у Камали, – шепчет Скотт. – Его охраняют. – Значит, нам стоит поторопиться, – негромко отвечаю я. На нас смотрят десятки глаз. Идя с подносом к свободному месту, я выделяю самых опасных. Их немного, зато они в хорошей форме: сытые, гладко выбритые, чисто одетые. Особо выделяется один, примерно наш со Скоттом ровесник – светловолосый, сероглазый, с наглой улыбкой. На плечи его поверх красной рубашки небрежно наброшена яркая новенькая олимпийка с надписью «RUSSIA». Позже, во дворе, я вижу у него и мобильный телефон, и хорошую зажигалку. Здесь никто не играет в баскетбол, хотя в углу двора размечена площадка; русские курят, сбившись небольшими группами, переговариваются, кое-кто играет в карты. Вокруг Олимпийца собирается человек пять-шесть, все – сильные, здоровые и весьма неприятные на лицо. – Местные «сёстры»? – предполагает Скотт. – А наш дружок всё ещё под охраной. – Здесь камеры, – указываю я. – Ты не можешь прикончить его здесь. – Вообще-то, я собирался с ним поговорить! – Ты выучил русский?.. Скотт смеётся, признавая своё поражение. – Вообще-то, – он разводит руками, – я надеялся на то, что он должен понимать английский хоть немного, он же хакер! Я смотрю на него – может, чуть дольше, чем нужно, потому что он тревожно морщит лоб. – Что, Майки? – Ладно, – говорю я, усмехаясь. – Охрану я беру на себя. Сейчас им будет не до вас. Скотт ухмыляется, но беспокойное выражение из его глаз не уходит. Он легко касается моего локтя и сразу убирает руку. – Поосторожнее там, дружище, – просит он. Охранник видит, куда я иду, но не вмешивается. Олимпиец тоже с интересом наблюдает за моим приближением. Он курит, но расслабленным он только кажется – я вижу, как он переносит вес на правую ногу и подбирается, готовясь к драке. У Скотта будет минут десять, не больше. Я надеюсь, ему этого хватит. – Дашь позвонить? – спрашиваю я, глядя Олимпийцу в глаза и для верности дублирую слова жестом. Кто-то из его приятелей заходит мне за спину. Мне почти интересно, есть ли у них бритвы. Пирогова, похоже, искренне волнуется за нашу безопасность, но эти люди не обучены, больше чем вдвоём они будут друг другу только мешать. Тем не менее, своего я добиваюсь: на групповую драку сбегаются все охранники со двора. Нас растаскивают, избивая дубинками тех, кто не может остановиться, пинками укладывают на землю. Краем глаза я вижу, что Скотт подсел к Родионову, и дёргаюсь, снова привлекая внимание. Охранник орёт на меня, но я всё равно не понимаю ни слова, и он вытягивает меня дубинкой поперёк спины, подкрепляя внушение. Что ж, доходчиво. Ещё минут пять они разбираются между собой по-русски. К моему удивлению, молчит Олимпиец, предоставляя оправдываться остальным. Когда охранник обращается напрямую к нему – голос у него при этом напряжённый, а тон почти заискивающий, – Олимпиец пожимает плечами, сплёвывает кровь вместе с зубом и, указывая на меня, цедит несколько слов. Меня поднимают с земли и толкают к зданию. В первый момент я думаю, что отправлюсь в карцер; Олимпиец шагает рядом, на расстоянии вытянутой руки, а сзади за нами плетётся самый молодой из охранников двора. Автомат в его руках ходит из стороны в сторону; я мог бы его обезоружить в любой момент, но пока в этом нет смысла. К тому же, мне становится чертовски интересно, что будет дальше. Охранник сопровождает нас до отдельно стоящего здания с понятным на любом языке знаком Красного Креста. В холле он независимо становится в угол и чуть опускает ствол. Я, не получив указаний, жду некоторое время, затем сажусь на старый расшатанный стул – нога болит зверски, Ричмонд предупреждала, что мне нельзя бегать, но забыла сказать, что драться тоже не рекомендуется. Кроме нас здесь, похоже, никого нет. Олимпиец садится напротив, наклоняется ко мне и некоторое время молчит, затем спрашивает: – Spetsnaz? Это слово я знаю, киваю и поясняю: – Особая лодочная служба. Я ничего не теряю, сказав ему правду, так почему бы и нет? Фоном приходит воспоминание о Летерби, которому я тоже старался не врать, а он и так всё знал и позволил мне разрушить его жизнь. Он сказал тогда, что иногда влюбляешься не в того человека – что ж, это я могу подтвердить на собственном опыте. Серые глаза Олимпийца проясняются, он широко улыбается и обнажает левое плечо, показывая татуировку с крылатым парашютом. – VDV! – с гордостью говорит он. – Десантник, – я снова киваю. Он почему-то ржёт, добавляет несколько слов по-русски и протягивает мне руку. – Alexander. – Майкл, – я пожимаю осторожно, вовремя заметив относительно свежий ожог на тыльной стороне его кисти. Он тоже не стремится сломать мне пальцы, но и не сразу отпускает, задерживает на секунду, и я вдруг чувствую себя как тогда, когда Летерби взял меня за плечо. Алекс, кажется, тоже это чувствует. Улыбка сбегает с его лица, он отнимает руку и смотрит на меня пристально и настороженно, словно вновь готовится к драке. Ну конечно, вспоминаю я. Однополые отношения. В этом смысле Россия находится примерно на уровне Бейрута, ничем не лучше. Я давлю улыбку, чтобы не вызвать агрессии: дело сделано, и новая свара мне не нужна, а вот новый друг пригодился бы, – и откидываюсь на спинку стула. Алекс ещё несколько секунд буравит меня глазами, затем успокаивается и оттаивает обратно. А мне становится смешно: он слишком чутко среагировал на контакт, совсем иначе, чем Скотт, Лок, Йенсен. Как знать, будь у меня хоть неделя в запасе, может, что и вышло бы. Алекс тем временем протягивает мне телефон. Я качаю головой, он удивлённо и заинтересованно вскидывает брови, и я развожу руками. – Не говорю по-русски. Он собирается что-то ответить, когда открывается одна из внутренних дверей, и в холл выходит женщина лет сорока пяти в белом халате и белых шлёпанцах, с пересушенными жёлтыми кудрями, в очках. На ней золотые кольца и серьги, на шее цепь толщиной едва ли не с браслет Скотта, и я отметаю всё это как несущественное, потому что она говорит по телефону, и я слышу фамилию Камали. Женщина видит нас, останавливается и улыбается, но не нам, а своему собеседнику, говорит что-то ещё, и теперь уже лицо вытягивается у Алекса, он приподнимается и замирает, когда наш вялый охранник недвусмысленно нацеливает АК в его сторону. Осматривают нас вместе – и под прицелом. Алекс угрюмо молчит, я пытаюсь быть приветливым, но английского врач тоже не знает, так что я делаю только хуже. На карте Алекса она ставит птичку розовым маркером; у меня карты нет, и она печатает бланк на древнем скрипучем принтере, заполняет от руки, консультируясь больше с охранником, чем со мной, и кладёт на полку за своей спиной. Охранник буквально выталкивает нас обратно в холл. Алекс, не обращая на него внимания, выходит на крыльцо и закуривает. Я следую за ним, и он смотрит на меня такими глазами, будто я только что сломал ему некую хитрую комбинацию. Впрочем, может, так и есть; он что-то говорит, машет рукой. Спрашивает безнадёжно: – Mozhet ty, eto, parles français? – Je parle, – соглашаюсь я удивлённо. Он давится дымом и разворачивается ко мне. Уточняет недоверчиво: – Серьёзно? Ты говоришь по-французски? – Школа, – я пожимаю плечами, сразу обозначая и свой уровень владения языком. – И у меня, – он смотрит на нашего конвоира, спрашивает и его: – Olezha, ты говоришь по-французски? Olezha, судя по тону, посылает его куда подальше, но Алекс о нём уже забывает, в его голове крутятся шестерёнки, ища решение другого вопроса. Запинаясь и подбирая слова – лексикон у него оказывается обширнее моего, – Алекс объясняет мне, что произошло в медпункте сейчас и в целом в тюрьме в последнее время. Здесь свои законы; он был признанным лидером заключённых уже давно, но с полгода назад его положение пошатнулось: тюрьма попала в зону интересов местного криминального авторитета Аркадия Ульянова. Я настораживаюсь, но не подаю вида. Камали встречался с сыном Ульянова в Колумбии; да, Виктор погиб, но что если Камали всё же сумел объясниться с его отцом?.. Алекс продолжает говорить. Он толком не знает, что нужно Ульянову, но вслед за его первым визитом в тюрьме сменилось больше половины охранников. Алекс удержался на плаву и сохранил все свои привилегии, хотя это и обошлось ему очень дорого – и я предпочитаю не выяснять, чем он расплачивался, – однако, судя по всему, дело шло к тому, что от него постараются избавиться в ближайшее время. – Я подал прошение о переводе через своего адвоката, – он прикуривает новую сигарету, предлагает мне, потом охраннику. Я отказываюсь, а Olezha соглашается, прикуривает от своей зажигалки. – Прошение отклонили? – Что?.. – задумавшись, переспрашивает Алекс. – А, нет. Ещё неизвестно. Я жду ответа на будущей неделе... то есть, уже не жду. Он смотрит на меня в упор. – Эта сука отправила меня «на обследование», – говорит он. – И я не первый в её практике, и с этих «обследований» не возвращаются. Человек двадцать уже сгинуло. Пишут направление в «медицинский центр», грузят в машину, и всё. – Их увозят к Ульянову? – уточняю я. Алекс пожимает плечами. – Наверное. А потом тихо закапывают где-нибудь в лесочке. Завтра узнаю. Я разворачиваюсь и ныряю обратно в здание медпункта, прежде чем меня успевают остановить, врываюсь в кабинет врача. Она ещё здесь, пишет в толстой тетради и вскрикивает при моём появлении, и я начинаю орать в лучших традициях Далтон, перекрикивая последовавшего за мной Olezha: – Я иностранный гражданин! У меня повреждена нога! Я требую независимого медицинского обследования! Далтон могла бы мной гордиться. Я жестикулирую и тычу пальцем во врача, затем оборачиваюсь к Алексу, прибежавшему за мной: – Переведи ей! Скажи, что я тоже хочу в больницу! У меня больная нога! – Голова у тебя больная, – Алекс крутит пальцем у виска, но переводит. Становится как-то очень тихо. Olezha опускает автомат. Врач тянется за телефоном, смотрит на меня с опаской. – Ей нужно получить разрешение, – переводит мне Алекс. – У них – как это? – Quota. Число больных. А ты вообще чужой. – Я требую отправить меня в больницу, – повторяю я. Врач говорит по телефону добрых минут пять, дважды называет имя, под которым меня здесь записали. Наконец, кладёт трубку. – Разрешили, – передаёт мне Алекс её слова. – Велела тебе не завтракать, говорит, там покормят. Я расплываюсь в улыбке. – Передай ей моё большое спасибо. Olezha подталкивает меня стволом к выходу, и это мне порядком надоедает; в холле я разоружаю его и прошу Алекса: – Скажи ему, если он ещё раз сунет мне стволом в спину, я сломаю ему обе руки! Алекс смеётся и переводит. Olezha мелко кивает; когда я возвращаю ему АК, он хватает его и буквально отпрыгивает подальше от меня. На мгновение мне кажется, что он всё-таки меня пристрелит, но нет, он лишь указывает нам с Алексом на выход. – Ты crazy, – повторяет Алекс на улице. – Больной. Жить надоело? Я колеблюсь не дольше пары секунд, а затем признаюсь – тихо, чтобы не слышал Olezha: – Мне нужно к Ульянову. Он связан с террористом, которого я выслеживаю. Алекс понимает больше, чем я сказал, понимает всё. – Так ты не случайно сюда попал, – произносит он, помолчав. Я жду. Он может выдать меня, я прекрасно это понимаю, и это может спасти ему жизнь. Я ему никто, более того, учитывая напряжённые отношения России со всем миром, он может побыть патриотом и сдать шпиона. Он криво улыбается. – Круто, – говорит он. – Ладно. Вдвоём веселее. Твой друг в деле? Если ему тоже надо на обследование... – Ему не надо, – мягко перебиваю я. Хотя бы один из нас должен остаться здесь, закончить с Родионовым и объяснить Пироговой и Локу, что произошло. – Но он в деле. – Круто, – повторяет Алекс. – Вот что: я приду к вам после отбоя, обсудим всё по-нормальному. Он снова протягивает мне руку на прощание, и на этот раз я уверен, что мне не кажется: он держит меня чуть дольше приличного, и его ладонь горячая и влажная от пота. Скотт меряет камеру шагами в ожидании. – Красавчик, – объявляет он, увидев меня: врач наложила мне два шва на лоб. – Скоро живого места не будет. Я уж думал, тебя там под кустом прикопали. – Завтра прикопают, – обещаю я и объясняю, как удачно всё сложилось. Скотту это совсем не нравится – ни участие Ульянова, ни контакт с Алексом. – Он тебя заложит, – убеждённо говорит он. – Нас обоих. Вот увидишь, если он и придёт, то с микрофоном. И нам достанется, и Нину подставит. – Ты параноик, – отзываюсь я снисходительно. – Он десантник. – И что? Твой Хэнсен был ОАС, – обрывает Скотт. – Сильно это помогло тебе или Керри? Я вспыхиваю, и он понимает, что перегнул палку, отступает назад и поднимает руки. – Прости, – говорит он. – Прости, Майки. Я козёл. Не знаю, что на меня нашло. Я киваю, показывая, что инцидент исчерпан, и в свою очередь предлагаю: – Хочешь, я его обыщу на предмет микрофона? Думаю, он не станет возражать, учитывая обстоятельства. Для меня самого это звучит чертовски двусмысленно – учитывая обстоятельства (sic!), – но Скотт, разумеется, не понимает и улыбается мне в ответ. – Было бы неплохо. А если откажется, пошлём его к чёрту, ладно? – Договорились, – я тоже улыбаюсь. Мне нравится, как он выглядит, когда волнуется, я любуюсь его выражением лица, сощуренными глазами, вертикальной складкой между бровей; я хочу обнять его голову ладонями и целовать, пока он не успокоится, и я давлю смешок от мысли, что, поступи я так, и он не успокоится гораздо дольше; может, вообще никогда. Скотт рассказывает о Родионове; тот клянётся, что слыхом не слыхивал о Камали, и я готов с этим согласиться. – Задание ему даст Ульянов, а не Камали. Тебе придётся разобраться с ним самому, дружище. Справишься? – Эй, мы что, перешли к оскорблениям? – Скотт вскидывает брови. – То, что он ещё жив, не проблема моих навыков! Мы оба смеёмся. За ужином я украдкой наблюдаю за Алексом. Я остро понимаю разницу между ним и Скоттом, между моим отношением к одному и другому. Скотта я люблю, я готов умереть за него – и жить с ним, слушать, как он поёт в душе, готовить завтрак, ездить с ним в Икею и на стрельбище, ходить на футбол; я знаю, что мы могли бы ужиться, и я сделал бы ему предложение хоть сегодня, будь у меня кольцо... ...и не будь он законченным бабником, воспринимающим других мужиков исключительно друзьями или конкурентами. С Алексом всё иначе. Я совсем его не знаю и не стремлюсь узнать, мне наплевать, чем он живёт и дышит, и готовить ему завтрак я бы не стал. Но я хочу его, мне нужно до него дотронуться, притиснуть к стене и содрать одежду, я умираю от желания запустить язык ему в рот, а руки – в дурацкие красные штаны на резинке; я хочу разложить его на полу, на столе, на койке и трахнуть, выдрать так, чтобы мы оба забыли, где мы и как нас зовут. Неуместная и болезненная эрекция приводит меня в чувство. Я перевожу дух и бьюсь больной лодыжкой о ножку стола. Нога отзывается спазмом, я сжимаю зубы и стискиваю кулак под столом, зато всё остальное мигом становится несущественным. – Ты весь горишь, – хмуро замечает Скотт. – Аж уши красные. Похоже, тебе и правда нужен врач. Мне нужен секс, но ему об этом знать не обязательно. Летерби открыл во мне шкатулку Пандоры, раскопал какие-то бездны, приводящие в смятение меня самого, и делиться откровениями со Скоттом я не готов. А после отбоя, когда гасят свет, Алекса и правда приводит друг Пироговой. Я знакомлю Алекса со Скоттом, и для Скотта становится неприятным сюрпризом, что мы говорим по-французски, которого он не понимает. Он не возражает, разумеется, но смотрит так, что Алекс не выдерживает и огрызается: – Проблемы? Это слово понятно на любом языке. – Если только у тебя, – цедит Скотт. Я примирительно улыбаюсь, но Алекс качает головой. – Он что, твой парень? – спрашивает он прямо, хотя и краснеет при этом как мак, и злится, чувствуя это. К счастью, в камере темно; Скотт ничего не замечает и не понимает. – Нет, – говорю я. – Он не по этой части. О себе я умышленно не говорю ничего. Не то чтобы я всерьёз на что-то рассчитывал, но это неплохой шанс попрактиковаться, чтобы не краснеть самому, когда всё-таки решу с кем-нибудь познакомиться. Инцидент на этом исчерпан. Меня радует уже то, что Скотт не настаивает на поисках микрофона – забыл или доверился моей интуиции, неважно. Алекс определённо не оценил бы подозрений, а завтра, возможно, мне придётся положиться на него в драке. Сегодня Алекс оставляет Скотту свой телефон, и я настаиваю на том, чтобы Скотт написал Пироговой. Ответ от неё приходит только через час; она пишет, что в Москве, и предлагает забрать его завтра вечером. Вариантов у нас нет, Скотт подтверждает и кладёт телефон под подушку. – Мне это не нравится, – твердит он. Я молчу. Мне тоже не хочется оставлять его тут одного, но найти Камали важнее, и я не упущу шанс это сделать. Алекс остаётся с нами, укладывается на соседнюю нижнюю койку поверх одеяла и закрывает лицо локтем. Я лежу в темноте, слушая двойное дыхание. Строить планы дальше невозможно, мы всё обговорили и пересказали друг другу несколько раз, и мысли мои против воли возвращаются к Алексу и несмелому пожатию влажной ладони. Он выглядит так, словно не знает ничего, но хочет попробовать, и если так, он храбрее меня: у него ведь нет задания, которым был для меня Летерби. Я поворачиваю голову и обнаруживаю, что он тоже смотрит на меня. – У тебя есть кто-то? – спрашивает он шёпотом. – Друг или подруга? Так странно говорить на подобную тему при Скотте, но он не понимает, а оттого его всё равно что нет. – Была жена, – отвечаю я тихо. – Она погибла. – Сожалею. Моя подруга бросила меня, когда я сел, – он снова смотрит вверх. – Это было пять лет назад. Скотт, если и слышит нас, никак не реагирует. Больше мы не разговариваем. Охранник забирает нас с Алексом с ранней прогулки: Алекс утверждает, что в распорядке дня она называется зарядкой, но никто из заключённых не делает даже попыток заняться спортом. Я разминаюсь ещё в камере после пробуждения, так что ничем не выделяюсь во дворе; когда меня подзывают, я быстро и сильно сжимаю руку Скотта и, прихрамывая, иду за Алексом. Нас всего двое в грузовике – ни сопровождающих, ни других «пациентов». – Так всегда, – говорит Алекс. – Забирают одного-двоих, чтобы не привлекать внимания. Всегда – тех, кого не будут искать. Странно, что согласились взять тебя; наверное, Дэмиен будет следующим. Он бодрится, но я вижу, что ему нелегко. Труднее, чем мне; я успел свыкнуться с мыслью о смерти уже давно, меня заботит лишь то, смогу ли я выполнить задание. – Прорвёмся, – заверяю я и улыбаюсь. – Знаешь, я со школы столько по-французски не говорил! – Я тоже, – он смеётся. – Повезло, да? Хоть поболтать напоследок. Он вдруг осекается, сглатывает. Мы сидим рядом. Не глядя на меня, он медленно снимает руку со своего колена и кладёт между нами, не решаясь на большее. Я глубоко вдыхаю и признаюсь: – Возможно, я ВИЧ-положительный. – Da pohuy, – отвечает Алекс, и мне не нужен перевод. Я накрываю его руку своей. Он вновь краснеет до слёз; ему неловко и страшно, и я гадаю, видел ли меня таким же Летерби, а затем Алекс целует меня жадно и зло, и я позволяю ему вести. Вдвоём и правда веселее. Нас везут больше часа. Когда машина замедляет ход, мы занимаем места у стен рядом с выходом, переглядываемся. Я показываю Алексу большой палец, он в ответ выставляет средний, совсем как Скотт, и ухмыляется. Мы готовы к любой встрече. Кроме такой. Автоматчик, открывший двери, получает от Алекса в лоб, падает и лежит неподвижно, но за ним стоит целая шеренга вооружённых людей в шлемах и бронежилетах, а дальше, в паре шагов, ещё одна. На нас нацелено больше десятка стволов. За ними – серое здание, ничуть не похожее на дом Ульянова, который я видел на фотографиях. Я первым поднимаю руки. – Прости, – говорю я, – дурная была идея. – Ни о чём не жалею, – отвечает Алекс. Нам связывают руки за спиной, и лишь тогда появляется режиссёр этой сцены – Аркадий Ульянов. И он смотрит прямо на меня. – Майкл Стоунбридж, – говорит он на хорошем английском. – Вот и свиделись. Ты убил моего сына. – Твой сын был тупым несдержанным недоноском, – сообщаю я, но Ульянов-старший совсем не похож на младшего. – Он был моим сыном, – произносит он размеренно и командует: – Этого Камали. А Майклу... окажите гостеприимство в разумных пределах, и пусть дожидается меня внизу. Я выворачиваю шею, пытаясь увидеть Алекса, но меня бьют по спине между лопаток, и я падаю на колени в серую пыль. – Меня зовут Александр Смирнов! – кричит Алекс. – Александр Смирнов! Слышишь, Майк?! Я слышу. Это всё, что я могу сделать для него и для себя. Дожидаться Ульянова меня оставляют в подвале. Здесь холодно, но хотя бы сухо, и ещё мне развязывают руки. У меня идёт кровь из раны на голове, всё тело болит как одна огромная гематома. Кости как будто целы; руки распухли, но я могу шевелить пальцами, и я разрываю тюремную рубашку и перевязываю голову. Время тянется чертовски медленно. Я растираю ногу, хожу по комнате, чтобы согреться, и думаю о том, что Камали делает с Алексом. Если он идёт по стопам аль-Зухари, его задача – крупный теракт, катастрофа с сотнями и тысячами жертв. Зачем ему заключённые? Вряд ли кто-то из русских согласится стать смертником; насколько я знаю, они готовы умирать, но для спасения чужих жизней, а не наоборот. Первыми сдаются мои почки. Я ничего не пил с раннего утра, и всё же мне до рези в животе хочется отлить, а здесь нет ни ведра, ни дыры в полу. Смирившись, я облегчаюсь в дальнем углу. Вентиляция здесь тоже ни к чёрту; от запахов мочи и крови меня мутит, начинает болеть голова. Ульянова нет. Устав ходить, я сажусь на пол и задрёмываю, прислонившись спиной к стене. Холод становится почти нестерпимым; я с тоской вспоминаю братьев Гомез. Они были уродами и ублюдками, но они не тянули время, а ещё у них было тепло, и я готов получить ещё с десяток электрических ожогов, лишь бы согреться. Обхватив себя руками за плечи, я кое-как поднимаюсь и снова хожу. Я думаю о Скотте; если всё прошло нормально, Родионов уже мёртв, и Пирогова должна забрать Скотта якобы для проведения расследования. Я жалею, что не спросил о её фамилии Алекса. Может, он объяснил бы мне, над чем смеялась Нина. Я прислоняюсь к стене и бессильно стучу по ней кулаком. Что бы ни делали с Алексом, он выдержит, я уверен в этом. Я обещаю себе найти его, когда выберусь отсюда; возможно – на секунду я позволяю себе забыться и помечтать о совсем уж сказочных вещах, – возможно, мне даже удастся вытащить его не только из лап Ульянова и Камали, но и из тюрьмы, вообще из России. У Великобритании и США нет договора об экстрадиции с Советами, так почему бы и нет? Я улыбаюсь, представляя лицо Лока, если я попрошу его о помощи с легализацией пребывания в Британии российского преступника, а потом думаю о Скотте и закрываю глаза. Мне страшно. Больше, чем умереть, больше, чем получить фатальное ранение, я боюсь потерять его дружбу. Я могу долго прятаться, но рано или поздно он узнает правду обо мне, и скорее рано, если я решу вытащить Алекса, потому что скрывать я могу себя, но не отношения, и я понятия не имею, что скажет или сделает Скотт, когда сообразит, что я теперь играю за другую команду. От холода меня бьёт дрожь. Я растираюсь руками, кружу по комнате, приседаю, держась за стену, но помогает всё хуже. Я устал; от переохлаждения, голода и жажды, побоев и потери крови у меня нарушается координация. Ещё несколько часов, и меня можно будет брать голыми руками. Возможно, этого и добивается Ульянов. Возможно, он собирается пытать меня сам. Стуча зубами, я вслух читаю Киплинга – что помню, – и «Поля Фландрии», перебираю страны со столицами, проговариваю таблицу умножения. Я дохожу до точки. Тупо глядя в угол, я по кругу твержу своё имя, звание и личный номер. Это вбито на подкорку; когда терпеть невозможно, когда хочется кричать и отгрызть себе руку, чтобы выбраться из капкана, есть только одна информация, которую ты можешь дать противнику. – Майкл Стоунбридж, – шепчу я и сам себя не слышу. – Сержант. Личный номер двенадцать тридцать пять ноль пять восемьдесят семь. Майкл Стоунбридж. Сержант. Личный номер двенадцать тридцать пять ноль пять восемьдесят семь. Не знаю, можно ли ещё доверять моему чувству времени. Мне кажется, что проходит больше суток, прежде чем я слышу за дверью шаги. Я торопливо вытягиваюсь ничком на полу и последовательно расслабляю мышцы, чтобы не дрожать и убедительно выглядеть мёртвым. Дверь открывается – медленно, с опаской, затем незнакомый голос что-то говорит по-русски. Возможно, ругается. Я лежу неподвижно и неглубоко, как можно незаметнее, дышу. Русский покупается: приседает на корточки и пытается отыскать у меня пульс. Я сбиваю его с ног и сворачиваю шею, подхватываю пистолет и опрокидываюсь на спину, готовый стрелять в любого, кто войдёт, но в камере никого нет, кроме меня и остывающего тела. Поверить не могу, что они послали за мной одного конвоира. Мне достаётся «макаров», старый, но в хорошем состоянии, с деревянными пластинами на рукояти, отполированными временем и десятками рук. В обойме десять патронов, в стволе пусто. Я раздеваю мёртвого и влезаю в ещё тёплые вещи, и это одновременно приятно и омерзительно. Тюремные штаны я рву на полосы и крепко бинтую ногу. Ремень мне не нужен, но я всё равно надеваю его поверх куртки – вдруг пригодится. Ботинки, к сожалению, мне малы. Я с тоской вспоминаю свои, отобранные в тюрьме, проверяю «макаров» и босиком выхожу в коридор. Сюда меня тащат волоком, так что я плохо запоминаю дорогу; приходится смотреть в пол, в обратном порядке воспроизводя увиденное. Откуда-то издалека пахнет кофе; я пытаюсь сглотнуть, но во рту пересохло, язык распух и липнет к нёбу. Минут через десять я понимаю, что заблудился, когда снова выхожу к своей камере. Прислонившись к стене, я глубоко дышу, делая паузу после выдоха, тру лицо и начинаю всё с начала. Кто бы ни послал за мной, скоро меня хватятся, и хорошо бы к этому времени найти более удачное место для ведения боя. Очередные шаги я слышу издалека. Парень не прячется, хлопает дверьми; я слышу треск рации и далёкие невнятные шумы. За средство связи я душу продать готов; гадая, есть ли у него телефон, я встаю за углом, приготовив ремень. Автомат вылетает у парня из рук, я ловлю его и бью противника прикладом в лицо, попадаю – и задыхаюсь, узнав Скотта. – Майки! – говорит Дэмиен, сидя на полу. Кажется, я сломал его многострадальный нос. – Выглядишь отвратительно, – он жестом отметает мои извинения, утирает кровь и забирает автомат. – Я принёс твой «глок», и в машине SA, но ты, смотрю, уже вооружился? Живые тут остались? – Я не видел, – признаюсь я. Хмурюсь: – Ульянов, где он? Он отдал Алекса Камали, я должен его найти. Лицо Скотта становится виноватым и скучным. Я забываю о жажде и усталости, затыкаю «макаров» за ремень и перехватываю «глок», ловлю Скотта за рукав. – Рассказывай. – Тебе не понравится, – предупреждает он. Наверху нас встречают трупы и Нина Пирогова, с ней двое мужчин в балаклавах и камуфляже без знаков различия, лишь с вишнёвыми треугольниками на рукавах. Пирогова оставляет их при нашем появлении, цокает языком. – Майкл. Тебе бы в больницу. – Александр Смирнов, – проговариваю я отчётливо. – Вы нашли его? Пирогова смотрит на Скотта. – Вроде того, – она качает головой. – Майкл, тебе лучше... – Я отведу его, – перебивает Скотт. Идти через двор, где стоит «патриот» Пироговой и ещё две машины. Серая пыль истоптана десятками ног, у забора лежит ещё одно тело. – Майки, – Скотт облизывает губы, – Камали, он... этот урод создал биологическое оружие. Заключённых они использовали для опытов, чёртовы вивисекторы!.. В общем, понимаешь, ты увидишь его, но... – Он мёртв, – киваю я. Спокойнее, чем ожидал. – Нет, – выдавливает Скотт через силу. – Он, к сожалению, жив. Первой нам навстречу попадается Ричмонд. – Майк! – она сбивается с шага. – О боже. Как ты себя чувствуешь? – Как дерьмо, – честно говорю я. – Есть вода? Она находит мне бутылку воды и протеиновый батончик. – Прости, – раскаивается Скотт. – Чёрт, прости, дружище, я не подумал. Я выпиваю воду и съедаю всё до крошки. Я тяну время; не хочу идти дальше. Не могу. Должен. Вниз ходит грузовой лифт. Когда двери открываются, Скотт на мгновение касается моей руки и заканчивает: – Это оспа, Майки. Новый штамм. Чертовски заразный. Убивает за двенадцать – двадцать часов. Мы проходим что-то вроде смотровой. Я возвращаюсь, привлечённый ярким пятном, и вижу олимпийку с надписью «RUSSIA». Сам Алекс – в прозрачном глухом боксе, одном из десятка. Вокруг – очередные трупы в чёрной форме и в белых халатах; Лок говорит по телефону и лишь кивает при виде меня, ещё двое в балаклавах тихо совещаются над перевёрнутым стеклянным шкафом. Алекс сидит на полу у прозрачной стены. Он в белых штанах, испещрённых кровавыми пятнами, всё его тело, включая лицо и голову под волосами, покрыто мокнущими язвами. На запястья с заходом на кисть намотаны кровавые тряпки: он вырвался из ремней на койке, и это едва не стоило ему рук. И это уже не имеет значения. Он не сразу реагирует на моё появление, сперва как будто не видит, и я почти решаю отступить, но он оборачивается наконец и смотрит мне прямо в глаза. Его губы шевелятся, выговаривая моё имя, но я не слышу ни звука – пластик слишком толстый. Алекс с трудом поднимается на ноги и подходит ближе. Его шатает, его руки мелко дрожат. – Что можно сделать? – спрашиваю я, внезапно осипнув. – Скотт, что можно сделать? – Ничего, – говорит Скотт. – Прости, Майки. Вакцины не существует. Ему осталось жить не больше часа. Мне очень жаль. Он отходит, оставляя нас с Алексом некоторым образом наедине. Алекс разглядывает меня, а затем руками приподнимает уголки губ, мол, улыбнись. Я вспоминаю, как Летерби говорит перед смертью, что я его не предавал, но я чувствую себя именно так – я предал Джеймса и предал Алекса, я облажался, и я выйду отсюда, а он – нет. И всё же я улыбаюсь – ради него, – и прикладываю руку к стеклу. Он повторяет мой жест – я ужасаюсь про себя язвам на ладони, – а затем усмехается и разводит пальцы в вулканском салюте. У меня горят глаза; наверное, я заплакал бы, но мне просто нечем, и я тоже расставляю пальцы и проговариваю как насмешку: – Живи долго и процветай. Его губы двигаются в унисон с моими, но я не знаю, на каком языке он отпускает мне грех предательства. А затем он отступает от стекла и жестом отсылает меня прочь – и подносит к виску раскрытую ладонь. Я приветствую его в ответ. Мне кажется, мы стоим так вечность; он улыбается, хотя наверняка испытывает мучительную боль, и я делаю единственное, что могу – отворачиваюсь, позволяя ему упасть, и ухожу из подвала, оставляя Алекса умирать в одиночестве страшной смертью. Скотт и Пирогова курят во дворе. Нина отдаёт сигарету Скотту, чтобы нырнуть в багажник «патриота» и вручить мне шерстяное одеяло и литровую бутылку воды. – Разложила сиденья, – она указывает в салон. – Поспи, Майк. Мы тут пока застряли, ещё пару часов подождать придётся. Я молча киваю и беру одеяло. Останавливаюсь. – За что его осудили? – спрашиваю я. – Алекса? – Воспрепятствовал домашнему насилию, – Пирогова странно кривит губы, её красивое лицо на удивление неподвижно. – Напился на день десантника и убил мужа сестры. Она, кстати, потом свидетельствовала против него. Получил десятку и отъехал. Я забираюсь в машину, пью воду и кутаюсь в одеяло. В боковое стекло я вижу Скотта, он кусает губы и хмурится, потом с силой проводит рукой по щекам и прикуривает новую сигарету. Я думаю, что люблю его, и засыпаю с этой мыслью, а просыпаюсь от прикосновения к плечу. – Приподнимись, тигр, – просит Скотт и подсовывает под меня руку, привлекая к себе. – Всё, всё, спи дальше. Сейчас поедем к цивилизации, покормим тебя нормально, вымоем, перевяжем... Его голос тонет в шуме мотора. Я лежу щекой на плече Скотта, вдыхая запах сигарет, пороховых газов и крови, возможно – моей собственной, – и мне хочется, чтобы мы ехали вечно. Реальность вносит свои коррективы. Пирогова привозит нас на аэродром, где ждёт небольшой самолёт. По тому, как она прощается со Скоттом, я заключаю, что они трахнулись; я достаточно выспался, чтобы обращать внимание на детали. Я кошусь на Ричмонд: как она к этому относится?.. По всему получается, что никак. Ричмонд на них даже не смотрит, уносит в самолёт оружие и сумки и больно щёлкает меня по руке, когда я пытаюсь помочь. – Береги ногу, – требует она. – В Берлине тебя осмотрит врач, но до этого момента сделай одолжение, не усугубляй ситуацию! Так я узнаю, что мы летим в Берлин. Вторая новость ожидает в салоне самолёта: между ящиками и сумками рядом с Йенсеном сидит Родионов, живой и невредимый. – Что он здесь делает? – спрашиваю я. – Ну, я завербовал его, – отвечает Скотт. Я оглядываюсь на него. Чтобы дать ему возможность переговорить с Родионовым, я затеял драку и привлёк ненужное внимание к Алексу, и вот Алекс мёртв, а человек, которого нам приказали убить – на свободе и летит с нами в Европу. Скотт, похоже, догадывается, о чём я думаю. У него на лице багровый синяк от моего удара прикладом. – Он правда хорош! – начинает оправдываться Йенсен, хотя его никто не спрашивал. – Я его проверил, ему бы только язык подтянуть, а то он половину работы делает интуитивно! Я пожимаю плечами и прохожу мимо, пристёгиваюсь на краю скамьи, подальше от всех. Скотт шагает было за мной, но останавливается, кивает и отсаживается в начало салона. В соседях у меня Лок. – Надеюсь, у вас насморк, босс, – замечаю я. Он не сразу понимает, а затем усмехается: – Я нюхал вещи похуже солдатского пота, – говорит он, – и тоже, кстати, не розами пахну. Как ты себя чувствуешь? – На четыре из десяти, – подумав, честно отвечаю я. – Не могу бегать и не уверен, что смогу полноценно драться. – Хорошо. Я подержу тебя в запасе сколько получится. Пришлось отослать Мартинез, её руке стало хуже, нужна операция, так что сейчас ты – основной снайпер. – Это я могу, – соглашаюсь я. По крайней мере, отёк с лица и рук спал, и я действительно в состоянии целиться и стрелять. За Локом приходит Ричмонд, приносит бульон в термосе и суёт мне в руку сложенную бумажку. – Ты не еврей, – говорит она, улыбаясь так, словно извиняется за это, – так что по их традициям ты всё равно не имеешь права поминать её как положено, но, думаю, не будет вреда, если прочтёшь молитву и пожертвуешь на благотворительность – это как бы должно зачесться её душе. Она молчит, добавляет: – Прости, я не слишком религиозна. – Зато ты отличный друг, – я ловлю и пожимаю её пальцы. – Спасибо, Джулс. «Изкор, – написано от руки на листке. – Да вспомнит Бог душу сестры моей Ребекки, отошедшей в мир иной, в награду за то, что я, не связывая себя обетом, дам ради неё пожертвование...» Я отворачиваюсь к иллюминатору, не дочитав, и некоторое время смотрю на облака, затем выпиваю бульон и засыпаю, и мне снится Алекс с наглой, вызывающей улыбкой, танцующий странный русский танец yablochko. В Берлине, когда мы приземляемся, нас встречают новости об Эстер – служба разведки выследила её и Амму, когда они переезжали из Праги, поставили маячок и теперь ведут в режиме реального времени. – Ричмонд, – говорит Лок, – отвези Стоунбриджа в больницу. – Меня не пустят в больницу, – шучу я, заглушая протест Скотта, вознамерившегося сопровождать меня самостоятельно. – А если пустить тебя в Хижину, ты доведёшь себя до разрыва связок и станешь бесполезен, – Лок отдаёт Ричмонд наши новые документы и кредитку. – Вперёд. Чем раньше поедешь, тем раньше вернёшься. Он разворачивается к Скотту. – А ты бери Йенсена и грузитесь в машины, у нас ещё куча дел сегодня. Ричмонд хихикает, прикрывая рот ладонью. Мне кажется это подходящим моментом, чтобы спросить: – Он тебе нравится? – Полковник?.. – Скотт. – О, – она улыбается. – Да, нравится, но, поверь мне, Майк, я умею отличать хорошие идеи от плохих, и эта – не из первых. – Он хороший парень, – я хмурюсь, отчасти обиженный за Скотта. – Да, – соглашается Ричмонд. – Отличный. Она садится за руль арендованного тёмно-синего фольксвагена, вставляет ключ в замок зажигания и смотрит на меня с сомнением, шевелит губами, подбирая слова. – Я люблю его, по-своему, – говорит она наконец без улыбки, – но я не хочу быть с ним. Скотт, он... милый, добрый, славный. С ним легко. А ещё он – как плющ. Как дикий виноград. И я не буду его решёткой. Понимаешь, о чём я? Ребекка могла бы, у неё стальной характер. И майор Далтон, если бы они чуть меньше друг друга ненавидели. Мы улыбаемся оба, и Ричмонд трогает машину с места. – А ты? – спрашивает она. – Что насчёт тебя? Он тебе нравится? Я осторожно вытягиваю больную ногу. Врать Ричмонд я не хочу, но говорить о своих чувствах с другими людьми не умею; Ричмонд, должно быть, видит мои метания и кивает: – Ты бы его удержал. Ты сильный. Я пожимаю плечами. – Есть одна проблема: я не женщина. Ричмонд кивает снова и включает радио, чтобы избежать тягостного молчания. В больнице меня спрашивают, не хочу ли я заявить о побоях. К счастью, Ричмонд выглядит достаточно безобидно, чтобы её не сочли виновницей. Из расспросов врача и его намёков медицинской сестре я понимаю, что он подозревает домашнее насилие или изнасилование, и я прямо говорю, что это не соответствует действительности, чем изрядно его смущаю, но и успокаиваю тоже. Эпикриз мне выдают на двух языках, английском и немецком, и категорически запрещают полноценно пользоваться ногой. – Если не поостережётесь, получите хроническую травму, – предупреждает врач, накладывая лангету. – Я рекомендую воспользоваться костылём или хотя бы тростью. – Сорок пятого калибра, – шепчет Ричмонд, и я с трудом сохраняю серьёзное выражение лица. С тростью я чувствую себя идиотом, но ходить и вправду легче, и даже Скотт, как ни странно, не отпускает ни одной шутки на эту тему. Он молча приносит мне кофе и садится на стол поблизости от меня, пока Лок выдаёт новую информацию. По данным разведки, Камали не выходит на связь с дочерью, зато Йенсен и Родионов отследили каким-то образом активацию диска, похищенного из посольства в Будапеште. По их словам, Камали вскрыл раздел со списками личного состава европейских баз НАТО. – И что он ищет? – моим умственным способностям не помогает даже кофе. – Своих агентов, – коротко бросает Лок. Это и правда имеет смысл. Сколько бы тестов ни устраивалось, как бы тщательно ни проверяли кандидатов, всегда оставался шанс, что человека перевербуют. Кто-то продаётся, кого-то запугивают, переманивают на свою сторону с помощью религии или социальных парадигм. А кто-то, как Летерби, переживает предательство своих и меняет мировоззрение и жизненные установки самостоятельно. – Мы можем отследить, кого он выберет? – спрашивает Ричмонд. Йенсен с Родионовым переглядываются. – Ты не понимаешь, – терпеливо говорит Йенсен. – Они не работают с живой базой, которую можно обновлять или курировать напрямую. Это слепок. Сигнал о взломе – лучшее, что у нас есть, да и то лишь потому, что они не воспользовались компьютером, отключённым от сети Интернет. – Типа, нам повезло, что ли? – уточняет Скотт. – Как по мне, что бы он ни планировал, это будет не в Берлине, иначе бы он не привёз сюда дочь. Мы обдумываем это заявление. Я вспоминаю свою догадку о том, что у Скотта где-то в Америке остался ребёнок, и готов уже с ним согласиться, когда Лок медленно качает головой. – Наоборот, – говорит он. – Камали привёз её сюда, чтобы иметь возможность защитить. – От оспы?.. Скотт осекается. – У Камали есть вакцина, – подытоживает за него Ричмонд. – Вот чёрт!.. Я смаргиваю вставшее перед глазами лицо Смирнова, обезображенное кровавыми язвами. – У него есть вакцина, – повторяю я эхом. – Мы должны его найти! – Лок негромко хлопает ладонью по столу. – Что ж. Кое-что я могу предложить. Скотт, Стоунбридж, вы ведь знакомы с Эстер? Привезите её сюда. Придумайте что-нибудь, чтобы она с вами пошла. Йенсен, дай им адрес. Наиболее перспективной Локу кажется встреча на нейтральной территории, так что через полтора часа мы сидим в машине у здания частной школы. Мы чисто одеты и вымыты, я побрился, Скотту Ричмонд подмазала тональным кремом синяк на скуле, чтобы хоть один из нас выглядел прилично. – Думаешь, она поверит? – в очередной раз спрашивает меня Скотт. – Если будешь убедительным. – Я бы не поверил, услышав такое о своём отце. Я задумываюсь и прихожу к выводу, что я бы поверил. Я достаточно хорошо знаю отца; если бы он посчитал это нужным, цена вопроса не имела бы значения. Сказать этого, правда, я не успеваю, потому что Скотт ухмыляется и добавляет: – Ему такие решения не по плечу, он раздолбай и бабник, он с семьёй-то не справился, куда ему сладить с террористической организацией! – То есть, у тебя это наследственное? – хмыкаю я и хлопаю его по плечу, но, похоже, как-то не так, потому что он долго и пристально смотрит на меня, прежде чем выйти из машины. Мы решили, что будет лучше, если он пойдёт один. Он больше понравился Эстер при знакомстве, они на одной волне – в отличие от меня. Няня Амма тоже здесь, и она не в восторге, но решает Эстер. Девочка с визгом обнимает Скотта поперёк живота, и я невольно морщусь, представляя, каково его рёбрам. Затем Эстер что-то спрашивает; Скотт указывает в мою сторону, и Эстер машет мне рукой. Что ж, по крайней мере, Камали не сказал ей о нас ничего плохого. К сожалению, мы не можем отплатить ему тем же. Скотт разговаривает с Эстер, отойдя в сторону от школьных ворот, под бдительным оком Аммы. Эстер сперва улыбается, затем хмурится, мотает головой и отворачивается, затыкая уши. Мне не видно лица Скотта, но я знаю его достаточно хорошо, чтобы понимать, как он расстроен. Ему с самого начала не нравится эта идея, он считает, это похоже на похищение для шантажа, и чем мы тогда отличаемся от наших противников?.. Лок советует ему выключить капитана Америку и включить мозг, и он так похож на Далтон в этот момент, что Скотт и правда затыкается. Он приглаживает волосы и оглядывается на меня, когда Эстер достаёт телефон. Она не уходит с Аммой, мне кажется, это уже хороший знак, но я напрягаюсь, когда она передаёт телефон Скотту. И всё же они идут к нашей машине в конце концов. Амма недовольна, но звонок убедил и её, а это значит, Эстер разговаривала с Камали. Что он сказал Скотту?.. – Привет, Майк, – здоровается Эстер, забираясь на заднее сидение. – Выглядишь хуже, чем в прошлый раз. Кто тебя побил? – Русские. В своё оправдание могу сказать, что их было пятеро, а мне связали руки. – Мне ты об этом не рассказывал, – неожиданно серьёзно реагирует Скотт. – Ты не спрашивал, – я даже не смотрю на него и вновь переключаюсь на Эстер. – Зато ты выглядишь отлично. Как тебе немецкая школа? – Строго говоря, это английская школа, – поправляет Эстер. – Хотя она лучше, чем в Бейруте. Интереснее учат, и ребят больше. Веселее. Что бы ни сказал ей Скотт, она определённо ему не поверила. В гостинице мы знакомим Эстер с Ричмонд и Локом. Джулия принимает дежурство и уводит Эстер к себе, а мы перебираемся в Хижину. – У Йенсена есть идея, – озвучивает Лок ещё по дороге. – Он считает, они с Родионовым могут пройти по следу диска, если в их распоряжении будет более мощный компьютер. – У нас такой есть? – спрашиваю я. Скотт хмуро молчит; он сам на себя не похож с тех пор, как Эстер села в машину. – У нас – нет, но Центр договорился с базой НАТО. Они предоставят нам свои ресурсы. Вы двое отвезёте туда наших умников и останетесь с ними, а я попробую разговорить Эстер. Мне режет слух то, что он называет Родионова «нашим». Обернись дело чуть по-другому, и на его месте мог бы оказаться Алекс, и – может, в долгосрочной перспективе ничего бы и не вышло, но какая разница? Он заслуживал второго шанса. – Кстати, как она отреагировала? – голос Лока возвращает меня к реальности. – Позвонила отцу, – равнодушно отвечает Скотт. – И всё ему пересказала. А затем передала трубку мне. – Вот как? И что Камали? – Поблагодарил нас за участие в судьбе его дочери, – Скотт разводит руками. – Он заявил, цитирую, что с нами «Эстер будет в безопасности», и он «счастлив на нас положиться». А потом добавил, что мы действительно позаботимся о ней – и отпустим, как только он скажет, потому что сейчас решаем не мы. Лок вздыхает и поджимает губы. Мне кажется, наступает самое время кое-что прояснить. – Он мой, – говорю я. Поясняю, когда Скотт и Лок поворачиваются: – Камали мой. Я сам его убью. Возражений не поступает. Йенсен и Родионов готовы. Скотт садится за руль – я не могу вести машину с лангетой, – и я прошу его остановиться, прежде чем мы выезжаем за черту города. – Подождите меня, – я выбираюсь из машины. – Это недолго. Я заранее посмотрел, как сделать перевод, так что в отделении банка, где никто не говорит по-английски, мы всё-таки понимаем друг друга. Я отправляю деньги фонду борьбы с домашним насилием с припиской, что это от Ребекки Леви. Девушка за стойкой мне улыбается, я машу ей рукой и возвращаюсь к своим. – Майки, тебе вдруг понадобилась наличка? – поддразнивает меня Скотт. – Таксистам полагается давать чаевые, – отзываюсь я, вспоминая Камали. – Даже таким бестолковым, как ты. Он смеётся: – Вот ты козёл! – и опускает стекло со своей стороны, чтобы закурить. На базе нам выписывают временные пропуска. Родионова проверяют особенно тщательно и приставляют к нему личного конвоира. Нас со Скоттом в перемещениях формально не ограничивают, но мы и сами стараемся никому не мешать. – Как нога? – спрашивает Скотт. – Почти не болит. Разговор у нас, против обыкновения, не клеится. Скотт переживает из-за слов Камали, а я не знаю, как его успокоить, тем более, что Камали абсолютно прав: мы будем заботиться о безопасности Эстер больше, чем о собственной, и мы не сможем её удержать; я уверен, Лок даже не скажет никому, кто эта девочка, чтобы не подвергать её опасности уже с нашей стороны. – Всё будет хорошо, – говорю я тем не менее. – Ты обещал пристрелить её отца, – напоминает Скотт. – Что после этого, по твоему мнению, будет для неё хорошо? Его слова бьют меня под дых. – Предлагаешь отпустить его? – я задыхаюсь от неожиданной обиды и злости. – Может, ещё позволить ему сделать то, что он задумал? Ты видел, как убивает людей его оружие! Не насмотрелся? Хочешь повторить?.. Возразить ему нечего, но взаимопонимания нам это не добавляет. Мы ужинаем в молчании в столовой базы, сидя друг напротив друга физически, но так далеко по сути, насколько это возможно. Меня раздражает всё сразу, и нет ничего, к чему я мог бы прицепиться. Я не в ответе за то, что случилось у Скотта в Америке, и за то, что он привязался к Эстер. Я делаю свою работу, и она заключается в том, чтобы не дать такому вот камали причинить вред мирным гражданам – любой ценой. Потом я смотрю на Скотта, и злость проходит. – Эй, – зову я, ещё не зная, что сказать, и он невесело улыбается мне в ответ. – Прости, дружище, – говорит он. – Я зря на тебя сорвался. Ты не виноват. – Ничего, – я киваю. – Всё нормально. Мне хочется взять его за руку, обнять, положить голову ему на плечо, как в машине, когда я спал на его руке. Я думаю о том, что сказала Ричмонд, о том, что я удержал бы его. Догадывается ли она? Джулия умнее, чем кажется. И она тоже хороший человек. Возможно, она что-то узнает от Эстер. Хотя бы номер телефона Камали. – Майки, – говорит Скотт и замолкает, качает головой. – Нет, ничего. Я думаю о том, каково было бы его целовать, о том, на что похож его запах, если вжаться лицом ему в затылок; я думаю, что завидую Ричмонд. Так или иначе, она своё получила – и могла бы повторить при желании. Мы проводим беспокойную ночь в креслах, не предназначенных для комфортного сна; Скотт снова приносит мне кофе с утра и смотрит, как я пью, прихлёбывает из своего стаканчика. – Лок не звонил? – первым нарушаю я тишину. Ответ отрицательный. Вокруг Йенсена бумажные стаканчики громоздятся пизанскими башнями. Родионов грызёт сухарь, рассеянно глядя в экран, по которому бегут строки, и время от времени тыкает на клавиатуре «да» или «нет». Я подсаживаюсь к нему, и он косится на меня с опаской. – Что значит «da pohuy»? – я стараюсь как можно точнее воспроизвести слова Алекса. К моему удивлению, Родионов улыбается. – Да, – соглашается он с какими-то своими мыслями, – что ещё тут скажешь. Это значит «мне всё равно». В грубой форме. Йенсен трёт лицо. – Есть кое-что, – признаётся он, – но пока не могу дать вам конкретику, простите, парни. Я набираю Лока сам. И понимаю: что-то случилось. – Босс?.. – Майк, – говорит он, впервые, кажется, сокращая моё имя. – Отправь сюда Скотта. Он нужен Эстер. Я передаю сообщение дословно, но Скотт колеблется, тянется ко мне и опускает, почти отдёргивает руку, не дотронувшись. – Ты тут справишься? – хмурится он. – С чем? С тем, чтобы выпить весь кофе в автомате? – шучу я. – Можешь на меня положиться, приятель, поезжай с чистым сердцем и не волнуйся! Я не знаю, как расценивать его жест. Почему он передумал? Что его беспокоит? Возможно, я сделал что-то не так. Возможно, выдал себя. Я думаю об этом до тех пор, пока Йенсен не поворачивает ко мне лицо, бледное от недосыпа и ужаса. – Они уже здесь, – говорит он. – На базе. Отчасти нам везёт: им с Родионовым удаётся вычислить всех агентов, запущенных Камали в систему. К несчастью, все они уже миновали КПП и находятся на территории, и службе безопасности приходится приложить немало усилий, чтобы локализовать их и обезвредить. И у них не всё получается; в этот раз хорошие парни не могут похвастаться чистой победой. Когда люди Камали поднимают в воздух самолёт, чтобы рассеять вирус над Берлином так или иначе, их сбивают, прежде чем они входят в воздушное пространство над городом. Огонь должен уничтожить вирус, и всё же место падения обломков оцепляют и тщательно обследуют; мы радуемся успеху ровно до тех пор, пока одна из смертниц не распыляет оспу в больничном корпусе. В изоляции оказываются сто двадцать семь человек, и шансов выжить у них нет, если вовремя не ввести вакцину. Всё это время я помогаю с координацией, в остальном от меня толку немного; когда звонит Лок, я первым делом докладываю ему о заражении в лазарете. – Да, – говорит он нетерпеливо, будто не слушает. – Майк... Я задерживаю дыхание. Скотт. Камали перехватывает его на въезде в город с помощью фальшивого полицейского патруля. Сперва он хочет просто обменять Скотта на Эстер, но после, узнав о неудаче с самолётом, меняет требования. – Он точно жив, – успокаивает меня Лок. – Если можешь, приезжай. Я бы приехал и без его одобрения. Я беру у Йенсена гарнитуру и прошу на базе машину. Мне дают неприметный белый седан с водителем; его зовут Дитер, он из местных и отлично знает город. Несмотря на плотную загрузку улиц, мы успеваем к месту встречи до появления Камали. На долгое молчание Лока я не злюсь: учитывая всё, что я сказал ему о себе и своём отношении к Скотту, он поступил правильно – на этот раз. Больше номер не пройдёт; отныне я буду подозревать худшее, если только усомнюсь, что знаю всю правду. И я обязательно скажу это Локу, но сейчас Йенсен говорит: – Вижу его. На три часа, Майк, – и я вновь собираюсь и выбрасываю из головы всё лишнее. На улице темнеет, но площадь полна людей. Играет музыка, кто-то смеётся, звенят монеты; за шумом фонтана пробиваются радостные детские крики. Скотт идёт чуть левее Камали. У него связаны руки, но Камали не держит его, и я не сразу понимаю, почему Скотт ничего не предпринимает. – Распылитель, – говорит Ричмонд. Её я не вижу, их с Локом и Эстер загораживают от меня кусты и палатка с мороженым. – Принято, – подтверждает Лок. – Такой же был использован на базе, – дополняет Йенсен. Голос у него тоскливый. Я вытаскиваю «глок», стараясь не распугать окружающих и не выдать себя. Из-за ноги я не могу занять устойчивую позицию для стрельбы, мне надо на что-то опереться, и я боком хромаю к столбу, надеясь, что Камали меня не заметит. Его голос я не слышу, только ответы Лока. – Да, она здесь. Отпусти Скотта. Твой план провалился. С такого расстояния я не промахнусь даже в темноте. – Босс, я могу его снять, – докладываю я. – Майк, нет! – шипит Лок. – Камали держит палец на кнопке! Хочешь заразить всю площадь?! Здесь человек триста, по моим прикидкам. Сколько из них вдохнёт вирус, чихнёт на соседа, бросится, перепугавшись, в вагон метро? Даже у исходного варианта оспы высокая заразность; штамм Камали охватит полгорода, прежде чем люди поймут, что заболели, а тогда уже будет поздно. Я взвожу курок, выжидая подходящий момент. Камали не боец, он разведчик, организатор, идейный вдохновитель. Рано или поздно он ошибётся, и я не упущу свой шанс. Фонари, зажигаясь, выхватывают из сумерек Камали и Скотта. А затем громко, звонко звучит голос Эстер: – Папа, не делай этого! Прости меня. У меня нет вакцины. Я отдала её Филу. Вакцина была у Эстер. Разумеется. Он не стал бы рисковать безопасностью дочери!.. Я вижу, как меняется выражение лица Камали, когда он понимает, что происходит. Он опускает и расслабляет руку, палец почти сходит с рычага распылителя. Он проиграл и понимает это; если он выпустит вирус, то убьёт этим и свою дочь, и он не может, не хочет с этим смириться. На долю секунды нам всем кажется, что он наконец-то готов сдаться. А затем лицо Камали твердеет снова, и я давлю на спусковой крючок, не дожидаясь приказа, надеясь лишь на то, что Скотт не сделает шаг назад. Дэмиен неподвижен. Пуля свистит мимо его головы и ввинчивается в лоб Камали, и я вижу, как он падает, выронив распылитель; я слышу истошный вопль Эстер и визг женщины рядом со мной; кто-то наконец замечает мой «глок», и я роняю его на газон и поднимаю пустые руки в тщетной попытке успокоить людей. В полицейском разбирательстве мы не участвуем. Двадцатка своих не бросает; нас передают в консульство – всех, включая Эстер. Вопрос возникает только со Скоттом – он гражданин США, – но через полчаса переговоров его тоже заталкивают в нашу машину. Эстер пересаживается к нему и молча прячет лицо у него на груди. Скотт гладит её по голове и взглядом находит меня. Я отворачиваюсь. Я сделал то, что обещал, и то, что посчитал нужным, и мне достаточно осуждения Эстер; всё, что думает об этом Скотт, я уже слышал. Ричмонд шёпотом рассказывает мне о вакцине. Эстер считала, что это эпинефрин; Камали велел ей держать шприц при себе и воспользоваться в случае «сильной аллергии». Демонстрация настоящего адреналинового шприца повергла Эстер в ужас, и, отдав вакцину Локу, она попросила вернуть Скотта. – Хотела извиниться перед ним, – Ричмонд вздыхает и гладит меня по руке. – Остальное ты знаешь. В салоне микроавтобуса темно; я слышу, как шмыгает носом Эстер и как бормочет по-немецки радио у водителя. – Вакцина попала в лабораторию даже раньше, чем произошло заражение на базе, – добавляет Ричмонд. – Все ресурсы брошены на её расшифровку. Если повезёт... Она осекается. Шансы не слишком высоки, и всё же они есть. У Смирнова не было и такого. – Будем надеяться, – шепчу я в ответ. Я ни о чём не жалею. До появления Эстер Ричмонд одна занимала двухместный номер, как и Йенсен, который хранил при себе всю нашу аппаратуру; Скотта Лок подселил к Родионову, напомнив, что Скотт несёт за него ответственность, а сам обосновался со мной. Сейчас отлепить Эстер от Скотта нет никакой возможности. Няня Амма не отвечает на звонки, и Лок с неохотой отправляет Родионова к Йенсену – их обоих с базы НАТО привозит тот же Дитер, – а в номер к Скотту просит установить третью кровать для Эстер. – Ричмонд, – говорит он вполголоса, – ты там точно ничего нового не увидишь. Присмотри, чтобы и Эстер не увидела. – Босс?.. – вмешиваюсь я. – Отстань, Майк, – Лок устало машет рукой и надевает очки, чтобы прочитать и подписать документы. – Неудачный каламбур. – Очень неудачный, – бормочу я, но отступаюсь. Лок приходит в номер в половине второго ночи. С визитёрами он разговаривает в опустевшем номере Ричмонд. Полиция оставила нас в покое, и консул присутствует на всех допросах – их деликатно называют «беседами», – и всё же Локу приходится нелегко. Он общается и со службой безопасности Берлина, и с представителями НАТО, и с рядом людей, которых я затрудняюсь идентифицировать, и все они хотят подробностей, на большую часть которых полковник не имеет права даже намекнуть. Он входит, снимая очки, спотыкается о край ковра и вполголоса чертыхается. – Не стесняйтесь, босс, – предлагаю я. – Поверьте, я и не такое слышал. – Думал, ты спишь, – он проходит вперёд и садится на край своей постели. – Как ты? – А вы? – я тоже принимаю вертикальное положение, спускаю ноги на пол. Лок смотрит на мою правую ногу с полосами от бинтов; лангета оставила кровавый «браслет» выше щиколотки, и я содрал её, она валяется тут же, разломанная на две части. Лок кивает и медленно расстёгивает рубашку, приглаживает волосы. – Волнуюсь за ребят в лазарете, – признаётся он. – Не уверен, что нам сообщат о результатах. Вдумайся, Майк, они сами изолировались внутри, едва поняли, что случилось! Сами перекрыли окна и двери, заклеили вентиляцию!.. Он трёт лицо. – Я ничего не понимаю в химии, – говорит он. – Они просто забрали у меня вакцину и забрали распылитель Камали, и теперь я не могу думать ни о чём другом, кроме того, что сто двадцать семь мальчишек и девчонок умирают сейчас по воле сумасшедшего психопата!.. – Он не был сумасшедшим, – возражаю я. Даже Летерби не был, и уж точно не Камали. Лок смотрит на меня измученными покрасневшими глазами. – Ты знал, что он не остановится? Что решит пожертвовать собой и дочерью? Я пожимаю плечами. Я убил бы его в любом случае, даже брось он распылитель и подними руки, но это не то, что Локу сейчас хочется слышать. – Он слишком часто менял сторону, – говорю я. – Назывался то нашим, то вашим. Я перестал верить вообще всему, что от него исходит. Слова, по крайней мере, я подбираю подходящие: Лок расслабляется, выдыхает и даже несмело улыбается. – Что дальше, босс? – спрашиваю я. – Указаний от министерства ещё не было, – отвечает он и встаёт, чтобы снять брюки. Я деликатно отворачиваюсь; Лок замечает, хмыкает: – Неужели?.. – Извините, босс, – я ухмыляюсь. – Мне кажется, в сложившихся обстоятельствах мне стоит вести себя прилично. – Ты же понимаешь, что у тебя нет шансов? – говорит он неожиданно серьёзно и грустно. – Я это переживу, – обещаю я. На следующий день нас отправляют домой: консульство находит дальних родственников Эстер по материнской линии, у которых она останется до совершеннолетия. Мне оформляют настоящий официальный больничный лист, Ричмонд и Скотту – десятидневный отпуск. – Предыдущий нам сорвали, – доверительно сообщает мне Скотт в аэропорту, пока Эстер и Ричмонд отлучаются в туалет. – Может, стоит попробовать это твоё камино? – Скотт, камино – это не напиток, если ты забыл, – я не поддерживаю его тон. – Это пешеходный маршрут. Не думаю, что мне стоит сейчас участвовать в чём-то подобном. Я стараюсь держаться от него подальше в прямом и переносном смысле, я убеждаю себя, что мы оба привыкнем к новой расстановке сил, надо лишь чуть-чуть подождать. В Лондоне я наведываюсь к врачу и снова сдаю анализы крови. Результат прежний; я рад, что он отрицательный, хотя на долю секунды обрадовался бы и положительному – я устал от неопределённости. И от одиночества. Алексу было «da pohuy», потому что мы ехали умирать, но сейчас я не стану заводить отношения, пока не буду уверен, что здоров. Ещё, поразмыслив, я навещаю Далтон в рехабе. У меня большие сомнения, захочет ли она меня видеть, но она выходит в комнату свиданий и насмешливо хмыкает: – Смотри-ка! Железного Майка подстрелили. Я думала, ты непробиваемый. – Я непробиваемый, – я отставляю трость. – Связки сам порвал. И предлагаю: – Обнимемся? – Прямо как на групповой терапии, – издевается она, но делает шаг вперёд и стискивает меня до боли, на пару секунд затихает, прижавшись лицом к моему плечу. Только так, держа её в руках, я обнаруживаю вдруг, какая она хрупкая и невесомая, как мелкая птаха. Мне нравится Лок, но я искренне и глубоко сожалею, что Далтон не вернётся в отдел. Я отпускаю её и говорю: – Камали мёртв. Я убил его. Тонкая хищная улыбка раздвигает её губы. – За Бакстера, – произносит Далтон с расстановкой – и с удовлетворением. – За Бакстера, – уверенно вру я. – Рэйчел. С этим покончено. Тебе надо жить дальше. – Не учи меня, – огрызается она. Шевелит губами, дёргает плечом, словно отгоняя что-то невидимое. Спрашивает: – А Летерби?.. – Его я убил тоже, – говорю я, и она – единственная, – видит и слышит разницу. – Прости меня, – она складывает руки на груди, защищая свою беспомощность передо мной. – Я не должна была так с тобой поступать. – Тебе не надо извиняться, – я смотрю ей в глаза. – Отпусти это всё. Оставь прошлое прошлому. – А ты знаешь, о чём говоришь, да? – Далтон смеётся. – Ладно, Майк. Совет от тебя я приму. Так и быть, по старой дружбе. Больше нас толком ничего и не связывает, так что вскоре я ухожу, получив на прощание ещё одно объятие и напутствие-приказ передать привет Скотту. Я обещаю. Я только не ожидаю, что случай представится так быстро. Когда раздаётся стук в дверь, я не сразу встаю с кровати. В жёлтом свете ночника гостиничный номер кажется меньше, чем есть на самом деле. Я поправляю одеяло и обуваю мягкие фетровые тапки – дань вновь наложенной лангете. Я тяну время как могу, но знаю, что всё равно вынужден буду открыть. Скотт не уйдёт. – Лок сдал мне, где ты, – он салютует мне бутылкой. – Привет. Поговорим? Я отступаю в сторону, пропуская его, и думаю, что это моё последнее отступление нынешним вечером. Дальше – только вперёд. Как бы ни вышло. Если уж даже Лок считает, что пора!.. Скотт без приглашения плюхается на кровать, оставляя мне кресло. Он бесцеремонный и шумный, как всегда, помятый и небритый, он пахнет табаком, беспокойно улыбается и не может выдержать мой взгляд. Ему страшно. Надеюсь, Лок ничего ему не сказал; это бы точно всё испортило. Я жду. Скотт разглядывает меня, затем скручивает с бутылки пробку и делает первый глоток, протягивает бутылку мне. – С тобой что-то происходит, – он утверждает, а не спрашивает. – С нами. От неожиданности я делаю глоток, хотя не собирался. Виски обжигает рот и горло; я судорожно пытаюсь сообразить: ВИЧ не передаётся через посуду, а даже если есть ранки во рту, спирт, по идее, должен убить вирус?.. Всё ещё в замешательстве я переспрашиваю: – С нами? – Ты меня сторонишься, – теперь Скотт всё-таки смотрит мне в глаза. – Ты неплохо шифруешься, приятель, но только не от меня, я-то вижу кошку, которая между нами пробежала. Ты злишься на меня за Летерби? За то, что я подставил тебя тогда? – Нет, – я качаю головой. – Что ты. За Летерби я ему искренне признателен: Далтон извинилась, но на деле она дала бы мне слиться, если бы не Скотт, и ничего бы не изменилось, я так и жил бы как страус, сунув голову в песок, и не знал, отчего чувствую себя лишним и бесполезным в отношениях. – Так что тогда? – Скотт тоже не собирается отступать. – Не ври, что всё в порядке. Я вижу, что ты меня избегаешь после Бейрута. Он усмехается, но веселья в этом нет ни грана, и он смелее, чем я думал, потому что смотрит на меня в упор и говорит: – Я вижу, что я больше не твоя половинка. Ты меня разлюбил? Мне не нравится, как это звучит, и не нравятся его по-настоящему грустные глаза. Я понимал, когда открыл дверь, что разговора не избежать; теперь я отчётливо вижу, что его нельзя избегать – враньё обидит Дэмиена куда сильнее, чем любая правда. – Холодно, – отвечаю я как в детской игре, и Скотт несмело улыбается и позволяет отобрать у него бутылку, лишь провожает её взглядом, когда я закручиваю пробку. Он, в отличие от меня, трезвым оставаться не хочет, но принимает мои условия. А я не знаю, как начать. Я так крепко вдолбил себе в голову, что этого разговора никогда не случится, что не искал ни слов, ни объяснений. И я захожу с козыря. Это оказывается чертовски трудно, у меня горят уши и сосёт под ложечкой, и сердце стучит в груди автоматной очередью. – Я никогда тебя не разлюблю, – признаюсь я. – Ты нужен мне. За тобой и с тобой я пойду куда угодно, я доверю тебе свою жизнь, ты – единственный, на кого я могу положиться как на себя. Скотт, не привыкший к таким откровениям с моей стороны, облизывает губы. – Кто ты, – шутит он, - и куда дел моего Майки? Я наклоняюсь вперёд, упираясь локтями в колени. Меня тянет к нему; желтоватый рассеянный свет делает обстановку нежнее и интимнее, чем мне бы хотелось, но вставать и включать верхний свет уже поздно. – Я не обещал, что тебе понравится мой ответ. И я не закончил. Скотт замирает и перестаёт улыбаться. – Мне слышится большое «но», – говорит он. – Я люблю тебя, – я по-прежнему не свожу с него глаз. – И я тебя хочу. Его пронимает меньше, чем я ожидал: он лишь втягивает в себя воздух, даже не отстраняется, только взгляд становится растерянным и беспомощным. – Ты хочешь... чего? – медленно переспрашивает он. Меня так и подмывает сказать, чтобы перестал валять дурака. После Летерби и Смирнова делать вид, что я всё тот же скучный гетеросексуальный монах Майки, кажется мне попросту неприличным. И всё же я выбираю другой путь – тот, которым пошёл бы, ожидая положительного ответа. Я люблю его и не хочу обижать ни словом, ни делом. – Всего, – говорю я и беру его за руки, и он их не отдёргивает, замерев передо мной, как кролик перед удавом. – Хочу прикрывать тебе спину, хочу жить с тобой, готовить тебе завтрак, спарринговать, ездить на стрельбы, ходить в кино, трахаться, допоздна сидеть над отчётами, валяться в постели перед телевизором, целоваться в машине, пока горит красный сигнал светофора... Я замолкаю, но ещё пару секунд держу его за руки, прежде чем отпустить и откинуться на спинку кресла. Скотт наклоняется за бутылкой, качает её в ладонях и ставит обратно. Он молчит. Впервые за всё время нашего знакомства я не понимаю, хорошо это или плохо. – Погоди, – говорит он наконец, глядя куда-то мне за плечо, – и что, вот это всё – причина того, что ты пытаешься слить меня из своей жизни? Где логика? Я улыбаюсь невольно. Решение в духе Скотта – придраться к деталям, не уловив сути. – А ты готов? – спрашиваю я тихо. – Ты тоже этого хочешь? Потому что есть лишь одна причина не сливать – твоя взаимность. В богатстве и бедности, Дэмиен, в горе и радости, в болезни и здравии. Я редко называю его по имени. И вот тут до него наконец доходит всё в полном объёме. Он выпрямляется и смотрит на меня, и я впадаю в оторопь, обнаружив слёзы в его глазах. – Ты серьёзно? – уточняет он шёпотом. – Да пошёл ты, – отвечаю я в тон. У меня нет сил на это дерьмо. Я сказал больше, чем собирался, и больше, чем говорил кому-либо за всю свою жизнь. Он смотрит, затем встаёт и идёт к двери. Останавливается. – Какого чёрта, – говорит он чуть не плача и в отчаянии бьёт по двери раскрытой ладонью. – Какого чёрта, Майки?! Я молчу. И тогда он возвращается и снова садится напротив, только теперь наклоняется ко мне сам. – Я не буду об этом разговаривать, – заявляет он, – но если ты правда хочешь... Короче, ты – единственный человек в этом чёртовом мире, с которым я готов попробовать, и мне до смерти страшно, но куда сильнее я боюсь окончательно тебя, козла, потерять, ясно тебе? Он принимается расстёгивать рубашку дрожащими пальцами. Я вынужден признать, что его и вправду проняло, что для него это много значит; я никогда не видел его таким, и я ловлю его за руку, прежде чем он вырывает с мясом застрявшую пуговицу. – Не надо, – прошу я. – Слышишь? Я не хочу так. Не желаю, чтобы это было как у подростков, берущих друг друга на «слабо». С трудом, не сразу, но до Скотта доходит смысл моих слов и его собственных действий, и на его лице отражается что-то вроде признательности за то, что я его остановил. – А кроме того, – заканчиваю я безжалостно, – сейчас я не стал бы с тобой трахаться в любом случае. И это, вообще-то, запрещённый приём, зато его руки немедленно перестают дрожать. – Почему это? – воинственно интересуется Скотт. Говорить об этом сложнее и проще одновременно. – Я могу быть ВИЧ-инфицирован, – объясняю я. – Летерби от чего-то умирал. Если от СПИДа, я в зоне риска, но достоверный результат анализов можно будет получить только через полгода. Если я хотел его отпугнуть, то эффекта добился прямо противоположного. Скотт хмурится, обдумывает мои слова, а затем сам берёт меня за руку. – Эй, – говорит он. – Как ты там сказал? В болезни и здравии?.. – Дэмиен, – я улыбаюсь и качаю головой. Мне кажется, что я сплю, и я не хочу просыпаться. Сон, в котором Скотт готов со мной трахнуться, – определённо лучший из снов. – У меня мурашки по спине, – шепчет он, – когда ты зовёшь меня по имени. Я больше не хочу и не могу это выносить, у меня сводит челюсти от желания его поцеловать. – А ещё у меня есть презервативы, – в голос добавляет он. – На случай, если ты об этом, как обычно, не подумал. Он настолько мой Скотт сейчас, что у меня перехватывает дыхание. Я сказал ему правду: я никогда его не разлюблю, потому что полюбил до того, как узнал, что это вообще возможно, и он не может сделать ничего такого, что меня отвратит или оттолкнёт. – Ты правда готов рискнуть? – спрашиваю я и сам чувствую, какой у меня глупый вид. Скотт поднимается, достаёт из кармана презервативы и кидает мне – три штуки лентой. – Кончай уже болтать, – говорит он. – Займи рот чем-нибудь более полезным. Я так и делаю, и он признаётся мне, ошеломлённый и взмокший: – Вообще-то, я имел в виду поцелуи, но так тоже ничего!.. У меня сжимается сердце от страха, что утром он уйдёт навсегда, но когда солнце проникает сквозь шторы, Скотт всё ещё здесь, в моей постели, спит маленькой ложкой в моих руках – и левая, кстати, порядком затекла, так что я осторожно её вытаскиваю. Отодвинуться не успеваю. – Если ты решил смыться по-английски, учти, что я твой номер оплачивать не собираюсь, – сообщает мне Скотт и переворачивается на спину. Вид у него встревоженный, несмотря на шутливый тон. – Ты как?.. – спрашивает он, смущаясь. Вогнать в краску Дэмиена Скотта – бесценно. У меня болят ноги, поясница и задница – Скотт, в отличие от Летерби, чертовски неопытен, зато полон энтузиазма, а ещё невыносимо нежен, и я оставляю все тупые подсказки при себе до следующего раза. – А что, ты передумал на мне жениться? – шучу я в ответ. Он реагирует неожиданно серьёзно. – Майки, – он берёт меня за руку, сплетает наши пальцы и совершенно этого не стесняется. – Прежде чем... Слушай, я должен тебе рассказать. Это длинная история, и я... – Заткнись, – прошу я, прежде чем он начинает заикаться. На поиски в вещах моего старого обручального кольца уходит минут пять, и всё это время Скотт пялится на мой голый зад, так что в постель я возвращаюсь с кольцом и с эрекцией. – Дэмиен Скотт, – я держу серебряный ободок двумя пальцами, – я клянусь, что когда-нибудь выслушаю любые и все твои истории, потому что у нас будет полно времени для этого после того, как ты станешь моим мужем, и до того, как нас обоих где-нибудь шлёпнут. – Вот ты козёл, – радуется Скотт и подставляет безымянный палец. – Поверить не могу... а, к чёрту! Без резинки точно нельзя?.. Он перехватывает мою руку и опрокидывает меня на спину, нависает надо мной, и я вижу, скашивая взгляд, что у него тоже стоит. – Майкл Стоунбридж, – шепчет он, и в его глазах снова плещутся слёзы, – я клянусь, что никогда не заставлю тебя пожалеть о том, что ты мне доверился. Я веду пальцем по его губам. – Скажи, – я замолкаю, не решаясь попросить о признании. Дэмиен улыбается и целует меня. – Da pohuy! – заявляет он решительно и отсасывает мне без резинки. И только потом вновь называет меня козлом и говорит, что любит.