Моя шарманка, что мельница, Мелет звуки — не верится, Жерновам ее все не беда.
— Значит, за пришлой ухлестываешь, — проворчал старый Отто, ворочая ручку колодца, прорытого прямо здесь, под навесом у кузницы. — Брось, гиблое это дело. Дитер поморщился: для стариков все — гиблое дело. Как будто он нарочно в это впутался. Знавал парней, что на любые слова родителей делали все наоборот, но он был не из таких. Честно учился ремеслу, как все мужчины в его семье, собирался жениться на девушке-ровне, но сердце неотвратимо потянулось к смуглой вдове-чужестранке, что была старше него, из хозяйства имела только старый деревянный дом, еще и не говорила. После войны многие не говорили. Как быть, если по утрам вместо птичьего пения чудится ее смех, а на рынке взгляд невольно ищет ее силуэт? Отец бы сказал: работай больше, чтобы сил не было думать про всякие глупости, да только отца уже три года как нет, и вряд ли его слова бы здесь помогли. День медленно клонился к вечеру, испепеляющий белый солнечный свет понемногу скрадывали лиловые сумерки, пока он и вовсе не померк. Дитер вымыл руки в ведре, стер с лица пот от тяжелой работы и крадучись направился к дому вдовы, как делал часто в последнее время. Она как раз стирала белье у реки, а он остановился в тени переулка, глядя, как покачивается на ветру искусно раскрашенный мельник из бумаги под крышей ее дома — и как только не унесло? Дитера обожгло неприязнью. С какой же она любовью рисовала загорелые мускулистые руки, схватившиеся за рычаг жернов, копну волнистых темных волос и густую бороду! По сравнению с ним Дитер просто мальчишка — худой, жилистый и бледный. С живым соперничать проще простого — стоит лишь показать, что ты во всем лучше него, но вот как соперничать с мертвым? Ведь в ее памяти погибший муж всегда и во всем хорош. Не выдержав злости, Дитер подскочил, сорвал бумажного мельника с крыши и разорвал на мелкие клочки, а потом втаптывал их в землю, пока они не смешались с грязью.***
Ночью он проснулся, сам не зная отчего. Вышел на улицу, щурясь на луну, что то скрывалась за тучами, то снова озаряла блеклым светом мощенные камнем улочки. Откуда-то издалека доносилась мелодия шарманки: гулкие, скрипучие, пронизывающие звуки. Словно зачарованный, он пошел на них, а стены, отблескивая черным и синим, смыкались вокруг лабиринтом. Что это — сон наяву или явь, до боли похожая на сон? Мелодия нарастала, стрекотала повсюду, перекрывая гомон сверчков, бурлила в груди так, что сбивалось сердце. Какой старый, должно быть, инструмент, как долго он пробыл в руках шарманщика, разнося свои песни повсюду… Ноги несли все быстрее, дыхание запиналось, будто тело больше не принадлежало Дитеру. Поворот за поворотом, пронзительный стук башмаков о камни дорог, он вынырнул из теней в пятно лунного света и увидел ее — вдова скользила по улице, почти танцевала, а руки ее беспрестанно крутили ручку шарманки, гладили узорчатое, покрытое трещинами дерево. От скрежета, лившегося из инструмента вместе с причудливой, почти тревожной мелодией, по спине вдруг пополз холодный пот. Взгляд не мог оторваться от того, как ее рука, смуглая при свете дня, а сейчас выбеленная луной, как у призрака, с едва ощутимой натугой вращает ручку. Ветер, казалось, не трогал подола ее простого старого платья, не вздымал черные волосы. Дитер сглотнул, провел языком по губам, настигнутый одновременно вожделением и страхом. Какая будоражащая, пронзающая до костей мелодия, будто взывает к каким-то первородным глубинам его сущности. Имя ворвалось в память с силой урагана, вспороло голову болью, имя, которого он не знал, но страстно жаждал узнать. Адельхайд. Адель. Она взглянула на него темными глазами, что пульсировали живым золотистым пламенем, и усмехнулась. Шарманка в ее руках не замолкала ни на миг, разливаясь прекрасной, скрипучей, зловещей музыкой. Задыхаясь, трепеща, как бумажный мельник на ветру, Дитер протянул к Адель руки, и холодный ветер вдруг обжег тело. Он вздрогнул, заозирался почти в ужасе. На нем — лишь ночная сорочка, босые ноги все в пыли и грязи, а вокруг никого, только ветер насмешливо гудит среди каменных стен. Дрожа, он бросился за угол — как бы соседи не увидели в таком виде! Почему… неужели ходил во сне? Или все правда, а измученный страстью рассудок просто не в силах ее выдержать? Шарманка, подумать только… Почему ей, как другим женщинам, не сидится дома?! Разве у нее мало дел? Холодно, холодно, так холодно, что он обхватил себя руками, но даже так из тела не ушла дрожь. Вокруг никого, ветер с воем гонял между домов опавшие листья. Дитер вдруг почувствовал себя жалким, крохотным, как букашка под тяжелым сапогом, совсем один посреди пронизанного ветром мира. Что случилось? Безумие? Любовная лихорадка? Как же он ненавидел то, что так помешан на этой женщине, этой… юродивой! Правильно он сорвал из-под ее крыши ту бумажку, того разукрашенного мельника! Сколько можно жить прошлым, сколько можно оглядываться назад, когда вот он, Дитер, совсем рядом, только руку протяни?! Пусть она старше, пусть чужестранка — все равно! Но эта шарманка… Это скрипучее древнее чудовище в ее руках… Когда они поженятся, он запретит ей играть, как пить дать запретит, только бы больше не слышать эти звуки, пробирающие до костей. Обняв себя руками, он бросился прочь, — сгорающий от стыда, пронзенный ветром, как ножами, и злой, такой злой, каким не был никогда.***
— Что у тебя из рук все падает, остолоп?! Старый Отто попытался влепить ему подзатыльник, но Дитер увернулся. В иной раз улыбнулся бы, рассмеялся по-доброму, но сейчас только поджал губы. — Ну прости, прости, день такой, — бросил он хмуро, навалившись на рычаг колодца. С руками и правда творилось что-то странное, словно он впервые взялся работать в кузнице. Спать нужно лучше, но… Разве он виноват, что скрипучая мелодия шарманки вырвала его из постели? Голову вдруг пронзила мысль, а за ней волной ударили эмоции, так сильно, что он сорвал фартук и бросил на вытертый стол у кузницы. — Сейчас вернусь, — бросил он и побежал, перемахнув через забор. Старый Отто гневно закричал ему вслед, угрожая не дать сегодня ни медяка, но Дитер даже не обернулся. Что медяк, что медяк?! Что за дело ему сейчас до работы?! Из-за поворота вынырнул домик вдовы, скрипучее крыльцо бросилось под ноги. Вон он, бумажный мельник, висит под крышей, как будто вчера его не разорвали на клочки и не растоптали! Дитера обжег гнев вперемешку с ревностью. И не лень ей вчера было после дел по хозяйству снова рисовать и вырезать эту фигурку! Правда, раскрасить уже времени не хватило: чернилами выведен только контур, немного неровно, как вороньи перья. Заскрежетав зубами, он сорвал фигурку. Скомкал в кулаке, разорвал на клочки и подбросил над головой. Бумажный снег усеял утоптанную дорогу, запутался в волосах, и его ветром подхватил смех Дитера, громкий, звонкий, почти безумный. Он будет с ней. Словом, делом, всем собой, он снова будет с ней.***
В эту ночь мелодия шарманки не скрипела — взвивалась вверх, летела над городком стаей певчих птиц. Дитер бежал за ней, отбивая сапогами музыку по камням брусчатки, взвиваясь над порогами, бордюрами, заборами, будто и сам был той мелодией. А в следующий миг он уже ворочал жернова, а водное колесо весело стрекотало за мельницей, разгоняя ручей. Мелись-мелись, зерно, превращайся в муку, как вода превращается в пар, как один человек переходит в другого, разносись, мелодия шарманки, старым ключом открывай все двери этого мира, открывай одну душу для другой… Дитер навалился на рычаг, чувствуя, как вздуваются мышцы на руках, чувствуя себя выше, сильнее, старше, чем когда-либо был. Это то, чем он занимался всю жизнь, его страсть и его призвание, как у его жены — шарманка. Закончив молоть зерно, он утер пот со лба и вышел наружу. Колесо, мерно разбивающее ручей, бросило ему в лицо холодные брызги, и он остановился, заморгал, уставился на свои руки, где красными пятнами вздулись мозоли. Вздрогнул, осознав себя на промозглом холме, среди черных в ночи деревьев. Позади вздымалась старая, давно заброшенная мельница, тихо скрипело на ветру рассохшееся колесо, что едва касалось пересыхающего ручья. Дрожа, Дитер сошел к берегу и опустился на колени. Погрузил руки в илистую воду, умылся, о чем тут же пожалел: лицо обожгло холодом горше огня. Что за… что за колдовство? Почему он здесь?! Раны на руках нестерпимо пекло, он кривился, не в силах пошевелиться от ужаса. Все от того, что он уничтожил бумажного мельника? Покусился на ее святыню? Она ведь до сих пор… до сих пор любит своего мужа, проклятая шарманщица! Что если она больше никого никогда не сможет полюбить? Верно ведь говорят: камнем станет остывшее солнце, и никогда к нему огонь не вернется. Есть ведь такие женщины и мужчины: потеряв любимого человека, больше никогда… ни с кем… Никогда. Дитер отнял от лица дрожащие руки. Значит, он не достучится до ее сердца, пусть даже из кожи выпрыгнет? Что бы ни делал, как бы ни расшибался, но сможет превзойти мертвого, не сможет, не сможет! А если бы был герцогом, если бы осыпал ее золотом и каменьями, завернул бы в шелка, — все равно не разжег бы последнюю искру в том мертвом камне, что бьется сейчас в ее груди? Боже, за что даришь пламя любви, способное растопить любой лед, но которому не суждено откликнуться на такое же пламя?! Не будет. Не будет ничего. Ни света в окне их дома, ни жарких объятиях на супружеском ложе, ни младенца в резной колыбели. Ничего, ничего, ничего. Она будет верна тому, кто не вернется, будет верна, сомкнув губы в печальной улыбке, и эта улыбка будет резать его по живому снова, и снова, и снова! Дитер заскрипел зубами, откинулся назад под натиском горя и скорби. Теперь, когда он сорвал бумажного мельника из-под крыши его собственного дома (дважды), кем он будет? Неужели его собственные руки — тонкие бумажные витражи, неужели его ноги трепещут по ветру? Кем он будет? Он поднялся. Отряхнул от песка штаны, не чувствуя боли в ладонях. И побрел к городу, где не горело ни окошка, будто деревянные дома и утоптанные дорожки, где никогда не было каменной кладки и быть не могло, давно уже опустел, умер, затух свечой на ветру.***
Этим утром он не пошел в кузницу, а старый Отто не проведал, даже в дверь не прозвучал: сердится, упрямый старик. Дитера это уже не волновало: сидя на кровати, он погружался в воспоминания, что просто не могли принадлежать ему. Вот он несет Адель на руках, ее черные волосы трепещут на ветру, а звонкий смех разносится по лугу. Вот она стоит напротив, на ее голове венок полевых цветов, солнечный свет так выбеляет платье, что больно смотреть, но он не отворачивается, а улыбка рвется на губы с неотвратимостью любви. Вот она над ним, зажимает руками его рану, но кровь так и бьет, заливая ее пальцы, а вокруг грохочет, сотрясается, исчезает зыбкая реальность, дыбится каменными домами и дорогами их родной город. Вот она целует его — и ее голос вместе с его душой уходит в бумажную куклу. Дитер моргнул. Не осталось больше ни боли, ни страха — только усталость в мышцах. Где заканчиваются его воспоминания и начинаются чужие? Где заканчивается он сам и начинается кто-то другой? А может, он с самого начала был… не собой? На ватных ногах он поднялся. Тяжело дыша, добрался до двери. Вместо солнечного света в лицо ударила тяжелая туманная дымка. Тело будто само проделало знакомый путь до старого деревянного крыльца, само коснулось призрачной фигурки под крышей. На этот раз Дитер рвал ее медленно и вдумчиво, сжимая в кулаке мелкие клочки, а затем поднес несколько ко рту и проглотил. Рот наполнился слюной, но он не остановился ни на мгновение, жуя вязкую бумагу, пока от нее не осталось ни следа. Закончив и вскинув голову, он замер. Адель стояла напротив — то ли беззвучно вышла, то ли ждала его все все это время, а он не заметил. Лунный свет поблескивал на облупившемся лаке шарманки в ее руках. — Сыграй, — попросил Дитер глухо. — Сыграй, как прежде, Адель. Она улыбнулась. Покрутила ручку, и по улицам потекла скрипучая неспешная мелодия, что больше почему-то совсем не пугала — от нее сладко сжималось сердце, наполняясь радостью. Он шагнул к Адель, коснулся пальцами ее плеч. Ее улыбка… так близко и так далеко, будто смотришь на звездное небо, что отражается в реке. Миг — ее губы накрыли его губы, впервые, снова, как прежде… Как прежде. Она отстранилась. Темные глаза ее сияли, а шарманка пела, разливалась смехом, стирала все звуки вокруг. Он протянул к ней руки — сильные, большие руки, и она снова шагнула к нему, а с губ ее сорвалось: — Я так тебя ждала…