***
Фелипе всегда приезжает в ресторан заранее — ему нужно время, чтобы подготовиться, собраться с мыслями, выудить из скрипки несколько первых, немелодичных высоких звуков, перекинуться парой слов с Марком или Даниэлем — в зависимости от того, кто из них баре, поэтому для Фелипе вполне нормально появиться около шести. Вот и сегодня, он привычно заходит в еще пустой малый зал, где обычно сидят гости, которых классическая музыка интересует хоть немного, проходит через ряды столов к сцене, поднимаясь по ступеням на возвышенность, и кладет футляр со скрипкой на небольшой круглый столик, специально для него поставленный Жаном здесь, оборачивается, в бесполезной, но приставшей за долгие годы выступлений, привычке оглядывать зал и от неожиданности даже делает пару шагов назад. За уже таким привычным столом справа от сцены сидит Лэнс, держа в тонких пальцах бокал красного вина и, в задумчивости вращая запястьем, покачивает бокалом с алкоголем. Фелипе он не видит, ну, или по крайней мере, старательно делает вид. — Boa noite¹, — шумно приветствует его Дэн, выходя за бар; сердце Фелипе уходит в пятки, а Лэнс, чья задумчивость явно была потревожена громким голосом Риккардо, резко вскидывает голову, оборачиваясь. Он смотрит на Фелипе, и его взгляд заметно смягчается, он снова отворачивается, погружаясь в работу. Фелипе не знает, чего он хочет больше — сбежать прямо сейчас и, позвонив Жану, обвиняя его в том, что он вот так просто позволяет представителям криминального мира ошиваться в их ресторане, и отказаться выходить на работу в ближайшие пару недель, или же свернуть шею неуместно шумному Даниэлю. К сожалению, ничего из этого Масса сделать не в праве, поэтому он с тяжелым вздохом плетется в свою гримерку, больше, правда, со временем начавшую напоминать склад, и просто сидит там, до начала вечера «Живой музыки», задумчиво гоняя кончиком пальца по пыльной поверхности стола перед большим зеркалом кругую, блестящую нежно-голубую бусину. «Живая» музыка — как же символично, черт возьми, — мрачно думает Фелипе. Ему, может быть, тоже хочется остаться живым. Да, бесспорно, беднее, на полторы тысячи долларов, нежели сейчас, зато живым. Чтобы не выходить на сцену, думая, за что ему между глаз могут всадить пулю, или в какой непредсказуемый, однако, несмомненно неудачный — для него особенно — момент переговоры Лэнса и Астурийского Принца могут зайти в тупик. Его неусыпная паранойя — которую, впрочем, сам Фелипе называет побочным отростком здравого смысла — считает, что это может случиться очень и очень скоро. В дверь стучат, и Фелипе, вскидывая голову с беззвучным стоном, послушно выходит из своей каморки и бредет на сцену, бросая единственный взгляд на стол в первом ряду, справа от прохода. Лэнс там. С ним Физикелла и кто-то еще — это не Алонсо, но от осознания данного факта не легче. Возможно, уже сегодня что-то пойдет не так, возможно, это последний вечер на сцене для Фелипе. Может, это в принципе его последний вечер в жизни. Смычок ловко касается скрипичных струн, и Фелипе сосредотачивается на собственной музыке, абстрагируясь от всего, что происходит вокруг и вновь выпадая из реальности, как и накануне вечером. Умирать — так с музыкой, — невесело думает Фелипе, но и эта мысль очень скоро выветривается из его головы — ее заменяет музыка. Прекрасная, бесконечная, скрипичная музыка, действующая на Фелипе словно гипноз и играющая роль успокоительного для растревоженного переживаниями сознания Массы. Все откатывается на задний план, и остаются лишь мягкие, обволакивающие, словно морские волны, великолепные пассажи колдовской, подвластной сейчас только лишь его умелым рукам музыки. Спустя пять или шесть композиций — Фелипе сам не уверен в их количестве, ведь играет без продыху — он делает знак Дэну, что берет перерыв, и выходит на воздух. Сегодня холоднее, чем накануне вечером, сумерки густые и вязкие — Фелипе уверен, что в них можно ощутимо путаться пальцами, а ветер, гоняющий сухие желтые листья по земле — пронизывает до костей. Стоя, прислонившись затылком к кирпичной кладке за спиной, Фелипе медленно и глубоко дышит грудью, впуская в легкие колюче-холодный осенний воздух. Мягкое прикосновение к плечу уже не пугает. Открывая глаза, Масса не сразу фокусируется на Лэнсе — первые мгновения мир вокруг расплывается, подергиваясь мелкой рябью, словно кругами на воде. Фелипе неловко хватается за стену позади себя, заторможенно осознавая, что тонкие юношеские пальцы надежно и крепко держат его под локоть. Лэнс глядит с недоверием и беспокойством — эмоции тонкими мазками отражаются на его лице, бледном в ярком свете белесого диска Луны. Его руки крепко вцепились в ткань пиджака Фелипе, однако, в узких плечах, в нервно-ровной — слишком идеально ровной — спине — отголоски долго копившегося нервного напряжение. Легкая, почти невесомая тень усталости, которую можно, так неприкрыто-неосторожно продемонстрировать лишь музыканту на заднем дворе ресторана. Фелипе хочется фыркнуть в подобие невеселого смешка. — Со мной все нормально, — заверяет его Масса, и тонкие пальцы тут же разжимаются. Юноша одергивает свой пиджак, на мгновение застывает в почти хищной позе, прислушиваясь, а затем столь же моментально расслабляется и достает из внутреннего кармана пиджака деньги. Фелипе молча берет их, не спрашивая о сумме — он не уверен, что хочет знать. Юноша уже разворачивается, чтобы уйти, но в последний момент в голове у Фелипе что-то щелкает и он неловко окликает молодого человека: — Лэнс! — он оборачивается, глядит в ответ с немым вопросом. Ждет. — За что вы платите? — этот вопрос звучит глупо — вслух даже глупее, нежели у Фелипе в голове, но он не может удержаться, чтобы не задать его. — За ваш талант, за музыку, — просто отвечает он. — Я слышу эту музыку, и вы это знаете. Лэнс уходит. Да, Фелипе знал, что услышит такой ответ. Не точно такой, но подобный. Он платит за банальное удовольствие для себя, и платит, чего уж греха таить, весьма щедро. Марк был прав — если его музыка по меркам этого юноши стоит именно столько, Фелипе будет от него принимать эти деньги, пока Лэнсу не надоест платить или пока сам Масса не надоест кому-нибудь из его криминального окружения и этот кто-то не прострелит голову незадачливому скрипачу. Но сейчас Лэнс платит, и он вправе наслаждаться этой музыкой. Масса вздыхает и направляется обратно в ресторан, согревая замерзшие ладони теплым дыханием. Во внутреннем кармане его пиджака аккуратно связанная желтоватой резинкой лежит пачка стодолларовых купюр, общей суммой ровно в пять тысяч.***
На следующий день Фелипе даже не успевает выйти из дома — его телефон буквально взрывается возмущенно-недовольной трелью входящего звонка. На том конце провода Марк — удивительно возбужденный, неопределенно-несобранный, крайне непохожий сам на себя. — Марк? — в первую секунду разговора Фелипе сам не узнает свой голос — таким он кажется хриплым от неожиданности и — чего уж греха таить, всполошившегося глубоко внутри параноидального беспокойства как за друга, так и за ресторан в целом. — Фелипе, у нас забронировали весь ресторан на вечер. Требуют тебя, — Уэббер тяжело вздыхает в трубку и тот час же зло посылает невидимого Фелипе второго собеседника, видимо, весьма неудачно вклиннившегося в разговор. — У нас даже кухня на ушах стоит. — Банкет? — с едва теплящейся надеждой в голосе спрашивает Масса, хотя, он почти уверен, что, конечно же, это никакой не банкет, и если внимательно покопаться в биографиях тех людей, которые на сегодняшний вечер сняли их заведение, то на пару десятков уголовных дел можно будет наскрести историй. Марк удрученно молчит, тяжело дышит на том конце провода, не отвечая. Фелипе понимает его без слов и, скрепя сердце и проглотив мерзкий, скользкий ком, вставший в горле, тихо говорит: — Я приеду, Марк. В течении получаса буду. Уэббер молча кладет трубку, а Фелипе чувствует, как чуть ниже затылка, прямо в основании черепа возникает сверляящая головная боль, которая, видимо, не намерена отпускать его в ближайшее время, руки отвратительно мелко трясутся, и желудок закручивается в холодный мерзкий узел, медлено раздувающийся внутри до таких размеров, что чувствуется даже где-то под грудной клеткой. Фелипе пытается унять панику. Он обещал Марку приехать, да и Лэнс должен быть там — в этом скользком шипящем клубке ядовитых змей он кажется единственным, кто хоть немного заслуживает доверия. Такая же змея — бесспорно, но — Фелипе очень надеется — возможно, хотя бы, чуть менее ядовитая. Опасная, но не смертельно. Хотя — Масса поспешно себя одергивает — кому он врет. Он точно такой же: как тщеславный, но беспощадный Астурийский Принц — Фернандо Алонсо, как шифрующийся, подкупающий симпатичной мордочкой — Джанкарло Физикелла, как… как Фелипе не может придумать больше никого, судорожно вспоминая криминальные сводки. Да хотя бы как этот — холеный, всегда умудряющийся выглядеть как картинка со страниц гламурного журнала — Темный Рыцарь — одна из самых видимых фигур британской мафии — Льюис Хэмилтон. Боже, — думает Фелипе, — это же настоящая паранойя. Масса на секунду прикрывает глаза, глубоко вздыхает и, крепко сжимая футляр со скрипкой, словно он — то единственное, что позволяет Фелипе держать голову холодной, выходит за дверь. На такси он быстро добирается до ресторана. Часть персонала, еще даже не в форме, стоит перед главным входом. Фелипе быстро кивает всем наперебой, проталкиваясь к дверям, где, нервно барабаня пальцами по косяку, стоит Жан, какой-то неестественно бледный и слегка рассеяный. — Фелипе, — на лицо Тодта возвращается какая-никакая краска, когда он видит своего, слегка запыхавшегося скрипача. — Марк за баром, все тебе расскажет. Заходи, — Жан совсем не по-отечески подталкивает Фелипе в спину, отчего у Массы создается впечатление, будто его отправили прямиком на съедение акулам, самолично убедившись, что никому он поперек горла не встанет. Мерзкое ощущение, нечего сказать. Фелипе даже не доходит до малого зала — замечает спину Марка, маячащую в дверях кухни, и идет прямиком к нему. Помимо Уэббера, на кухне уже и их шеф — Кими, с как всегда недовольным лицом, и кое-кто из официантов — мимоходом Фелипе замечает Феттеля, Сутиля, и, кажется, еще несколько человек, но за общим волнением их лица как-то смазываются, так что даже Фелипе не может сказать с уверенностью, с кем из своих товарищей разделит свой сегодняшний, вероятно, последний вечер. Марк не сразу замечает его, но как только Райкконен услужливо кивает головой в его сторону, обнаруживая присутствие Массы, на лице Уэббера расплывается странное выражение — смесь облегчения и усилившегося стократ беспокойства, однако, уже за сохранной не собственной шеи. Рта Марк раскрыть не успевает. — Тебя ждут. Малый зал, — коротко рубит Кими, и Фелипе даже уточнять не требуется, кто именно его ждет. Масса кивает и послушно уходит. Сердце вязким комком бьется где-то в горле. В малом зале темнее и тише, нежели в основном, сюда не доходит общая суматоха и все, в общем-то, выглядит так, как в обычные вечера, которых на памяти Фелипе было уже очень много. Однако, что-то, все же, неуловимо изменилось. Казалось, опасность витала в воздухе, прямо под носом. Общее напряжение можно было резать ножом и подавать сегодняшним гостям вместо десерта. Уверен, они бы оценили, — мрачно подумал Фелипе, усмехаясь про себя, однако внешне сохраняя отдаленное подобие спокойствия. Как он и ожидает, Лэнс здесь. Он сидит на краю сцены, серьезный, собранный, готовый, кажется, к чему угодно. Фелипе уверен, что именно с таким лицом он может пустить пулю в лоб кому угодно. Сегодня — не исключено, что даже ему. Он в брючном костюме, со спрятанной под пиджаком кобурой. А был ли он хоть раз без нее? — думает Фелипе. По всему выходит, что нет. Лэнс крутится рядом с опасными — чрезвычайно опасными — не знающими жалости людьми. Рядом с ними ходить без кобуры или без ножен (или без того и другого) — величайшая глупость и самоубийство. Масса идет прямиком на сцену — от него не требуется ничего, кроме как выйти, достать скрипку из футляра, и сыграть. Сыграть также, как играл десятки вечеров до этого. Утонуть в своей музыке, очаровать ею зал, принять искренние благодарности — и возможно, легкое финансовое снабжение — и уйти. Ничего сложного. На сцене нет места ни страхам, ни волнению — есть место только для музыки. Фелипе здесь — ради музыки, чтобы выпускать ее, заключенную в лакированное дерево скрипки и натянутые струны, смазанные канифолью, куда-то вверх, к небу, в далекую, недосягаемою, звездую бесконечность. Ну, и возможно, немного в души окружающих людей. Но это — совсем редкость. Нет сейчас этих душ, что могут слышать музыку также, как ее слышит Фелипе, но это совсем не важно. Пока Фелипе может, он будет играть. Играть для Марка, который всегда впадает в некий транс, стоя за баром под звуки его скрипки, для Жана, который теперь редко приходит, но когда приходит, забывает, кажется обо всем, что происходит не просто за стенами его ресторана, а даже за пределами его собственного пузыря вакуума, в который он проваливается, слушая игру Фелипе. Для себя самого — вдруг понимает Фелипе — для того, чтобы самому отключиться от реальности, стоя здесь, со смычком в руке — он будет играть. Он должен. Даже для Лэнса. Потому, что он платит за эту музыку. Он платит за его талант. И Фелипе должен сыграть для него. — Моцарт, — тихо говорит Лэнс, и его голос — спокойный, ровный — неумолимо выдергивает Фелипе из его размышлений. — Сегодня это будет Моцарт. — Потому, что вы так хотите? — Фелипе позволяет себе легкую наглость, заключенную в этом вопросе. Он уверен, что Лэнс слышит этот едва заметный вызов, и убежден, что он знает, что под дерзостью прячется страх. — Не только я, — уклончиво говорит молодой человек. — Сегодня здесь особые гости, — Фелипе слегка заторможенно кивает, он слабо понимает, в какую игру играет Лэнс, но вынужден, неловко прощупывая почву под ногами, рискующую в один момент проломиться под ним, словно тонкий лед, принимать эти правила. — Вы будете в основном зале, или здесь? — вопрос на самом деле пустой, но Фелипе хочется чем-то занять эфирную, невыносимую тишину, хотя бы таким, бессмысленным, вялотекущим диалогом — белым шумом, но не более. — Здесь, — торопливо отвечает он. — Настраивайтесь пока на вечер, я вас оставлю, — Лэнс резко встает и идет к выходу из зала, но прежде чем скрыться за портьерами, разделяющими помещения, он вдруг, оборачивается и, тише, чем обычно, медленно чеканя, будто набираясь сил перед каждым сказанным словом говорит: — Что бы ни случилось, не смейте, стоя на сцене, оборачиваться, — на последнем слове его голос надламывается, и он уходит. Фелипе с шумом втягивает воздух сквозь плотно сжатые зубы. Не оборачиваться… Хорошо. Он не будет. С этой странной, рваной реплики Лэнса до того момента, как Фелипе выходит сцену, проходит где-то полчаса, может, чуть больше, или чуть меньше — Фелипе не уверен. Он вообще не уверен ни в чем, кроме привычного веса скрипки на плече и неуклюжей длины смычка в его руке. Отчего-то именно смычок и скрипка его успокаивают. Он глубоко вздыхает последний раз и, прикрывая глаза, чтобы яркий свет в первые секунды не слишком раздражал зрение, выходит на сцену, почти моментально начиная играть. Звуки из скрипки выходят невероятно чистые и звонкие — нежные и протяжные — и Фелипе неожиданно чувствует, что от этой музыки у него у самого перехватило дыхание. Напоминая себе, что надо бы дышать — пока ему еще позволено — Фелипе выравнивает дыхание и из-под полуопущенных век осматривает зал. Первоначальное беспокойство, колотящееся мерзким маленьким молоточком в основании черепа вдруг сменяется почти истерически-смехотворным облегчением — зачем вот он сегодня днем ненароком вспомнил Льюиса? Вот он — вальяжно раскинувшийся на широком темно-красном диване с декоративной плюшевой подушкой под спиной и бокалом красного вина в руке. Рядом с ним — Тото Вольф, и Лэнс, здесь же, слева от Льюиса, между ним и Вольффом. Это трио опаснее Астурийского Принца и Физики вместе со всеми их людьми. Британская мафия против испанской — настолько глупо, что даже смешно. Вольфф и Хэмилтон — союза опасней Фелипе видеть еще не приходилось, тем более, в такой непосредственной близости. А Лэнс, верно, исполнял роль парламентера — красивый, хитрый — беспринципная и не менее беспощадная дрянь, которая если уж вцепилась когтями, так либо добьется своего, либо вспорет глотку, и даже бровью не поведет. Фелипе едва заметно встряхивает головой, отгоняя ненужные мысли от себя, постепенно все глубже и глубже погружаясь в музыку, медленно пронизывающую все окружающее пространство своими едва заметными, мелко дрожащими серебряными нитями. Фелипе хочется верить, что души собравшихся в зале людей — это хрустальные шары, хрупкие, но мутные внутри, а эти серебрянные струны — серебрянные стрелы, мягко, но настойчиво произывающие шары, словно огромные бусины, разгоняющие в них всю эту внутреннюю суматоху, туманную неизвестность, зажигающие их изнутри. Фелипе чувствует на себе взгляд Лэнса — его душа, уже не мутный шар, а крохотная блестящая звездочка, которую Фелипе держит в своих сухих ладонях. Он слышит эту музыку, он видит серебряные нити, касается их так же умело, как пальцы Фелипе касаются струн его скрипки. Мимолетный взгляд в зал, моментальный анализ аудитории, и вот, в ладонях Фелипе еще одна крохотная звездочка — Льюис, неотрывно следящий за музыкантом, погружающийся в музыку. Он тоже ее слышит, и Фелипе уверен в этом. Смычок едва заметно вздрагивает в его руках — Лэнс и Льюис, внимают каждой ноте, извлекаемой из старой скрипки Фелипе, и «Реквием» — протяжный, тяжелый, надрывный «Реквием» заставляет две звездочки в ладонях Фелипе сиять все ярче, невидимые тонкие серебряные нити звенеть все тоньше. Как вдруг в воздухе лопается пузырь назревающего с вечера напряжения, из-под смычка выходит неверная нота — спиной Фелипе чувствует чье-то присутствие позади себя, отчего короткие волоски на его затылке встают дыбом. Фелипе не позволяет себе сбиться больше, чем на одну ноту, он продолжает играть, глазами находя Лэнса — он сжимает в руке пистолет — Фелипе видит его гладкий блестящий ствол, тяжелую, массивную рукоять, зажатую в тонких пальцах юноши. Мелодия взвивается вверх, к потолку, композиционное напряжение растет, как и страх Фелипе, медленно поднимающийся по его позвоночнику. Над его ухом раздается едва слышный щелчок, и в этот самый момент Лэнс стреляет, а смычок криво мажет по струнам, издавая мерзкий высокий звук. Фелипе резко зажмуривается. Следующее, что он осознает, открывая глаза, и пытаясь вздохнуть — это то, что сидит на кем-то заботливо подтащенном стуле, а воротник белой рубашки слишком сильно давит ему на шею, не давая вздохнуть. Резко вскакивая, но все еще покачиваясь на не слишком твердых ногах, Фелипе почти бегом выскакивает на задний двор и, откидываясь спиной на холодную стену, отчаянно закашливается, пытаясь расстегнуть душащий воротничок. Чьи-то ловкие пальцы преуспевают в этом лучше его собственных, и Фелипе резко открывает глаза, рассеяно и потеряно глядя прямо перед собой. Лэнс. Со слишком явно проступившим на лице беспокойством, и все еще с едва заметными отголосками музыкальной магии, легкими мазками прочерченными в его чертах и движениях. Фелипе не знает почему, но поцеловать олицетворение мафии в мужском обличье сейчас кажется ему вполне логичным поступком. Одна его ладонь — теплая, сухая, с шершавыми подушечками — на мягкой щеке молодого человека, другая — на середине грудной клетки, где под ней отчетливо бьется сердце. — Мне ничего за это не отстрелят? — тихо спрашивает Фелипе, отпуская Лэнса от себя. Он тихо смеется в ответ, качая головой. Фелипе откидывается на стену позади себя. Это хорошо, — думает Фелипе. Голова его кажется сейчас тяжелой, свинцовой, и странно пустой. Он украдкой смотрит на Лэнса, детально вспоминая его резкий и внезапный выпад, уверенно вскинутую руку, сжимающую пистолет и оглушающий выстрел. Он стрелял Фелипе за спину — он мог бы убить его, если бы оружие в его руках дрогунуло. Но ведь он — мафия. В его руках не может быть неуверенности в том, что пуля попадет точно в цель. Он не имеет права промахиваться. Лэнс отходит от стены, и глядит на Фелипе — не вопросительно — выжидательно. Масса не успевает спросить чего же еще эти людят хотят от него — от маленького музыканта — как молодой человек отвечает на так и не заданный вопрос: — Едем. У нас сегодня еще одно — выездное — выступление, — и Фелипе соврал бы, если бы сказал, что ничуть не смутило предпоследнее слово, намеренное выделенное голосом. Они идут к главному входу, через соседний проулок, не через ресторан, и Фелипе уверен, что то, что случилось не далее, как десять минут назад в зале — это еще не самое шокирующее, что ему доведется увидеть за сегодняшний вечер. Перед входом в ресторан стоят два черных Мерседеса, блестящих в бледном лунном свете как спинки огромных диковинных жуков, Льюис, сжимающий футляр со скрипкой Фелипе, ждет их возле одной из машин. Лэнс открывает дверь, без слов приказывая Фелипе садиться в салон. Внутри пахнет кожей, и хвойным освежителем воздуха для автомобилей. Через зеркало заднего вида Фелипе улавливает внимательный взгляд почти прозрачных глаз светловолосого водителя. Он ничего не говорит, только смотрит тяжело и немного задумчиво. Лэнс и Льюис что-то обсуждают снаружи, и, возможно, ждут Тото, потому стоит лишь Вольффу выйти из ресторана, оба синхронно оборачиваются к нему, обмениваясь еще какими-то короткими репликами. После чего Тото пожимает руки обоим и садится в салон второго Мерседеса. Фелипе ежится под пронзительным ледяным взглядом водителя, ощущающимся на коже даже если он был брошен сквозь зеркало, и слегка вздрагивает, когда Льюис и Лэнс садятся в машину и за ними захлопываются двери. Фелипе вынужден делить заднее сиденье с Льюисом, в то время как Лэнс сидит рядом с водителем, что-то объясняя ему. Сути разговора Фелипе понять не может — он не говорит по-фински. Однако мужчина кивает Лэнсу, и Мерседес плавно трогается с места. Фелипе не следит за дорогой — за окном непроглядная темень, а Массу после всего пережитого стресса клонит в сон. Возможно, спать в машине полной потенциальных убийц и не самое верное решение, однако вязкой дремоте сопротивляться становится все сложнее, и в конце-концов Фелипе засыпает, уронив голову на плечо. Льюис неодобрительно косится на него, после чего, уже уверенный, что их пассажир довольно крепко спит, недовольно шипит с заднего сиденья: — Чего ради мы тащим его с собой, можешь мне объяснить? — Лэнс оборачивается на него через плечо. — Барон хотел, чтобы мы привезли его, — он пожимает плечами, бросая короткий быстрый взгляд на Фелипе. — Зачем? — более лаконично формулирует вопрос Льюис. Валттери, не отвлекаясь от дороги, фыркает вместо ответа. — Я не знаю. Моя работа — не вопросы задавать, а делать так, как сказал Барон, — Лэнс снова поворачивается, несколько секунд глядя Льюису в лицо, а зетем, вскидывая одну бровь, елейно-язвительным тоном, добавляет: — И твоя, между прочим, тоже. Или ты забыл, кому принадлежат наши задницы? Льюис ничего не отвечает и, недовольно складывая руки на груди, растекается по заднему сиденью, упираясь коленями в кресло перед собой. Лэнс и Валттери тихо переговариваются по-фински между собой. Когда Мерседес останавливается перед огромным загородным пентхаусом, Льюис уходит первым, не дожидаясь возобновления потока колючих шуточек от напарников, а Лэнс осторожно касается плеча Фелипе, плавно вырывая его из объятий Морфея. — Нас ждут, — говорит юноша тихо, и вместе они выходят из машины. Температура на улице успела опуститься еще на пару градусов, и Фелипе вынужден до боли, сковывающей скулы, сжимать челюсти, чтобы не стучать зубами и плотнее запахивать тонкий, потрепанный временем пиджак, стараясь унять дрожь. От холода или, все-таки, от страха? Влажная почва приятно пружинит под ногами, в воздухе отчетливо чувствуется запах леса, окружающего пентхаус, прелых осенних листьев, земли и ночи. Фелипе вдыхает полной грудью, едва заметно улыбаясь уголком губ. Почему-то в такой обстановке он чувствует себя странно-живым. Фелипе сжимает футляр со скрипкой, молча следуя за Лэнсом по всему бесчисленному множеству коридоров, сквозь которые молодой человек ведет его, безошибочно толкая нужные двери и превосходно ориентируясь в этом лабиринте, в котором Фелипе мысленно успевает заблудиться раз шесть, пока они, наконец, не доходят до нужного зала — это одновременно и огромная гостиная, и обеденный зал с длинным столом из темного дерева и соседствующим с ним величественным фортепиано. Фелипе на мгновение останавливается возле инструмента, бережно и, кажется, немного завороженно проводя пальцами по гладкому черному лаку. Лэнс забирает у Фелипе футляр со скрипкой, оставляя его на столике рядом с фортепиано, и они выходят из зала. — Сколько тебе нужно времени, чтобы настроиться на игру? — спрашивает Лэнс, когда они поднимаются по узкой лестнице, куда — Фелипе даже гадать не хочет. — Мне нужно увидеть ноты, чтобы я мог ответить на твой вопрос, — тихо отвечает Фелипе, глядя себе под ноги. Ему все меньше и меньше начинает нравится это место и люди, среди которых он оказался. Они останавливаются возле ничем не примечательной двери, и Лэнс оборачивается, глядя на Фелипе сверху вниз, из-за того, что стоит на ступеньку выше него. — Ноты на кресле, костюм в шкафу. Вторая дверь ведет в ванную, — рвано инструктирует он, пропусакая Фелипе в комнату. Дверь за ним не запирается, но Фелипе все равно кажется, что он в этой комнате, как в ловушке. Ему не выбраться отсюда — только не через этот лабиринт коридоров, через который Лэнс провел его сюда. Остается надеяться, что после этого, «приватного» концерта его отпустят, а не вывезут в лес и не прикопают под ближайшей елкой. Вздыхая, Фелипе лениво перебирает ноты, узнавая в них мелодию, которая уже звучала из-под его смычка. Стараясь успокоить вновь проснувшееся волнение, Фелипе облачается в предложенный ему хозяином пентхауса костюм, морщась от напускной эпатажности, застегивая воротничок алой рубашки. Боже, это вычурно и пошло, — думает Фелипе, стоя перед зеркалом. Но поток его мыслей прерывает неуверенный стук в дверь. Фелипе берет ноты и поспешно выходит. Лэнс тоже приоделся — на нем черный костюм из бархатной, едва заметно переливающийся в свете ламп ткани и алая — такая же как у самого Фелипе — рубашка с парой вальяжно расстегнутых верхних пуговиц. Внезапно, Фелипе понимает, для кого в обеденном зале приготовлено фортепиано, и пока они спускаются по крутой, узкой лестнице, Масса украдкой рассматривает пальцы Лэнса. Длинные, бледные, узловатые — вполне музыкальные пальцы, которые, впрочем, могут не только клавиши перебирать, но и вполне уверенно сжимают рукоять пистолета — Фелипе вспоминает это зрелище и нервно передергивает плечами. Двери в зал открываются почти неслышно. Обеденный стол развернули так, чтобы каждый из присутствующих мог насладиться видом на музыкантов, ненужные стулья унесли. Фелипе насчитывает всего шесть мест за столом — три, напротив двух и одно кресло во главе стола. Одно место, к неудовольствию Фелипе, уже занято — слева от главы грядущего застолья сидит Льюис. Он мало обращает внимание на все, происходящее вокруг, потерявшись в телефоне. Лэнс в успокаивающем жесте сжимает предплечье Фелипе; его темные волосы лежат волнами, спускаясь почти до плеч — красивое зрелище. Масса поджимает губы, кивает ему и откладывает ноты — они ему не понадобятся. Лэнс усаживается за фортепиано, мягко перебирая клавиши, Фелипе на пробу проводит смычком по струнам. Он давно не играл в сопровождении другого инструмента, но почти уверен, что легко с этим справится. В их паре — ведущее фортепиано, поэтому главное для Фелипе, не опоздать со вступлением, а затем — слышать, что играет Лэнс, аккомпанируя ему. Двери зала распахиваются, впуская еще двоих мужчин, незнакомых Фелипе. Лэнс оборачивается на Массу через плечо, кивая, и впервые касается клавиш в соответствие с нотами. Фелипе вступает следом за ним. Музыка — тяжелая, громадная, неповоротливая в начале, плывет под потолок, вытягиваясь, закольцовываясь, постепенно истончаясь. Клавиши кажутся непослушными под пальцами Лэнса — он растягивает вступление, и Фелипе не сразу понимает, что его мелодия идет словно бы с расширением в два такта, однако спохватывается Фелипе очень вовремя, и надсадному, грубому фортепиано тонко, высоко и нежно начинает подпевать скрипка. Музыка все летит куда-то высоко, вверх, чистая, четкая, утонченная, несбиваемая, но словно бы с ощутимым надрывом. Тонкие пальцы пляшут по фортепианным клавишам, смычок взлетает над скрипичными струнами, музыка все полнится, полнится, пока не станет настолько огромной — невыносимо-возвышенной, глубокой — что, кажется, даже в стенах просторного дома ей тесно. Фортепианная партия достигает своего апогея, и после этого лишь скрипка — с ее серебрянным звоном — несколько мгновений плачет в тишине, а затем снова — тяжелый звук фортепиано набирает силу, обороты, становится еще полнее и больше, чем он есть сейчас, и уже вместе со скрипкой на два голоса, они наращивают свою внутреннюю силу, которая потом внезапно лопается, словно мыльный пузырь, и на пару минут воцаряется тишина. Фелипе тяжело дышит — непросто пропускать музыку через себя, особенно — такую. Он оборачивается на Лэнса, но тот не смотрит в сторону Фелипе — его взгляд обращен к столу, во главе которого, во всем своем величии молчаливой силы и власти сидит человек, которого Фелипе надеялся не увидеть никогда в жизни, про которого писали газеты и криминальные сводки, где с черно-белых фотографий он так же вот кривовато улыбался и смотрел этим своим фирменным, нечитаемым взглядом зеленых — теперь Фелипе отчетливо видит, что зеленых — глаз. Красный Барон Михаэль Шумахер Филипе нервно ведет плечами, опуская скрипку. Он кладет ее на столик, рядом со своим футляром и нотами, и слегка растерянно смотрит на Лэнса. Молодой человек ободряюще улыбается, его темный взгляд уже не пугает Фелипе; он грациозно выскальзывает из-за инструмента и легко подталкивает Фелипе к столу, где как раз еще два свободных места. Для нас, — понимает Фелипе, послушно, но медленно двигаясь в указанную сторону, с лицом, будто его ведут на казнь. Михаэль наблюдает это короткое представление не без веселья на самом дне его хитрых зеленых глаз. Фелипе усаживают по правую руку от Шумахера, и Массе нужно очень постараться, чтобы ненароком не задеть локтем локоть Красного Барона. Однако, Михаэль делает это словно специально — случайные касания локтями — не дискомфортные, скорее, по-своему дразнящие — мафия просто развлекается — поэтому Фелипе просто не реагирует на них. И Шумахеру довольно быстро это наскучивает. — Герр Шумахер, — установившееся молчание, хотя, если быть точным — неприкосновенное безмолвие — нарушает спокойный голос Лэнса, и Красный Барон вопросительно поднимает на него взгляд. — Испанцы нарушили соглашение, — продолжает он, принимая молчаливое приглашение говорить. — Один из их людей посмел явиться сегодня с оружием во время нашей встречи с Вольффом. — Кто? — между бровей Шумахера залегает неглубокая складка, свидетельствующая о его ярко-выраженном недовольстве, неуспевшем, впрочем, еще перерасти в явное раздражение. — Сайнс-младший. Фернандо слишком опроветчиво разбрасывается своими людьми, — губы Лэнса искажает жестокая усмешка, Фелипе незаметно вздрагивает на своем месте. Масса украдкой наблюдает за всеми присутствующими за столом, без опаски, но с легкой тревогой вглядываясь в незнакомые лица. Профиль Шумахера он уже неоднократно видел в газетах, однако, сейчас, мимолетно отмечает острые скулы, квадратную нижнюю челюсть с выдающимся вперед подбородком, узкие, плотно сомкнутые губы и, конечно, глаза — с живым, опасным зеленым огнем на самом дне. Даже в подчеркнуто расслабленной, слегка вальяжной позе Михаэля отчетливо видна его хищная власть, жестокая сила; осязаемая угроза, исходящая от этого человека заключена в каждой его черточке, кажущейся от этого острее и резче, чем она есть на самом деле. Фелипе никогда не скажет вслух, но какое-то немое благоговение перед Красным Бароном в нем сейчас гораздо сильнее страха. — Алонсо трус. Вдобавок еще и не умеет сохранять нужных людей рядом с собой, — Михаэль говорит жестко, словно рубит, в его голосе сквозит ядовитая неприязнь к Астурийскому Принцу. — Сделайте так, чтобы ни одна единица товара больше не попала им в руки. А после этого, я думаю, уже Льюис сможет встретиться с ним. — Хотите запугать его? — вопросительно роняет светловолосый юноша, сидящий рядом с Хэмилтоном, хранивший до этого осторожное молчание. Фелипе кидает быстрый взгляд на говорящего. Тонкие, женственно-нежные черты лица, светлые пушистые волосы, холеные тонкие руки — слишком хрупкий силуэт, почти стеклянный — такой же угловато-острый, но в глазах — ледяной огонь, совсем не такой, как во взгляде Лэнса. У них есть, несомненно, что-то общее, но если Лэнс — излишне живой, по-странному — по-мальчишески совсем — подвижный, скрывающий это под маской безразличия, но все равно, горящий изнутри беспокойной, опасной силой, тот этот — совсем другой. Холодный, словно бы правда — изо льда — отстраненный, с застывшим безразличием на красивом лице. — Он уже боится, Нико. И чувствует рядом предателя, — зеленый взгляд мимолетно скользит по Лэнсу, и тот усмехается. — А с Льюисом у него давние счеты. И настало время платить по этим счетам, — Михаэль выразительно приподнимает светлые брови. Фелипе, во время речи Шумахера, украдкой следит из-под полуопущенных ресниц за Льюисом. Вот уж в ком напускная вальяжная расслабленность и обманчивая мягкость черт. В нем нет злобы, но тяжелая, невидимая, тщательно скрываемая сила угадывается в лживо-легких, мимолетных движениях. Хищная красота, невидимая, неясная, но ощутимая угроза, тот самый огонь, который Фелипе впервые увидел в Лэнсе, в Льюисе гораздо коварнее, потому, что хорошо скрыт, и если Михаэль — олицетворение безраздельной власти, то Льюис — какая-то почти звериная, грациозная опасность. — Карма, — ядовито фыркает Хэмилтон. Остаток ужина проходит в тишине, нарушаемой лишь звоном столовых приборов о посуду. Лэнс пристально следит на наполненностью бокалов у всех трапезничающих. Фелипе и сидящему напротив самого Лэнса Нико Росбергу приходится подливать чаще всего. Когда тарелки и бокалы пусты, Лэнс первым встает из-за стола и, подходя к Михаэлю, что-то тихо спрашивает у него. Шумахер согласно кивает ему, после этого тоже покидая свое место. Льюис передислоцируется в кресло возле незажженого камина, максимально удобно усаживаясь в нем — перекинув ноги через подлокотник и подсунув маленькую подушку под спину. Лэнс, видя это, только усмехается — что за проснувшаяся обманчиво-детская, расслабленая непосредственность. Михаэль стоит на выходе из зала, о чем-то беседуя с Нико, а Фелипе медленно собирает свою скрипку. Вот и кончилось приключение, — размышляет Фелипе. Мафия, убийства, музыка, и Красный Барон с этим его хитрющим зеленым взглядом… — додумать свою мысль Масса не успевает — на его плечо уже в знакомом жесте ложится узкая рука. Фелипе вопросительно глядит на Лэнса. — Герр Шумахер интересуется, не сыграешь ли ты для него… persönlich²? — на дне темных глаз молодого человека теплится рыжеватым угольком какая-то невысказанная хитрость, безобидная уловка, на которую Фелипе в праве повестись или простодушно отказаться. Предоставленный выбор — не иллюзия и не обман — полноправная ответственность Фелипе, и, возможно, совсем чуть-чуть, проверка на прочность. Фелипе интуитивно улавливает смысл сказанного по-немецки слова, мимолетно отмечает, как пушистые ресницы отбрасывают едва видимые острые тени на бледные, едва-едва начавшие розоветь от вина, щеки Лэнса, а затем, сам не зная почему, согласно кивает, и сжимая футляр со скрипкой, направляется в сторону Михаэля — величественного и сильного, но уже совсем не пугающего. Вместе они покидают зал. Нико уже давно ушел, Дженсон — как всегда молчаливая, беззвучная тень — ускользнул так, чтобы никто не заметил его отсутствия; хотя, у Баттона что присутвие, что отсутвие — все едино. Лэнс повернулся к Льюису, который, казалось, задремал в столь странной, неудобной, совершенно неподходящей для сна позе, однако, почувствовав на себе пристальный взгляд, открыл глаза и улыбнулся. — Сыграешь мне тоже… persönlich? — безбожно коверкая немецкое произношение своим британским акцентом и белозубо скалясь, интересуется он. Лэнс вздыхает, усаживаясь за фортепиано, мягко перебирает пальцами несколько клавиш и начинает играть. Под потолок пентхауса льется тяжелая, могущественная, полная мелодия, с тонким, высокоголосым, едва слышным, но постепенно набирающим звучание серебрянным звоном невидимых, тонких полупрозрачных струн, уже звучавшего накануне «Реквиема».