***
В первый раз с настоящим, не выдуманным совсем и ни капельки не вымершим чудовищем Изуку столкнулся случайно. Было солнечно и очень, очень хорошо — сладкое мороженное таяло на тепле и немного пачкало пальцы, но это было даже приятно, особенно, когда гуляешь с мамой. Мама в это время правда, уже не совсем гуляла — встретилась с какой-то хорошей знакомой с работы, Изу, милый, подожди немножко, я поболтаю пока. Немножко было каким-то слегка долгим — остатки мороженного уже высохли липкими разводами на пальцах и губах, а крошки от рожка остались на рукавах кигуруми Всемогущего — вроде бы, это называется теорией относительности, но Изуку не очень уверен. Было скучно. Но Изуку уже большой мальчик, ему три с половиной года, совсем взрослый уже, он и сам может найти, чем себя занять. Прогулка вдоль улицы недалеко от мамы показалась хорошей идеей. Так что Изуку и пошёл — разглядывая шумных, больших прохожих, яркие вывески, на которых ни слова не понимал, и интереснеейшие товары в витринах, которые так и хотелось потрогать, повертеть в руках, но оставалось лишь прижиматься лицом, плюща нос о стекло в попытках разглядеть поближе. — Хе-е-ей, малыш… Ты тут один что-ль, да? Как взрослый прямо, а! Хочешь конфетку? У меня тут лишняя, угощаю! Изуку моргнул. Ой, кажется он увлёкся и отошёл слишком далеко. Нехорошо. Потеряться тут сложно — улица совсем прямая, но если мама уже закончила говорить и теперь ищет его, то ругаться потом будет сильно… Мальчик поднял голову и взглянул на человека, отвлекшего его от витрины магазина геройских товаров. Человек был высокий и добрый. У человека была широкая, располагающая улыбка — почти-почти как у Всемогущего, яркие глаза, нежное, мягкое лицо. В протянутой большой взрослой ладони красиво блестели упаковками яркие леденцы с лицами героев. Человек был неправильный. Очень, очень неправильный. Неправильность залегала глубокими тенями во впадины глаз и забивалась в щели между зубов, превращая милое лицо в кожаную, кое-как криво натянутую маску. Неправильность капала чем-то невидимым, густым с широких рук, превращала любимые Изуку леденцы в гадких, извивающихся жуков, а короткие пальцы с аккуратным ногтями — в большие, острые когти. Неправильность пахла, почему-то, стойким запахом рыбы. Странно как-то. Хоть и интересно. Жаль мама, наверное, уже точно волнуется. — Извините, меня мама ждёт! Она вон там, рядом совсем! А хотите, я вас познакомлю? Неправильный человек удивлённо и расстроено моргнул, его не очень реалистичная маска по шву пошла от понимающей, учивой улыбки — ну кто-ж так шьёт то, а. — Ох, прости. Я тоже уже задержался, пожалуй, пойду-ка. Изуку на его улыбку кривую и некачественную кивнул важно и снисходительно. А потом побежал по улице обратно к маме. И ведь человек этот неправильный соврал — когда Изуку, просто так, сам не зная зачем, обернулся, то увидел его в толпе — он предлагал конфеты другому ребёнку, тоже мальчику, может на год-два, чем сам Изуку, старше. Тот был синеволосым, одетым в классную футболку с Бест-Джинсом и жевал сладкую вату, пока его, очевидно, родители, увлечённо и громко слишком говорили о чем-то на всю улицу. Толпа обходила семейную пару стороной, закрывая от тех ребёнка, на руку, протягивающую конфету, упала тень, а чёрные глаза мальчика, жуюшего вату, жадно блестели. Бедный неправильный человек, ему лишние конфеты раздать надо, мешают наверное… Но лгать то зачем? Изуку мальчик умный, он все понимает, хотя другие не верят. Этот, неправильный, наверное тоже не верил. Мама, как оказалось, все ещё болтала с подругой, даже не заметив, что Изуку вообще хоть куда-то отлучался. Мальчик пожалел, что не остался поговорить со странным-интересным человеком подольше. Пару недель спустя, пока мама на кухне нарезала все для его любимого кацудона, Изуку неожиданно снова увидел того мальчика, которому неправильный человек тогда предлагал конфеты. Вообще, другие дети новости не очень любили. Вообще, Изуку их как-то не понимал. Да, мультики это классно, но герои то, они ж в новостях настоящие, не в мультиках! Другие дети Изуку тоже не очень понимали, и в этом они, пожалуй, сходились. В тот день героев в новостях не показали. Скучный был день, никакого нападения злодеев или терракта, жаль. Зато в новостях показали того самого мальчика — на фотографии он кривил губы и высовывал язык, чёрные глаза и синие волосы — единственное, почему Изуку вообще его узнал. На экране диктор искусственно хмурила брови и вытягивала рот, словно, почему-то, ей вроде как жаль. — …К другим новостям. Две недели назад в Мусутафу пропал Хиро Тодаши, пять лет, причуда — намокание волос. Ребёнок пропал среди бела дня прямо на улице, полной людей. Это уже седьмой случай за последние полгода. Подозревается, что в деле замешан злодей. Если у вас есть какая-то информация, позвоните по номеру… Лёгкое, щекочущее чувство свернулось где-то в районе желудка. Неправильный человек похитил того ребёнка? Были ли как то замешаны конфеты? Куча народа же была вокруг и никто ничего не видел? Там были даже герои, Изуку их заметил (герои, правда, были не популярные от слова совсем, но Изуку их знал, жаль автографы постеснялся попросить…) Как же так? Была ли у него какая-то причуда? Неправильный человек похитил ребёнка. Среди бела дня конечно, но все-таки… Интерес, погребенный в ворохе памяти, внезапно зашевелился среди кучи бесполезных мыслей, отодвинутых на задворки, напоминая о себе. Чисто ги-по-те-ти-чес-ки (красивое, умное слово, его любят использовать на форумах героев)… Мог ли этот неправильный человек быть монстром? Да, у него не было настоящих когтей или острых зубов, да и внешне он был совсем нестрашным… Но, может, просто больной был, или в детстве кормили скудно? Мама вот говорит, что если плохо есть, то слабым совсем будешь. Может этот монстр тоже, того… Кушал мало?***
Встречу со вторым монстром в своей жизни Изуку запомнил надолго. День тогда был тоже хорошим — приятным и свежим, а вот жизнь — не очень. Его причуда, вредина такая, отказывалась проявляться уже долго и другие дети потихоньку начали дразнится, называя его беспричудным. Беспричудный это не очень хорошо. На геройских форумах, где можно найти, кажется, все, беспричудных называют со-ци-аль-ным ру-ди-мен-том, бесполезными и совсем негероичными. Изуку ни одно из этих определений (особенно самое первое, оно жутковатое) не нравится и беспричудным он быть не хочет, так что в последнее время только и делает, что пытается заставить свою «уникальную часть личности» работать. Ну не притягивание предметов или дыхание огнём, значит что-то другое, верно? Мутации иногда случаются… Особенность его организма дружить с ним не хочет совершенно и мама говорит, что стоит сходить ко врачу, узнать, что с этим можно сделать. Изуку кривится, но кивает согласно — ходить ко врачу стыдно и обидно, он ведь не больной совсем! Но мама говорит врач, значит врач, мама знает лучше. Тогда, в белом, стерильном кабинете Изуку и встречает ещё одного монстра. Монстра зовут Дарума Уджико и он очень очень хорошо притворяется врачом. У него даже халат есть. С бей-джи-ком. И очки эти странные. Но доктор Уджико неправильный, прямо как тот добрый дяденька-монстр. Его неправильность въелась в пальцы и густо вытекает из надетых стерильных перчаток, липкими каплями растекаясь по белому полу. Неправильность клубилась в очках, выдыхалась им, как полный сажи дым и оседала плесенью на глупых усах. Неправильность звучала как десятки криков, следующих за ним. Человеческих — и не очень. Чудовище долго делал некоторые тесты, потерпи дитя, и скоро я тебе все скажу. А после ещё дольше крутил и вертел какие-то бумажки, выплюнутые большим фырчащим принтером. Поправив на лице очки, доктор-чудище важно сложил руки и с умело соштопанной, даже, можно сказать, талантливо сделанной — вот у него-то маска что надо — скорбной улыбкой произнес: — Боюсь, у вашего сына нет причуды. Игрушка Всемогущего выпала на пол из ослабевших рук. Этот монстр был интересным. Он был действительно похож чем-то на чудовище из слухов — все ещё без острых зубов, свирепой морды или больших когтей, но было в нем… Что-то. Нечто большее, чем настораживающая неправильность и вызывающая простое любопытство странность. Но Изуку он все равно почему-то не понравился***
С тех пор времени прошло немало. Изуку с того дня узнал о жизни много важных, пусть зачастую и далёких от приятности вещей. Например, что другим не нужно являться монстрами, чтобы быть жестокими — не важно, взрослым ли, детям ли. Или, что существует не так уж и много разных способов травить кого-то, кто не вписывается в общие понятия о нормальном обществе. Играть с одногодками стало совсем уж не интересно — их и ранее простые как табуретка игры теперь не шли дальше ядовитых, но совсем почему-то не колких слов, испорченных вещей из тех, что не очень-то нужны были и периодического макания его кудрявой головы в чистый унитаз. С-к-у-ч-н-о Хоть на какую-то оригинальность среди сверстников претендовал лишь Каччан, но это и не удивительно — Каччан умный, Каччан классный, Каччан станет героем. Играть с ним, правда, все равно было не очень весело, даже несмотря на то, что самому Каччану играть с ним, похоже, нравилось. Всё ещё недостаточно увлекательно Ещё Изуку узнал, что настоящие монстры действительно мало похожи на тех, о которых когда-то неверящим, но лживо-убедительным тоном рассказывали взрослые. Живые чудовища презирают шкафы и кровати, они не прячутся в темноте и не боятся героев. Чудища ходят в толпах под масками чужих людей, занавешивают свою суть ширмами-образами неблизких знакомых, выглядывают из-под лиц случайных прохожих. За монстрами интересно наблюдать У Изуку для них даже своя, особая тетрадка — она тоньше, и образцов в ней мало, но и монстров редко показывают по телевизору — теперь он понимал, почему мама решила, что монстры вымерли. Они просто хорошо прячутся. Хотя, с точки зрения Изуку, маски у них все же не очень, зачастую. Но Изуку, наверное, просто умный немного. В тетради, написанные ручками разных цветов, скачут, змеятся, вьются записи. Красным — о светловолосой и желтоглазой зубастой девочке, что шла в группе щебечущих подруг. У той запах рыбы — крови — пропитал все от кончиков волос до носков милых туфель. Её неправильность плескалась в ней, не находя выхода и шипела — как кислота в фильмах, грозя проесть красиво сшитую, аккуратную, как она вся, маску, просочиться сквозь швы и обжечь окружающих её глупых не-подруг. Чёрным записано было о взрослом, странном парне с волосами, окрашенными сажей, и скобами на рубцовой коже. Его странность извивалась огнём через швы на теле и чадила дымом так, что вдохнуть невозможно было, когда тот рядом проскользнул в толпе. У парня маска — шитая-перешитая не хуже лица, натянута совсем уж небрежно и косо, словно того и не волнует вовсе, как его люди видят. Синим Изуку аккуратно, черточка в черточку, штрих к штриху, зарисовал и записал в свою коллекцию человека с рукой на лице. У того маска — клочья, лоскутки на изодранных нитках, и часть этих нитей, запутанная, грязная, тянется куда-то, к кому то, словно у небрежно сделанной, едва ли нужной марионетки. Неправильность у него была очень интересная — кричала на разные голоса, цеплялась за горло и плечи обрубками мёртвых рук, а на его собственных руках капала — и испарялась тут же — из трещинок, расползающихся по ладоням, запястьям, тянущихся по телу и гнездящихся в сердце. Ещё одно чудовище Изуку повезло застать за охотой. Он тогда, как обычно, гулял в толпах без направления и цели, лишь надеясь найти новый занимательный экземпляр (маме это не нравилось, он видел: она говорила, он похож на отца — обычно это говорят с гордостью или, хотя бы, с пониманием, но тут осуждение и страх подспудный кричали между строчек, плакали так явно, что Изуку даже стыдно стало. Чуть чуть.) В толпах в тот день чудовищ было мало, да и те были хилыми, с масками простыми и неправильностями заурядными до досадного вздоха. Так что, сам не зная как, Изуку оказался в извилистом, словно червь, тихом переулке — это было днем, было светло — чудища вообще света не боятся… И тогда он увидел того, кто булавкой пронзен потом оказался, словно бабочка редкая, прибит словами-строчками зелёной ручки к страницам тонкой тетрадки. У этого чудовища неправильность, странность-чудность-интересность торчала клинками из тела, словно у дикобраза диковинного. Он о свою неправильность царапался сам, и она же текла из этих царапин-ран, густо заливая тому и маску, и глаза, и рот — и как только дышал вообще? Его неправильность обвивала, как щупальца, любя, множество острых мечей и ножей. Маска у него была — кажется, разрезана им самим, исковеркана до состояния несостояния, её ровные обрезки развевались иногда на ветру, словно дополнение к шарфу рваному и облику истерторму. Монстр тогда убил героя (и его, опять же, Изуку знал, но автограф в тот момент вот вообще просить был не вариант) — и это было очень и очень интересно. Был ли этот герой настолько плохим ребёнком, что даже сейчас, взрослым, монстр мог на него напасть? Или монстры детей просто больше всего любят, например, как Изуку катсудон, а взрослых едят уже постольку-поскольку? Или он мстил герою за истребление других монстров? Столько вопросов, столько вопросов… Жаль, чудовище после сбежал быстро и спросить было не у кого — ну не у трупа же героя выпытывать, мёртвых вообще беспокоить невежливо (так мама говорит). Свет в переулке поблек, заслоненный чьей-то тенью и Изуку поборол желание ударить себя по голове. Вот блин, опять в бредоляндию завернул по пути мыслей, и дверь от лишнего шума прикрыл, хорошо хоть ни в кого не врезался, пока шёл по улице. — Фью-ю-ю! Малой! Шкет! Куда идёшь-то, один поздно вечером? Проводить может, а? Изуку наклонил голову, рассматривая удачного прохожего, вырвавшего его из своих мыслей, и теперь совершенно неудачно загораживающего проход. В этом человеке не было ничего интересного. Сальная кожа блестела потом в огнях ближайшего фонаря, красное, раздутое лицо уродовал широкий рот и глубоко посаженные, грязные от мыслей в узкой черепушке, глаза. Алкоголь витал вокруг него, словно туман, мешая тому видеть жизнь ясно, дряблые, венозные руки с обломанными ногтями тянулись к Изуку. Простой, неприятный в своей затасканной опущенности социальный элемент. Мало того, что скучный, так ещё и мешается, черт. Фонари на всей улице затрещали, выплюнув недовольно фонтанчики искр и на несколько мгновений все погрузилось в темноту. Когда темнота, ужаленная задребезжавшими и вновь проснувшимися фонарями, отступила и свернулась в углах улицы, мешающееся тело исчезло. Только красный, чёткий от растертого об асфальт мяса, след тянулся обломками ногтей к ближайшей водосточной решётке — обрывки одежды и кожи остались висеть на ней и капли крови звенящими ручейками стекали вниз. Изуку, в прочем, казалось, этого не видел. Повертел головой, словно только проснулся и сам не понял, что сейчас произошло, поправил рукава толстовки, на которых на глазах истаивали пятна крови, в замешательстве наморщил лоб и закусил губу. Что-то дернулось, свернулось в его глазах, заставляя его тряхнуть кудрями, отгоняя звон в ушах. Мальчик вздохнул потерянно-тоскливо, пожал плечами сам себе и в припрыжку пошёл домой — к ожидающим его телевизору с новостями о героях, горячему ещё катсудону, матери, усталой и испуганной, но после мужа уже ничем не удивленной — и не видел, как за его спиной обычные, казалось, тени заворочались, задрожали и потянулись за ним следом, словно длинный хвост за диковинным зверем. Тихая ночная улица молча проглотила обычную уже для Мусутафу и ближайших районов странную смерть.