А у Птицы желание есть
Помимо множества лечебных препаратов, на прикроватной мебели стояла чашка, потемневшая изнутри от частой заварки чая. А рядом — малюсенькая баночка мёда, с которым видимо и пили вышеупомянутый чай. Птица, недолго думая, потянулся именно к мёду, обширно лизнул, оставляя на языке как можно больше сладкой субстанции, и хитро блеща глазами наклонился к пунцовому личику. На этот раз это был поцелуй. Причём в прямом смысле «сладкий». Глубокий, почти страстный. Мёд перемешался между двумя языками, сильно притупляя вкус недавней горечи и наполняя ротик сладким-сладким привкусом. Для Птицы даже чересчур сладким. Не фанат он сладостей в принципе, но такая идея показалась ему очень даже интересной. Густая сахарная субстанция уже давно растворилась, оставив после себя только приятное послевкусие, а Ворон все никак не мог оторваться от припухших, влажных губ. Отстранялся на пару миллиметров, поворачивал голову в другую сторону, и снова припадал губами к губам, в новом направлении продолжая глубоко запускать свой горячий, шаловливый язык. С приятными для ушей причмокиваниеми целовал и целовал, спутывая пальцы в огненного окраса волосах. Остановили его только слабо вжавшиеся в грудную клетку руки. Серёжа, кажется, понял, что происходит нечто неладное, и попытался оттолкнуть организатора этого «неладного». — Перестань… так делать… — И без того учащенное дыхание сбилось ещё больше. Разумовский смущенно отвернул голову в сторону, не желая поддерживать зрительный контакт с этим, явно что-то задумавшим, существом. Зато от противной таблетки во рту уже ничего не осталось. И на том спасибо. Действия Птицы ему определённо не понятны, но сейчас он совсем не в том состоянии, чтобы об этом размышлять. Если быть честным, он вообще порой путал это все со сном. Ну не мог этот пернатый дьявол вот так просто взять, и поцеловать его. Вероятно это просто сон. Просто больной лихорадочный сон… так ведь? На деле — не важно что это, если ощущения вполне реальны; он чувствует на себе чужие руки, прикосновения; вкус таблетки сменившийся на вкус мёда; и, главное голос. Голос говорящий о том, что это все реально. Птица ничего больше не говорит, просто увлечённо продолжает исполнять задуманное. Да, он собирается взять его, прямо сейчас, без лишних сомнений, просто взять. Неожиданно сам для себя этого захотел, и не будет ждать ситуации, ещё удобней чем эта. Просто захотел. Просто сделает это. Руки у Серёженьки слабые от усталости и озноба, поэтому ничего не стоит взять их, сцепить хваткой одной когтистой лапы, и завести над рыжей макушкой. Довольно бесполезное действие, Разумовский не сможет в таком состоянии оказать хоть какое-то, способное помешать коварным планам, сопротивление. Однако Птице просто нравится вид. Возбуждает такая беззащитность и откровенная беспомощность. Он удовлетворенно скалится, до чертиков внимательно осматривает искажённое в непонимании личико. Серёжа пытается как-то собрать мысли в кучу, возможно придумать, что делать, как убежать, но недавняя дремота вновь тянет его за конечности, прижимает к себе, прям как пернатый через несколько мгновений, и не собирается отпускать. И пока Разумовский в этой прострации, темная сущность решает любезно помочь избавиться ему от лишней одежды. Медленно стягивает белую футболку, не упуская возможности прикоснуться к грудной клетке, спуститься ниже к стройному животику на котором виднеются небольшие линии пресса, потом тянется к смятым брюкам. Томительно, неспешно освобождает новые участки кожи, любуется ими, этой бледностью, хрупкостью, тонкостью, пристально смотрит. Максимально растягивает удовольствие, пока рыжик не остаётся перед ним совершенно обнаженным. Его тело такое миловидное, желанное. Бедренные кости соблазнительно выпирают; грудь высоко вздымается от лихорадочного дыхания; розоватый оттенок покрыл собой практически все тело, мгновенно, в определённых местах, к примеру на кончиках ушей или щеках переходя в нездоровый красный цвет. Тело тёплое, но дрожит от холода, от озноба. Но ничего. Сейчас Птица его согреет. Не ощущая на себе привычной, и дающей хоть какое-то тепло одежды, Серёжа вновь пришёл в себя, пусть и не настолько, чтоб сразу понять, что происходит. Он снова видит довольное, почти такое же как и у него, лицо перед собой. С огорчением отмечает, что, похоже, эта тварь уходить не собирается. Парень, теряется во времени, в событиях, в пространстве, вообще во всем. Так что напрочь забыл и о поцелуе, который случился всего пару минут назад; и совершенно никакого внимания не обратил на свою обнажённость. Лишь мимолётно удивился тому, что ему стало ещё холоднее. Даже совсем не среагировал тогда, когда Птица, опустившись к его шее, принялся старательно её выцеловывать. Свои руки он все ещё держал над головой, причём сам, пернатый уже давно его отпустил. Так и лежал, не собираясь разбираться в происходящем, только рефлекторно отзывался на прикосновения: дергался, иногда тихо постанывал или мямлил что-то настолько невнятное, что даже сам через секунду забывал, что пытался сказать. Тем временем горячий язык вылизывал порозовевшую шею, и по второму кругу её начали обсыпать засосами, делая их ярче и больше. Сминая тонкую кожу, ощущая губами пульсации вен, втягивая её, а потом с характерным звуком отпуская. Местами в ход идут зубы, но кусает он не сильно, словно боится болью случайно «разбудить» такого умилительно-покорного Серёжу, от метафоричного сна-прострации. Но Сергею все-таки приходиться осознать нечто… Когда влажные губы с шеи переходят на грудную клетку и накрывают собой один из затвердевших сосков — Разумовский сильно вздрагивает, чуть ли не подлетает на кровати к потолку. Резко дёргается, поднимая корпус, успевает отползти подальше, упершись спиной к изголовью кровати, но тут же впадает в старый добрый плен усталости, из-за чего почти падает на бок. Право, сильная птичья рука, оперативно его подхватывает и возвращает в относительно ровную, по отношению к спинке кровати, позу. — Ты чего, птенчик? Неужто испугался — Саркастично, даже как-то язвительно задаёт риторический вопрос Птица, и максимально сокращает возникшую между ними дистанцию. Смотрит с интересом, с известным только ему одному умилением, впивается своими темными зрачками прямо в кожу. Видит Серёжу насквозь, ликует от каких-то своих порочных мыслей, в нетерпении облизывается и снова, с неутолимой страстью припадает к горячей шее губами. Однако не на долго — его снова пытаются оттолкнуть. Подобные попытки, конечно, не остановят, но жутко отвлекают, не давая в полной мере насладиться ситуацией. Даже скорее не самой ситуацией, а осознанием полного контроля над ней. Пернатому приятна мысль, что он сейчас может творить абсолютно все и безнаказанно. Но тем не менее, Сергей всё-таки мешает. Птица уставился на него с раздражением, явно не довольный резким приливом протестов. — Знаешь, а это начинает меня злить — В своей обычной угрожающе-ядовитой манере произносит Ворон и грубо хватает Разумовского за голень. Тянет вниз, резко заставляя последнего окончательно упасть, и с опасным видом нависает сверху — Может мне тебя связать? — Н-не надо.. — Отрицательно замотал головой Серёжа, все ещё не понимая, кажется ему все это, или нет. Птица в самом деле не собирается делать ему больно, однако пернатого настолько просто разозлить, что своей рассеянностью Разумовский сам может прописать себе смертный приговор. Он отчаянно путал, пока слабое возбуждение от ласковых прикосновений, с лихорадочными симптомами, поэтому даже не пытался разобрать, что чувствует на самом деле. Сил не было. — Тогда прекрати рыпаться — Прозвучало уже более спокойно, не так агрессивно, что означало отмену смертного приговора. По крайней мере так кажется сейчас. Серёжа ничего не понимал. Совершенно. Путался в мыслях, иногда забывал о действиях, не замечал приятных прикосновений. А иногда наоборот, реагировал на них уж слишком ярко. Он был в совершенном бреду, и единственная мысль, которую он сумел обглодать достаточно, чтобы хоть что-то понять, было ощущение тепла, от поцелуев и касаний Птицы. Учитывая никуда не девшийся озноб, этого было вполне достаточно, чтобы больше не пытаться помешать пернатому. Хотя будь Сергей полностью в здравом уме — сопротивлялся бы до последнего. А тепло действительно было успокаивающе приятным. Когда Птица целует маленький участок кожи на груди, на нем расцветает и разрастается поток горячих венозных листьев; и греет, греет пока чужие губы наполняют подобными ощущениями остальные участки тела. Однако эффект таких поцелуев не вечен, поэтому в один момент, когда Птица отстраняется и что-то начинает искать на полках возле кровати — потоки тёплых взрывов затухают, и недавний холод вновь накрывает собой хрупкое тело. Серёжа бессознательно ухватывается руками за раскрытое перед ним крыло, пока его обладатель, развернувшись внимательно высматривает, где же может быть смазка, и пытается притянуться поближе. Птица на это улыбается. Откладывает рядом то, что искал, и любезно накрывает Серёжу двумя крылами с обеих сторон. Сам наклоняется поближе, специально выдыхая горячий воздух в шею и снова целует. Разумовский сладостно мычит, ухватываясь ослабевшими ладошками за оперение на подтянутой груди. Пернатый хихикает, и почему-то став после смешка серьёзным, касается губами лба — приблизительно проверяя, действует ли выпитая таблетка, но ничего конкретного сказать не может. А Серёжа лежит с полузакрытыми глазами, и по возможностям своего организма в данный момент, относительно крепко держит руками маленькие перья, зарываясь между них пальцами. Видимо, теперь, не очень хочет, чтобы Птица уходил. Расслабленно выдыхает, и неожиданно для себя чувствует, как внизу живота, сладкой судорогой, затягивается крепкий узел. Ворон бережно прикоснулся к его члену указательным пальцем, проводя всякие незамысловатые узоры по всей длине. А потом издевательски медленно обхватывает плоть в кольцо из пальцев, и так же неспешно надрачивает. — Мммгх… что ты там.. делаешь? — Мямлит Серёжа слабо выгибаясь в пояснице, дрожит, мычит всячески, и нечаянно, бездумно водя руками хватает Птицу за обе щеки. Тот скалится, принимая случайно возникшую идею, наклоняется и целует Разумовского по-французски, со страстью, глубоко, не отрывая руки от занятия немного ниже. Парень протяжно стонет в поцелуй, когда от медленного темпа движений, практически ничего не остаётся. Ворон растирает выступившую смазку по стволу, прижимает большим пальцем головку, обводит другими выступившие венки, вообщем делает все, чтобы довести степень возбуждения до максимума. Серёжа, закрыв глаза, нервно отворачивается в сторону, пытаясь унять рефлекторные движения бёдрами. Слишком остро все это ощущается. Может виновата в этом лихорадка, а может он и сам по себе такой чувствительный. — Правда хорошо? — Похотливо спрашивает Птица, но ответ ему совершенно не нужен. Пока тихие стоны удовольствия и рваные вздохи, говорят сами за себя. Он убирает ладонь из почти пульсирующего члена, и хватается за обе руки Разумовского — Если позволишь, я могу сделать ещё лучше — Соблазнительно шепчет, с нетерпением облизывается, знает, что Серёжа не сможет отказать. Не в таком состоянии. Птица опускает чужие руки на простыни, с запястья, не спеша, ведёт ладонями вверх по предплечью, обводит локоть и легкими касаниями доходит до костлявых, почти женских плеч. Обводит их, слегка массируя, подбирается к шее. Особенно трепетно и нежно, даже практически невесомо, гладит подушечками пальцев яркие засосы на ключицах, и начинает спускаться ниже. Двумя лапами обширно гуляет по грудной клетке, потом добирается до впалого животика и обхватывает боковые части талии. Правой оглаживает выпирающее бедро, после сжимает ей же ягодицу и поудобнее ухватив саму ногу, слегка приподнимает таз. Не без наслаждения водил он руками по этому прекрасному телу, даже откровенно им любовался. У него есть какая-то своя грация, своя обворожительность, которая заметно проявляется даже в самых банальных в повседневных вещах. Но это красиво эстетически, завораживающе, маняще и до безумия возбуждающее. Все это. От кончика бледного носика и покрытых веснушками щёк, до миловидных коленок, покрасневших и по-аристократически выпирающих. Ворону нравится буквально все: его небрежно растрепанные волосы, что рассыпались по белым подушкам своими ленточками; прикрытые голубые глазки, потихоньку затягивающиеся пеленой похоти; ватные дрожащие ножки, которые не составляет труда раздвинуть и полюбоваться сюрпризами между ними; сводящие с ума бёдра; покрытая засосами шея; кисти рук и сами пальчики на них, что совсем скоро будут крепко сжимать простыни под собой — в общем, сплошное искусство. На такое детальное исследование собственного тела сам Серёжа реагировал по особенному. Может уже потихоньку начинает приходить в себя, но все эти прикосновения вызывали у него слишком бурные эмоции. Он чуть ли не застонал в голос когда пернатый опустился ниже линии пупка, до этого просто рвано дышал и мычал что-то удовлетворительно. Как-то и сам не заметил, что вновь задремал, стоило Птице на минуточку остановиться с прикосновениями. А может и не задремал, а просто плотно закрыл глаза, откинув голову назад… В любом случае, пернатому была бы на руку его временная отключка, так как сейчас грядёт процесс подготовки к самому интересному и сладкому. Пока Серёжа, в каком-то реалистичном сне, видит лицо Птицы. Красивое. Оно всегда было красивым, и не так уж и редко это слово посещало рыжую головушку, стоило лишь взглянуть на свою пернатую копию. При том, что они практически идентичны, Сергей всегда смотрел на Ворона как на отдельного человека. Поэтому и казался он ему более красивым, высоким, старшим и все в таком духе. Отдаваться Птице сейчас, тем более в таком состоянии — было максимально необычно. И это если не вспоминать тот факт, что Серёжа вообще не воспринимает это, как реальность. Вернее, стоит ему подумать о правдивости происходящего — он теряет сознание и напрочь забывает о том, что было всего несколько минут назад. А потом, вспоминает это уже тогда, когда нечто похлеще предыдущего царствует над ним. Лихорадка мешает соображать. Все выглядит действительно как во сне. Не четко, не ясно. Порой все расплывается перед глазами или жутко темнеет, как экран под конец фильма. Лишь только особо острые, непривычные и странные ощущения могли ненадолго врубить в затуманенной голове рубильник здравости, да и то, он выключался спустя пару мгновений, словно механизм давно испорчен или сломан. Что-то кажется ему сейчас, видение или очередная галлюцинация, какие-то фразы, события и обрывками, будто кадры из старой флешки — лицо Птицы. Довольное, пошло улыбающееся. Это заставляет вспомнить что-то.. что-то такое, что не должно было забываться. — Птица… — Почти шепотом кряхтит Серёжа, взывая практически сам к себе. Возможно и вспомнит что-то, произнеся это имя вслух. Кажется, потихоньку начинает просыпаться, выползать неспешно из темных углов сладкой дремоты. — Я здесь, сладкий — Наигранно ласково отвечает обладатель вышеупомянутого имени. Серёжа резко распахивает глаза. Не сон. Все-таки не сон. Сразу тело пронзает слабая боль, что-то не так. В нем синхронно, но с ощутимым трудом, двигаются два пальца. Буквально рядом с ним валяется тюбик со смазкой, а сам он полностью раздет, и только сейчас это в полной мере осознал. Сначала становиться стыдно, до желания выцарапать себе глаза, а потом страшно. Страшно от того, что сейчас происходит. Птица почувствовал резко выросшее напряжение атмосферы, и не только атмосферы на самом деле. Разумовский весь сжался закрыв лицо рукой, понимая, что не в силах все это сейчас прекратить. Как вообще до этого дошло, он не помнит, не помнит но догадывается. Фрагменты воспоминаний пусть и путаются между собой, но составить логическую цепь возможно, тем более что теперь у Серёжи есть достаточно самоконтроля, чтобы это проанализировать. Он окончательно в себя не пришёл, нет, ещё нет. Но уже, по крайней мере, смог оценить ситуацию и понять, в каком положении вообще находится. Ощущение было такое, будто он был пьян все это время, при чем пьян от большого количества явно качественного алкоголя. Единственное отличие — при наступлении трезвости нету сушняка и боли в голове; но зато есть старательно разрабатывающий его Птица и два пальца внутри. Голова закружилась только от одного осознания этого факта. Так или иначе, а крылатый не останавливался, его, кажется, совершенно и не смутила реакция рыжика на происходящее. Поглаживая рукой бордовую щеку, он напротив, готовился вставить внутрь третий палец. — Аяа-ай! Б-будь нежнее… мгх… — Хрипит Серёжа ощущая волну раздражительно колющих мурашек. Как-то слишком больно, хотя Птица двигает пальцами со всей нежностью которая у него только есть, но видимо, этого недостаточно; или просто Разумовский преувеличивает, а может и чувствует все так, учитывая его болезненное состояние. Но пернатого больше удивило не это. — И ты вот так просто смиришься с тем, что сейчас происходит? — С издёвкой спрашивает он старательно убавляя темп движений, потихоньку раздвигает пальцы в стороны — Хоть ради приличия, попросил бы меня остановиться — Наигранное возмущение проблескивает на этом лице, которое после, в миг, украшает фривольная ухмылка. — Издеваешься? Ах! Т-ты же сам.. мгх.. решил моим телом воспользоваться, — Серёжа с хрустом выгнулся когда пальцы продвинулись глубже — Сам м-меня до такого… а-ах! состояния д-довел — По смыслу высказываний оно и должно звучать более четко, или даже грубо; однако из уст вымотанного Серёжи это звучало больше как неясная мольба. Жалостливо, и дрожащим от возбуждения голоском. — Прямо таки воспользоваться, — Обидчиво хмыкнул Птица, сплетая пальцы свободной руки с пальцами рыжика — Ты весь дрожал от холода, и я не придумал варианта лучше, как тебя согреть — Нелогичная и глупая отмазка, но, она специально такая. Не собирается Ворон сейчас рассказывать о том, что действительно побудило его на такие поступки, даже сам себе этого говорить не хочет. Не привык он нежничать, совсем не привык, но сегодня позволил себе эту слабость. Просто захотелось. Просто резкое, неоправданное, пошлое желание. А ведь озноб действительно начал утихать. Приятное, совершенно не жгучее и не болезненное тепло разлилось по венам и артериям, дрожь унялась, и только сбитое напрочь дыхание напоминало о симптомах ненавистной лихорадки. Серёжа сейчас больше был сосредоточен на действиях своего старого друга, чем на своём состоянии. Разрабатывали его долго. Даже слишком. Видимо Птица чересчур серьёзно воспринял просьбу быть понежнее, и собирался унять уровень боли до самого минимального, который вообще может быть в данной ситуации. Опомнился, и решился на более масштабные действия только когда Сергей сам нетерпеливо под ним заёрзал, уже давно перестав чувствовать какой-либо дискомфорт или боль. Четыре пальца двигались в нем почти свободно, легко проникая достаточно глубоко, чтобы вызывать стоны удовольствия. Но это только начало. Ворон вытаскивает пальцы из растянутого входа, и не долго думая накрывает запачканной рукой стоявший колом член. Движет всего пару раз, чтобы перед явно непривычным проникновением, успеть заранее доставить успокаивающее удовольствие. — Постарайся не напрягаться, — Вдруг серьёзно заговорил Птица, размазывая по своему члену смазку — Я не сделаю тебе больно, птенчик, но если вдруг что… — Он затих, чувствуя отвращение от слишком сильного излучения заботы. Ну не привык он нежничать, сложно ему проявлять такие чувства! — В общем, расслабься — Раздражительно, самому себе говорит и зло сводит брови к переносице. Однако быстро откидывает эти мысли, гордо встряхнув головой. — Т-только не… Ах! — Не успевает закончить фразу Серёжа, как в него, не без усилий, входят. Относительно медленно и аккуратно. Ну. Насколько хватает терпения у Птицы. Соблазн сорваться на грубость, и даже на определённого уровня жестокость, манил, взывал к себе, оседал у пернатого в голове, оплетал шею и душил своею неудовлетворенностью. Но Ворон держится.Как это забавно, дьявол пытается искусить дьявола
Пока Птица, сцепив зубы, замер, давая время попривыкнуть к своему размерчику; Серёжа вновь затерялся между ощущениями. Глупые шутки подсознания уже откровенно раздражают. Контролировать их — сил нет, хотя, порой, их в принципе не возможно контролировать, вне зависимости от состояния обладателя сознания. И эффект всегда от них неточный, не такой как прошлый, и точно не такой, каким будет следующий. Будто тебя просто схватили за волосы, и впечатали лицом со всей истинной свирепостью прямо в «фундамент» этого безумия. И остаёшься лежать там, совершенно разбитым, медленно обрастаешь тягостными камнями будущей башни «шизофрения». Но что бы это ни было, оно путает, пугает при этом вкрадчиво шепчет что-то, потихоньку получая власть. И эта власть сегодня у Птицы, и он определённо доволен ею. Доволен, однако желает большего. Быть может это только первый этап всех его планов, а возможно Сергея уже просто пожирает паранойя в паре с неврастенией. В лихорадке такие мысли только сильнее затягивают организм в путы всяческих утомительных болезней. Поскорее бы прийти в себя… — Ах… м-медленнее… — Слабым голоском шепчет Серёжа, очнувшись уже тогда, когда Птица перешёл на достаточно быстрый темп. Видимо, пока был в этой странной прострации и не заметил, что происходит в реальности. Да и много-ли он пропустил? Или Птица все-таки сорвался? Не суть важно, результат все равно один. Однако, с непривычки, все кажется слишком резким, грубым… так и с ума сойти можно. Хотя, Разумовский уже давно сошёл… Его просьбу проигнорировали. Только горловой рык раздался барабанной дробью в висках. Рыжего крепко держат за бёдра, согнувшись над ним, громко дыша горячим воздухом в шею, двигаются внутри, принося самые разные, необычно-приятные ощущения. Серёжа неосознанно обвивает своими руками чужую шею, притягивает к себе ближе, и сам, добровольно налаживает зрительный контакт. Не похоже на него, совсем. А глаза Птицы горят как никогда ярко. Светятся своим янтарным блеском, хитрыми искринками пожирают душу, впиваются в неё чёрными зрачками. И улыбка его такая же: яркая, коварная, сияет белой эмалью острых клыков, искажается чуть-ли не хищным оскалом. Это лицо. Это красивое, по-своему эстетично прекрасное лицо сейчас впереди, в нескольких сантиметрах. И стоит Разумовскому подумать о мимолетном желании прикоснуться к нему губами — его целуют. Жадно и напористо, прямо как и двигаются. Ватные ноги рефлекторно дёргаются от каждого толчка, поэтому, вскоре, голень одной из них была закинута на перистое плечо. Вроде незначительное изменение позы, а эмоции и ощущения стремительно возросли в своей убийственности. Били какими-то невиданными до сих пор ударами, как гром за окном. Били чём-то приятным, сладостно-тяжелым, чём-то, что заставляло тело в упоении выгибаться, дёргаться, извиваться, трястись в удовольствии, практически в экстазе. Серёжа сейчас до жути уязвимый, слабый, экспансивный и покорный. Твори с ним все, что только в голову взбредёт. Он, скорее всего, даже и против не будет. И пусть лихорадочный озноб почти исчез, температура упала, а сознание хоть немного приблизилось к пониманию ясного — он все ещё был в каком-то нездоровом бреду. Однако этот бред, был вызван исключительно действиями Птицы, его движениями, взглядом, поцелуями… Из-за всего этого, сводило судорогами тело, выпускало потоки бешено порхающих бабочек в животе. В предвкушении чего-то ещё более приятного, заламывало руки, выгибало спину, закатывало глаза и переносило в настоящее блаженство. Где-то глубоко-глубоко, и в сознании, в голове, в самом сердце и артериях — агрессивно бегали друг за другом взрывающиеся искры, гуляли своими импульсами по телу, как отблески по стенам от диско-шара. Сводили с ума своим упоительно-приятным нутром. Ещё… Хочется ещё! — Ты восхитительно выглядишь сейчас, — Упиваясь картинами перед собой говорит Птица, когда его птенчик закатывает глазки в порыве опьянительного кайфа — Я начинаю жалеть, что не сделал этого раньше — Тяжело дышит, хихикая, пошло облизывается и кусает Серёжу за плечо. Просто кусает, для того чтобы куда-то деть всю накопившуюся страсть. — Хаааа! Больно… — Рвано выдыхает парень когда эти красивые, на вид действительно острые клычки, оттягивают тонкий слой кожи на плече, и без церемоний прокусывают. Потом обширно, размашисто проводят языком, слизывая выступившую кровь и накрывают губами, целуя, втягивая кожу, оставляя засос поверх укуса. Практически не отстраняясь Птица ведёт языком от плеча по ключице, забирается в ямку между ними, пошло причмокивая облизывает выше, добирается до ушка, прикусывает мочку. Серёжа дрожит, то сжимается, то расслабляться, ежится, и вздрагивает когда чужая рука невесомо проводит по шее, выпустив когти. Дразнит ими, пугает, хочет вызвать временное напряжение, а потом победоносно и властно поцеловать, вместо вскрыть этими толстыми, смертельными иглами. — Так и хочется тебя всего съесть, — Возбужденно шепчет, чем вызывает смущенное мычание и хныкание. Он гуляет рукой по дрожащей груди, аккуратно обводя пальчиками соски, словно играет с какой-то ниточкой, пытаясь сложить из неё неопределённый узор — Такой сладкий мальчик… Как тут удержаться? — Снова целует в шею, уже не зная где же ещё оставить свои метки, спускается к недавно тронутым ключицам и уделяет им должное внимание под громкие, протяжные стоны. Любуется Серёженькой во всей красе. Сегодня он действительно прекрасен. — Что ты… нгх, такое… А-а-ах! Н-несёшь? Мгх… — Неразборчиво мямлит объект «дьявольского обожания», смущенно зажмуривает глаза, пока его дрожащую кисть подносят к бледным, искаженным ядовито-вульгарной улыбкой губам. Через секунду, эта рука уже прижата к светлым простыням, прямо над рыжей макушкой. Серёжа чувствует, как бережно гуляют пальчиками по его бедру, подхватывают снизу и слегка приподнимают. Движения внутри становятся быстрее, напористее — Господи… — Только и успевает жалобно прошептать Разумовский перед тем, как захлебнуться потоком разной громкости и протяжности стонов. — Вряд-ли он тебе поможет, сладкий — Саркастично подмечает Птица зная, что никакая помощь Серёже и не нужна, лишь бы только он не останавливался. Парень крепко хватается за декоративные прутья на спинке кровати, не хочет опускать руки вниз — Птица все равно вернёт в это положение. Его таз умело держат на весу, что предоставляет больше удобства «активному деятелю» данного «мероприятия». Они оба тяжело дышат, оба тонут в своём, доставшимся им по ситуации, удовольствии, ловят настоящий кайф. Серёжа дёргается; громко стонет, чуть-ли не срывая голос; мотает головой, старательно накидывая на глаза побольше прядок волос, лишь бы Птица так довольно не разглядывал его лицо; выгибается в спине, насколько это возможно в таком положении; и плачет. Плачет от слишком сильного наплыва ярких эмоций: от убивающего напрочь удовольствия; от до боли сжавшегося узла в низу живота; от жара, прилившего к члену, желающего прикосновений; абсолютно от всего, что сейчас происходит. Крышу сносит окончательно, и разрывает глотку от криков наслаждения тогда, когда Ворон, будто услышав мысли Серёжи, пытается в темп своих толчков двигать рукой по горячей плоти. Перед глазами аж все заблестело, поплыло, как пару часов назад от прилива лихорадки, только теперь это были тягуче-бесстыдные эмоции. Ещё немного, совсем немного, и он достигнет вершины, самого пика этого блаженного, мучительно-грязного упоения похотью. Ещё немного, и искры запляшут перед взором, затанцуют и потянут в экстаз. — Мх! Да! Да! Ещё… а-а-ах! Ещё! Да-а… П-прошу тебя… Ах! — Без малейшей возможности себя контролировать, прямо перед оргазмом кричит Разумовский, вскоре накрываясь этим чувством полностью, от каждой малейшей клеточки. Сильно закатывает помутневшие глаза, неосознанно высовывая язык, отчаянно теряет какую-то связь с реальностью и безнадёжно тонет в этих приторно-сахарных ощущениях с головой. Тело сводит сладостной судорогой, после чего, начинает крупно бить дрожью, от слишком резкого сокращения всех мышц. Птица, в своей манере, должен был что-то язвительно прошипеть. Издевательски, с притворством сообщить, что подобные высказывания очень неприличны. Поставить в неловкое положение, как он обычно любит делать. Однако, не в этот раз. Он просто этому улыбался, доволен собой, двигается быстрее, пока тело под ним безвольной куклой разложилось на простыни. Доходит до своего пика, ярко кончая глубоко внутрь, чуть не впившись когтями в мягкие ягодицы. Утробно рычит сжимая челюсть и, наконец, сам получает долгожданное, утомительно-приятное расслабление.***
Время до утра пролетело быстро, даже слишком. Хотя Серёжа и спал сладким сном до двух часов дня, промежуток этого времени, пронёсся быстрее, чем убегающая от газеты муха. Он почти и не спал, пока был в лихорадке, только периодически отключался, даже не успевая до конца закрыть глаза. А тут, уже и через тёмные шторы начало бить яркое солнце. С какой-то неопределённой, сухой болью, парень поднялся и сел на край кровати. Чувствовалось, что что-то не так, что-то то ли болит, то-ли ноет, а возможно это все просто бред. Стоило немного изменить своё положение, как в глазах ненадолго потемнело, а в ушах раздался слабый шум, сопровождающийся ощутимыми пульсациями в висках, и, в целом, голове. Разумовский потёр руками глаза, и осмотрелся, явно ощущая чьё-то присутствие. Увидев рядом присевшего Птицу, он даже не соизволил выразить удивление. — Ты… — Замялся немного, неожиданно почувствовав смущение от взгляда этих янтарно-блестящих глаз — Что.. было ночью? — Все-таки спросил Серёжа, потирая лоб, зарываясь рукой в собственные волосы. Из-за частой потери сознания, озноба и бреда, в котором он находился, было очень трудно сразу вспомнить все прелести и детали прошедшей ночи. Все мимолетные, неточные картины, своеобразной паутиной перемешались где-то в углах сознания, и собрать их сейчас было достаточно проблематично. — И все? — Возмущённо отвечает Птица украсив лицо ядовито-гнусным оскалом — Даже не скажешь мне «доброе утро»? — Специально ведь преподносит эти, за уши притянутые претензии, хочет подразнить и нагло пристать ещё спросонья. Но скорее в шутку, несерьёзно, нежели с целью достать и обидеть. Серёжа это разумно игнорирует, и на шатающихся ногах подходит к зеркалу. Замирает в исступлении когда во всей красе может лицезреть свой внешний вид. На нем — небрежно накинут халат, так грациозно и, вероятно специально спадающий с плеча, и открывающий вид на целые поля засосов-цветов. Своими хаотичными дорожками они украшали собой шею, плечи, ключицы, плавно и в меньших количествах переходили на грудь… — У тебя был сильный озноб, — Послышался голос у самого покрасневшего ушка. Две когтистые лапы синхронно обвели чужую талию, прижимая полу-обнаженную спину к перистой груди. Серёжа все ещё, с широко раскрытыми глазами, всматривался в эти разнообразные отметины на его коже. Воспоминания резко вспыхнули особенно горячей свечой в голове — И я решил тебя согреть…