Притча об отрезанной серьге

Но дорнийский клинок и остёр, и жесток, И без промаха сталь его бьёт.       © Джордж Мартин       — Господин судья, это возмутительно!       — Что стряслось, Годх-салла?       — Глядите! — Годх, встряхнув покрепче, тянет Ахту за шкирку так, что Ахте приходится привстать на пальцах; бай кипит, как казан с овсяной кашей, и даже не вспоминает о том, чтобы скинуть с дороги куфию, сапоги и пыльный кафтан.       — Вижу, не слепой. Это Ахта-бахши, — отвечает старый, седой, погрузневший от месяца оседлой жизни судья Крахт, постучав трубкой об лавку и метя взад-вперёд длинным хвостом с кистью. — Он украл у тебя что-то?       — Если бы! Это дитя канавы, этот бесстыжий ублюдок, этот нечестивый бахши гулял с моей Шарфат! Шарфат даже куфию от солнца не повязала, едва-едва на шею накинуть успела, — но только при судье начинает реветь, гадюка хитрая, и соседи по стоянке сочувствующе шумят, облепив забор: до чего изголодаться должна была, раз позарилась на чужака, ещё и сказителя! Взял бы муж её с собой в степь, как это принято в весенний сезон, — глядишь, и не случилось бы ничего. А бесстыжего ублюдка-бахши пожалеть никто не хочет, думает Ахта, вздыхает и морщит переносицу. Вот ведь стыд-то, а?       — Итак, — громко говорит судья, хлопнув ладонью по медному казанку, — расскажи, где ты поймал Ахту-бахши.       — Известно где, господин судья. В доме! — рявкает бай, встряхнув ушами так, что серьги звякают одна об другую, и ещё крепче сжимает за шкирку. — Может, ещё и рассказать, как он её за уши кусал?       — Это лишнее! — взвизгивает тощий кривоногий писарь с бельмом на глазу, вскочив с места и чуть не опрокинув миску чернил.       — И как мне теперь разобрать, от кого Шарфат родит, если понесёт?       — А так, Годх-салла, — снова хлопает Крахт по казанку, но на этот раз, помедлив, чешет бородку, — что если детёныши родятся в браке с тобой, то они твои, чьим бы семенем ни были. Разве у нас не так принято? Разве Шейхет не стал твоим сыном?       — Да уж, хорошее дело! — отрезает Годх, но соглашается, кивает и скребёт лоб под куфией, а Ахта нервно хихикает: бай женат уже четыре года, но вдова Шарфат не рожает ему детёнышей.       «Такая молодая, а больше потомства нет, кроме сына, — жалуется Шарфат, шумно сопя носом, пока Ахта сворачивается клубком в её постели, запустив пальцы в мягкую шерсть на шее. — Наказание какое-то». Не так давно Ахта решил пожить на стоянке, — негоже ему, рождённому на чьём-то постоялом дворе, столько лет по бездорожью шляться, и Шарфат всегда по хозяйству хлопотала: ткала, варила, парила, покрикивала на соседок и сына, воду таскала, — ни медяка не кинула: хватит с тебя миски супа, всё равно пропьёшь. А ночью, когда в Поррейской степи остыла земля, пьяный Ахта играл ей и пел, перебирая жильные струны дутара, — негромко, лишь бы Шейхет не проснулся, а потом — лизал прямо по вибриссам и дёснам, и Шарфат ни слова поперёк не выплюнула, только посмеялась. У вдовы Шарфат в ушах несколько пар серёжек — богатая, под стать баю: даже родительские, и те из серебра. Ахте о таких и мечтать-то нечего.       — Шарфат-карра, уважаемая! — обращается судья. — Ахта-бахши взял тебя силой?       — Нет, господин судья, — мотает та головой, звякнув серьгами в той же манере, что и муж, и сморкается в пальцы.       — Выходит, никто из троих не пострадал, кроме вашей гордости, и этого негодяя надлежит отпустить.       — Верно, господин судья! — кивает писарь и записывает всё подряд с таким усердием, что прикусывает высунутый язык.       — Годх-салла, имеешь ли иные претензии?       — Никаких, — отрезает тот.       — И из этого считаем, — назидательно поднимает Крахт палец и зевает, обнажив щербатые зубы, а писарь, встрепенувшись, снова торопливо макает перо в чернила, — что Ахта-бахши, спутавшись с женой Годха-саллы, обязуется выплатить ему ровно столько, сколько будет стоить его правая серьга.       — Аман, именно так! — торопливо соглашается Ахта.       — Позволит ли господин судья, — Годх отвешивает поклон, и его усы задевают пряжки обрезанных сапог, — наказать этого ублюдка за распутство, чтобы больше не воротил уши на чужих жён?       — Дело твоё. Сам лекарю платить будешь, если поувечишь сверх меры. Годх цепко зажимает меж пальцев правое ухо, тянет, вынимает из-за пояса нож, — Ахта ёжится, понимая, что его ждёт, и старательно зажмуривается, вдохнув как можно глубже. Лишь бы не закричать, позора потом не оберёшься: Ахта однажды ходил в Солхорремат на праздник и встретил в духане одноухого торговца солью, а тот, выпив домашней водки, чуть не разрыдался. Хорошо, что не левое обкорнали, — иначе вовек не отмоешься.       — Ай-й! Ахта всё-таки взвизгивает, всем нутром чувствуя хруст вспоротого до самой серьги хряща, судорожно расцепляет с уха когти Годха и, опять зажмурившись, торопливо щупает хрящ. Шарфат ахает, тушканчики шепчутся и гудят, как пчёлы в улье, дубильщик Борка влезает на забор, водрузив на плечо визжащего малыша, а Ахта нащупывает ухо на положенном природой месте, — хрящ кровит и щиплет, и серьги там нет, но всё-таки ухо — при Ахте, пусть и надрезанное под самый корень. Выходит, всё не так уж плохо.       — Хвала покровителям, — наконец-то говорит Ахта, садится на землю, всё ещё дрожа, и никак не может выпустить из пальцев ухо.       — Слышал, что сказал господин судья?       — Мхэ-э…       — Слышал, значит, — кивает Годх и вытирает нож об ладонь, прежде чем швырнуть Ахте кольцо серьги. — До новолуния продашь ювелиру и всю выручку мне отдашь. Аман? Шарфат шмыгает, переводит дух и кланяется сначала судье, а потом — кривоногому писарю, и у того сразу же краснеют уши.       — Да благословит вас покровитель, господин судья, за вашу милость!       — А с ней что делать-то? — шевелит вибриссами писарь, чихнув и потерев заплывший бельмом глаз.       — А с ней пусть муж говорит, — отвечает Крахт, развалившись на полосатых коврах, суёт в рот трубку и щёлкает кресалом, дымя так, что всё вокруг начинает вонять степной календулой. — Я на вдове Шарфат не женат, чтобы ссориться.       — Гулящая! — уже кричит Годх. — Перед всей стоянкой меня опозорила! Шарфат, скривившись, дует щёки и хлопает глазами, полными искреннего раскаяния. Глаза у Шарфат чёрные, влажные, посмотрит — обожжёт, за такие глаза всю Поррейскую степь продать не стыдно, — хоть хорькам, хоть крысам, хоть скорпионовому шаману, пьяному от грибной гари.       — Прости меня, луна моя! Разве я не хозяйка, мать и добытчица?       — Хозяйка, да не тому, что у тебя между ног, — ворчливо отвечает Годх и порывается скрутить её за брачное колечко с сердоликом, но медлит и всё-таки не решается: Годху сорок лет, он носит в ушах полдюжины серег и одним махом копья прибивает к земле гадюку, и вся родня до сих пор гадает, чем же Шарфат его окрутила. — Добро б с кем-то ещё, но с… вот с ним? С этим разбойником?       — Больше ни с кем не свяжусь, если ты не покинешь меня надолго, — отрезает Шарфат, перебирая пальцами браслеты, и на их застёжках играет солнце. — Клянусь! Ахта суёт серьгу за щеку, улыбается и ещё раз трогает разорванный хрящ. Ах, повезло.