Часть 1
5 октября 2021 г. в 22:09
Вечернее тепло ложится на плечи мягким пледом, когда Тсуна выходит из ресторана на улицу. В нём — рюмка коньяка на пустой желудок, и теперь его немного подташнивает. На нервной почве он почти не ест, и вскоре его ждёт отповедь от Гокудеры, которого это импровизированное голодание абсолютно не устраивает.
Гокудера, на ходу закуривая, открывает перед ним дверцу машины. Взгляд цепляется за его руку, на которой поблескивают часы, выглядывающие из-под рукава пиджака и подчёркивающие контуры запястья. В салоне душно. Тсуна ослабляет узел галстука, откидывается назад, и лишь когда машина, наконец, трогается с места, чувствует, что тошнота понемногу отступает. Отношения между семьями слишком напряжены, всё висит на волоске, и Тсуна просто не может себе позволить отвлекаться на еду, сон и даже плохое самочувствие.
Гокудеру это, конечно же, не волнует. Он ведёт машину, выставив локоть в открытое окно, и разглагольствует о том, что Тсуна совсем о себе не заботится. Тсуна и рад бы — но не может. Его единственный источник энергии сам же его и добивает. И Тсуна дорого бы отдал за то, чтобы спать вволю и не просыпаться в холодном поту в ожидании неминуемой бури — бури под названием «самобичевание Гокудеры Хаято».
Каждый раз, когда они встречают утро в одной кровати, на Гокудеру накатывает полу-истеричное состояние: он непрестанно извиняется за случившееся, а раскаяние и сожаление льются из него едкой кислотой. Тсуна думал, что они — взрослые люди, и что между ними всё происходит по обоюдному согласию, но, видимо, его вселенная в чём-то отличается от вселенной Гокудеры.
Гокудера просит прощения за то, что позволил себе лишнее, за то, что был слишком нетерпелив и груб, за то, что вообще посмел прикоснуться. Вот только он никогда не позволял себе лишнее — это Тсуна всегда звал его к себе или приходил сам, Тсуна первым целовал его и обнимал. И Гокудера никогда не был груб, потому что, как податливый пластилин, мягкий от тепла рук, подстраивался под ситуацию и под моральное состояние Тсуны. Уж скорее это Тсуне следовало бы иной раз извиняться за излишнюю напористость.
Кто-то из них двоих точно спятил и видел то, чего нет.
Иронично, как чуток Гокудера в постели, и как слеп во всём остальном. Впрочем, Тсуна тоже не понимает Гокудеру. Не чувствует его. Не считывает его настроения. Гокудера — как открытая книга, неспособная удержать в себе бурлящие эмоции, но Тсуна будто смотрит на её страницы сквозь кривую линзу и видит искажённые буквы. Он даже не знает, действительно ли между ними всё взаимно, или он сам себе это придумал. Чувство долга в Гокудере слишком сильно, его преданность — обоюдоострый нож, который когда-нибудь вскроет их обоих. Тсуна не хочет видеть в своей постели человека, который ложится туда только потому, что должен, но хочет видеть там Гокудеру, и это какой-то чёртов замкнутый круг.
Разговаривать с ним невозможно — он утекает, как вода сквозь пальцы, то ли притворяясь, то ли действительно не понимая, в чём дело. И слышит он только то, что хочет слышать, а это — «ты плохой», «ты не справился», «я разочарован». Словно их отношения для него — испытания веры.
Тсуну это просто разрушает.
А ведь они даже неспособны обращаться друг к другу по имени. «Десятый» и «Гокудера-кун». У Гокудеры красивое имя — мягкое, как коробочка хлопка на тонком засушенном стебле, — но Тсуна не может заставить себя произнести его вслух... потому что то же самое не может сделать и Гокудера.
— Отвези меня к морю, — негромко просит Тсуна, прижимаясь лбом к холодному оконному стеклу. Он чувствует себя безгранично уставшим. Плечи ноют от взваленного на них груза, нервы звенят от напряжения. К счастью, Гокудера всегда быстро засыпает, и у Тсуны остаётся немного времени на то, чтобы бездумно смотреть в потолок, кожей чувствуя чужие объятия и размеренное дыхание. Обманчиво кажется, будто все проблемы решаемы, будто ему всё по плечу, и Тсуна безмерно благодарен ему за эти моменты безмятежности. Но потом наступает утро, Гокудера просыпается и сбрасывает его с небес на землю.
— Это может быть опасно, Десятый, — возражает Гокудера.
— Ты же со мной, — устало отвечает Тсуна, глядя на проносящиеся за окном огни. — О какой опасности может идти речь?
Он говорит правду и действительно готов доверить свою жизнь Гокудере, но становится тошно от того, что сказано это было с умыслом. Манипуляции отвратительны, но если не подталкивать Гокудеру в нужном направлении, нажимая на правильные точки, Тсуна точно сойдёт с ума.
До моря около часа езды, и он успевает погрузиться в изнурительную дрёму, после которой чувствует себя не отдохнувшим, а изломанным. Проснувшись, он зябко ёжится, кутаясь в пиджак — Гокудера всё ещё (или снова?) курит, так и не подняв стекло, и в окно врывается сырой морской воздух. Мотор молчит — они на месте.
Какое-то время Тсуна молча смотрит через лобовое стекло на открывающийся пейзаж: надвигается шторм, волны в ярости бьются о скалистый берег, по небу плывёт переливчатая серость. Себя он ощущает безвольной веткой в самом центре шторма.
— Сядь ко мне, — просит он. — И закрой окно. Холодно.
— Простите, Десятый! — тут же рассыпается в извинениях Гокудера. — Я не подумал! Надеюсь, вы не простудитесь!
Извинения встают комом в горле. Чем Тсуна заслужил такое отношение — будто бы к предмету мебели, у которого нет своей воли? Разве он хоть раз злился на Гокудеру за промахи и ошибки? Разве хоть словом его упрекнул? Может, и стоило бы, чтобы хоть как-то оправдывать все эти бесконечные извинения, вот только Гокудера и без того всегда злится на себя за двоих, а тройной злости Тсуна уже не выдержит.
Хлопает дверца, скрипит кожа — Гокудера пересаживается к нему на заднее сидение. Вокруг — ни души, и Тсуна придвигается ближе, но Гокудера тут же напряжённо пытается отстраниться:
— Десятый, стёкла не тонированы, и… Вам не следует!..
— Господи, да помолчи, — едва слышно выдыхает Тсуна, безапелляционно притягивая его к себе и утыкаясь носом куда-то за ухо. Волосы Гокудеры щекочут лицо, от воротника рубашки пахнет причудливой смесью дорогого парфюма и табачного дыма. Тсуна безгранично влюблён в этот аромат — запах надёжности и запах отчаяния.
— Не стоит оставаться здесь надолго, — говорит Гокудера, как всегда, совершенно не чувствуя ситуацию. — Лучше поскорее вернуться.
— Хорошо, — соглашается Тсуна, вовсе не собираясь этого делать. Просто спорить бесполезно. Иногда ему кажется, что из них двоих босс — вовсе не он, настолько категоричен Гокудера в своём командном тоне, если речь заходит о безопасности или удобстве.
Слышится стук — барабанная дробь начавшегося дождя, как вступление к грядущей симфонии. Гокудера вздрагивает, когда Тсуна касается губами обжигающе-горячей кожи над жёсткой кромкой воротника. В плечо впиваются его пальцы, словно Гокудера хочет одновременно и обнять, и оттолкнуть. Может, так оно и есть. Гокудера — оголённый нерв, который страшно лишний раз задеть, вдруг полыхнёт. Но, по крайней мере, у Тсуны есть над ним власть — та, которую Гокудера сам же ему и вручил, и которой он с готовностью пользуется, чтобы заставить расслабиться, забыться, открыться, побыть самим собой, без всей этой шелухи, без лелеемой и тщательно оберегаемой им дистанции «босс/подчинённый». Хотя бы на полчаса.
Распущенный галстук с шорохом соскальзывает с шеи Гокудеры, пальцы путаются в пуговицах рубашки. Не пряча нетерпения, Тсуна жадно целует его, шумно выдыхая вмиг сгустившийся воздух, и нерешительные объятия Гокудеры, наконец, становятся крепкими, удушливыми. Он всегда обнимает Тсуну так, будто они видятся в последний раз. В их деле действительно каждый раз мог стать последним, но всё же хотелось надеяться, что прямо сейчас, судорожно цепляясь за его плечи, Гокудера мысленно не хоронит себя или их обоих.
А ведь со стороны их отношения могли бы показаться идеальными; они почти не ссорятся и даже не ревнуют друг друга. Гокудера — потому что не считает, что имеет на это право, а Тсуна — потому что на ревность нет сил.
Нижнюю губу вдруг простреливает болью — Гокудера укусил слишком сильно, и Тсуна дёргается. Не от боли — от неожиданности, но Гокудера уже истолковывает всё по-своему. Снова.
— Простите, Десятый! Я не хотел!
На лице — испуг, и в глазах — отражение панического страха, чудовищно неуместного и оттого ответно-пугающего. Это перебор. Всегда перебор. Обычно Тсуна прерывает это извержение вулкана под названием «mea culpa», попросту вовремя затыкая Гокудеру, но его внутренние ресурсы тоже не бесконечны. Он отстраняется, отодвигается, и под очередное: «Десятый!» утыкается лицом в сложенные на коленях ладони.
Кажется, он всё.
Хочется умереть в этой позе свернувшегося эмбриона; жаль только, поджать под себя ноги мешает сидение.
— Десятый?.. В чём дело? Я сделал что-то не так?
— Всё хорошо, — «Хаято», — Гокудера-кун.
Тсуна распрямляется и выжимает из себя улыбку. Произнести его имя — значит, окончательно и бесповоротно принять его, открыться ему. Это как финишная черта. Произнести его имя — значит, признать, что Гокудера — часть него, важная и неотделимая. Вот только Гокудера не собирается открываться в ответ, и Тсуне страшно наткнуться на глухую стену иррационального отчуждения. Ему кажется, что Гокудера без памяти в него влюблён, а ещё — что максимально безразличен, и что под всеобъемлющей верностью на любовь места попросту не остаётся.
Это невыносимо.
Однажды Тсуна попросил его обращаться к себе по имени хотя бы наедине, за закрытыми дверьми. Гокудера категорично ответил: «Ни за что. Вы же Десятый». Ещё Тсуна просил приходить к нему в любое время, если захочется увидеться. Или звонить, или писать сообщения, как делают нормальные люди — Гокудера ответил: «Ни в коем случае. Вы же так заняты, Десятый, я не могу зря тревожить вас по пустякам». Он много о чём просил, и ничего не получил в ответ на эти просьбы. И он даже не может теперь честно сказать: «Мне тяжело быть с тобой», Гокудеру это приведёт в отчаяние. Невозможность быть честным, искренним, открытым с человеком, которому хочется доверить всё, подобна смертельной болезни, подтачивающей изнутри. Это лабиринт без выхода. Ситуация, в которой ничего никогда не изменится, потому что люди не меняются. Билет в один конец.
— Я вам не верю, — твёрдо отвечает Гокудера. — Я вас расстроил.
— Я просто очень устал.
— От меня?
Из груди едва не вырывается нервный смешок. Если бы всё было так просто!
— От ветра. Голова из-за него болит. — Тсуна снова тянется к Гокудере, целует его и чувствует табачную горечь на сухих обветренных губах. — Не думай об этом. — «Не думай», — повторяет Тсуна мысленно, обращаясь уже к себе самому. — Сделай кое-что для меня, ладно?
— Всё, что угодно!
Всё — но, на самом деле, ничего. Тсуна отдал ему всего себя, а взамен не получил даже звучания своего имени.
Он так ничего и не просит — не хочет отвлекаться на обиду и разочарование. Всего этого в нём и без того столько, что хватит на десятерых. И Гокудера, оказавшись под ним, снова выдыхает ему на ухо «Десятый», а не «Тсуна» или хотя бы «Тсунаёши». Снова извиняется, когда из-за тесноты неловко бьётся лбом о подбородок Тсуны. Снова напоминает, что опасно находиться на безлюдном берегу без толпы телохранителей. Хочется утопиться, и Тсуна с радостью топится: в дожде, в дыхании, в прикосновениях — во всём том, что не вызывает сомнений и не толкает в безысходность.