Васильки

Давно ли было это, иль не очень — не помню, да только жил на Руси царь, и было у него три сына… Старший, Игорь-царевич, как наследник воспитан был, серьезный мо́лодец, все о народе беспокоился да с царем-батюшкой часы свободные коротал, дела государственные обсуждая. Про младшего всякий слыхал — Иван-царевич, солнечный да весёлый, о его походах в народе байки ходили, что, мол, и нечистую силу он не раз одолел, и что красавицу-жену свою, Марью, от самого Кощея вызволял… А как было оно на самом деле, никто и не знает, да и зачем, коли такой, народный герой в царстве имеется… Да только сказ этот про среднего брата пойдёт, Антона-царевича, коего братья за натуру свободолюбивую и любовь к прогулкам дальним меж собой Шастуном прозвали. Тот, как услышал раз это прозвище, сперва накинулся на царевичей, а после, остынув да попривыкнув, сам себя так кликать стал. Дескать, что правда то правда, во дворце его увидеть — большая редкость. Антон был парень непростой. Хоть и весёлым слыл да общительным, но не было в нем той солнечной радости, что в младшем брате его… Но и серьезным Шастун не был, государственные дела его не волновали. Знал он, что некие княжества ему в наследство завещаны, да решил, что старшему брату их в распоряжение отдаст. Царь-батюшка, хоть и любил среднего сына не меньше двух других, все же частенько головой качал, говоря, что у Антона лишь ветер в голове. Антон не спорил. Больше всего он любил скакать на своем гнедом коне по полям и лесам, встречать рассветы на берегу моря, лежать в густой траве, вдыхая запах полевых цветов и смотреть на облака… Походы его длились, порой, по месяцу, а то и больше, но он не знал усталости, охотясь на уток и собирая в лесу дикую малину… Отец с братьями, конечно, не одобряли столь вольный образ жизни, и всегда отправляли с ним целую ораву воинов, «на всякий случай», но… Все эти воины были раз за разом распущены царевичем, и, получив от юноши приличный мешок золотых, восвояси возвращались к своим семьям. Шастун не любил лишних людей вокруг себя. Да и разве может что-то случиться с ним, царским сыном, в его собственном государстве? Как оказалось, может. *** Антон медленно ехал через поле по знакомой тропинке. Солнце уже двигалось к закату, и время было подумать о ночлеге, но царевичу не хотелось. Он просто любовался. Любовался тем, как золотые лучи падают на землю, усыпанную сплошь синими звёздочками васильков. Шастун обожал время, когда цветут эти простенькие цветочки. Казалось ему, что это море бескрайнее раскинулось прямо перед ним, и что плывет он по этому морю, и конца и края нет ему… За думами долгими не заметил царевич, как к лесу подъехал. Вырос он перед ним стеною темною, зашумел ветвями, будто приглашая. Тут-то и надобно было назад повернуть, но будто сила какая влекла мо́лодца. Оглянуться не успел, как в самой чаще оказался. И вроде только светло было, а уж темно почти, на десять шагов вперед не видно ничего. Встал конь на опушке да стоит — дальше идти не желает. Спустился царевич наземь, да оглядывается — нет ли где тропки малой, что из лесу бы его вывела… да только вокруг лишь чаща непроглядная да бурелом. Вгляделся царевич в лес поглубже, а оттуда на него несколько пар глаз звериных светятся, да приближаются медленно. Волки! Антон попятился. Хоть меч его был остро заточен, а навыки боя весьма неплохи, однако одному справиться со стаей волков, хоть и небольшой, было почти невозможно, и царевич прекрасно это понимал. Конь, почуяв зверей, испуганно заржал, поднялся на дыбы, да так резко припустил прямиком в чащу, что держащего поводья юношу отбросило куда-то в кусты. Волки с диким рыком бросились вслед за конем, не обратив на человека внимание, и вскоре Антон оказался сидящим посреди темного леса в абсолютной тишине и одиночестве. Сидел на земле Шастун недолго. В голове его отчетливо значилось: так горю не поможешь. Надо как-то выбираться. Пробираясь сквозь колючие заросли, он все вглядывался в темноту, в глубине души надеясь увидеть хоть какой-то свет. Но лес лишь сгущался, а силы были на исходе. Вдруг среди шума деревьев Антон различил едва слышный звук, похожий на… смех? Да, определенно, где-то в отдалении кто-то ехидно хихикал, и звук этот становился все громче, заставив царевича остановиться и начать беспокойно оглядываться вокруг. Деревья вдруг зашелестели сильнее, и среди общего шума стал различим скрипучий голос:  — Беги, беги, глупый… Все равно не выберешься, гиблое это место! Мурашки побежали по спине царевича. Слыхал он от братца младшего про нечисть всякую, да как-то не верилось ему, мало ли что юнцу с бурной фантазией привидится со страху. Но тут уж все байки ему вспомнились — и про лихо одноглазое, что в болото путников затягивает, и про мавок, дев водяных, что на дно песнями прекрасными юношей заманивают, и про Бабку-Ягу, которая детьми малыми лакомиться любит… — Изыди, нечисть поганая! Не боюсь я тебя! — хотел царевич грозно то крикнуть, да голос его дрожал страшно. Пуще прежнего рассмеялось существо невидимое. — Экий храбрец, гонит он меня! Э нет, парень, сам ты во владения лешего забрел, теперь уж не отвертишься! Потянулись ветки деревьев к Антону со всех сторон, стали хватать его, лицо царапать, того и гляди, глаза выколют. Тот мечом во все стороны машет, рубит их направо и налево, да слишком много деревьев вокруг, оплели они руки царевича, за спиной их стянули, он клинок и выронил. А Леший хохочет, издевается: — Что, молодец, чай, не думал так рано с жизнью расставаться? А вот нечего ночами по лесу шастать, приключений на голову бедовую искать! Стиснули ветви юношу крепко-крепко, что у того в глазах потемнело. Думал он уже, что вот время с жизнью прощаться настало, прощения попросил у отца с братьями за всё, да богу молиться стал. Как вдруг резко тишина настала. Казалось царевичу, что он уже умер, но все же слышал он вдалеке возню какую-то и ругань тихую. Приоткрыл он глаза, еле смог различить в чаще лесной два ярко-голубых огонька, что светились ярче тысячи факелов. В следующий миг ослабли колючие путы, упал юноша наземь и сознание потерял. *** Очнулся царевич от того, что ему на лоб легло что-то мокрое и холодное. Открыл он глаза и обнаружил с удивлением, что дома он, во дворце, вокруг слуги хлопочут, а чуть поодаль обеспокоенно братья переговариваются. Как заметили они, что Антон в себя пришел, так бросились к нему, да давай расспрашивать, что случилось, куда стража подевалась и кто его так потрепал. А Шастун лишь глазами хлопает, оглядывается, да в толк взять не может: как он из чащи лесной во дворец попал, не снится ли ему это? — Братцы, а как я домой-то пришел? Ничего не понимаю… — переглянулись Иван с Игорем, да рассказали, что вернулся он изможденный, еле ноги переставляя, да возле ворот и упал, и спал подряд три дня и три ночи. А во сне все шептал об огнях каких-то, да на помощь звал. Рассказал им Антон о приключениях своих, заругались братья, что стражу он распустил, да остыли быстро. Главное, что жив остался, а с остальным разберутся они позже. На том порешили, и оставили Шастуна одного в покоях, отдыхать да сил набираться. Отлеживался царевич недолго: молодое тело быстро восстанавливалось. Раны, оставленные колючими ветками, затянулись, прекратились крики по ночам, и вскоре Шастун, как ни в чем не бывало, собирался в новое путешествие. Но не тут-то было: не выпускали его боле из покоев царских, переживали, что слаб он еще, да и мало ли что еще приключиться с ним может в полях да лесах! Так и маялся Антон в покоях царских, без прогулок с тоски пропадал. Лежал он на перинах, да думы тяжкие его одолевали. Все гадал царевич, кто его от гибели спас да к дому доставил. И вот как-то за думами такими не заметил Шастун, как задремал. Снилось ему, что он снова в лесу том темном, на опушке стоит, а из чащи выходит к нему силуэт загадочный. Человек вроде, да лицо его дымкой подернуто, не разглядеть черт его, лишь глаза синие, словно васильки полевые, на царевича смотрят изучающе. И оторвать Антон взгляда не может от тех глаз колдовских, манят они его, но стоит шаг сделать, как пропадает видение, и вновь остается он один среди темных деревьев… Проснулся царевич со странным чувством где-то-внутри, да не придал тому значения. Только вот стал теперь сон тот сниться ему каждую ночь, и не было юноше оттого покоя. Неделю мучился, другую, да решил к дворцовому травнику наведаться, Дмитрию, о коем слухи ходили, мол, тот с нечистью знается да отвары знает всякие целебные. Прежде Антон к нему ни разу не заглядывал — нужды не было, однако амулет им сделанный, что ему когда-то давно Иван притащил, уверяя, что он от сил темных защищает, над дверью повесил. Однако стоило Шастуну руку над дверью занести, как распахнул травник ее сам, оглядел гостя, головой покачал, да кивком войти пригласил. Зашел царевич в горницу, с любопытством убранство разглядывая: по стенам пучки трав разных развешаны, под потолком гирлянды из грибов да ягод, а из угла филин смотрит, глазами хлопает. Сам Дмитрий к столу подошел, да камешки какие-то перебирать начал. Не успел Антон и рта открыть, как заговорил он, негромко, но серьезно: — Знаю я, царевич, что привело тебя ко мне. Слыхал уж от Ивана, какая беда с тобой приключилась, да мало чем помочь тебе могу. Связался ты с силами темными, они тебя от смерти спасли, да не к добру это… — Как же это? — недоумевал Антон, — Неужто не оставят они меня теперь, видения эти странные? — Нипочем не оставят, это уж точно. Пока долг не вернешь за спасение, так и будешь мучаться. — Долг? Что ж ей надобно, нечисти эдакой? — А этого уж знать мне не дано. Это ты сам выяснить должен. — Выяснить? А как? Тут развернулся резко Дмитрий к Шастуну, да взглядом суровым смерил его. — Не испугаешься ли, царевич? С нечистью придется лицом к лицу встретиться, а там всяко случиться может. Антон содрогнулся внутренне, да виду не подал. — Не убоюсь, уж будь уверен. Что ж мне делать-то надобно? Подошел травник к сундуку кованному, да ловко выудил оттуда бутылочку с чем-то травянисто-зеленого цвета. Откупорил, и разнесся по комнате запах травы скошенной, смолы горячей, да еще чего-то, сладкого и терпкого. Кивнул довольно, да царевичу склянку протянул. — Вот, возьми. Ночью сегодня, как спать ложиться будешь, свет везде погаси, лишь свечу одну оставь, да выпей отвар этот. Он дорогу темным силам к тебе проложит, но тронуть им тебя не даст, покуда своей волею с ними пойти не согласишься. А, и еще… есть ли у тебя, царевич, обереги какие? Посмотрел Шастун на бутылочку с сомнением, да все же в кулаке ее зажал. — Есть один, тобою, чай, и сделанный… Над дверью висит. — Сними на эту ночь, да за дверью оставь. Не то — не выйдет ничего. Постоял Антон, поразмыслил. А после, поблагодарив травника, в покои свои направился, вечера дожидаться. Как стемнело, снял Антон амулет, за дверь выбросил, потушил свет, да присел на край постели со свечой зажженной в руках. Ох, и страшно было ему! Да любопытство страха сильнее. Поставил он свечу на стол, откупорил пузырек, да залпом весь отвар и проглотил. Сладким он оказался да хвойным, вроде на вкус и приятный, да у царевича вдруг в глазах помутнело. Упал он на перины мягкие, да в сон провалился. *** И снится ему все та же опушка лесная, да только много светлее на ней стало, луна из-за туч вышла да осветила все светом таинственным. И вышел, как всегда, к нему силуэт загадочный, да в этот раз, под лучами-то лунными, рассеялась дымка вокруг него, и разглядел царевич его во всей красе. Стоит перед ним мужчина статный, лет эдак тридцати на вид, в одеяние черное облаченный. Кудри темные коротко стрижены, на лицо спадают прядями, а лицо само… Краше людей Шастун в жизни не видывал, вот только бледен незнакомец был чересчур, и глаза его, два василька, что всегда Антона манили так, казалось, колдовским светом горели. Почуял Царевич неладное, как ухмылка губы гостя его ночного тронула, отшатнулся было, да вспомнил, что под защитой он отвара чудесного. Спину выпрямил, да молвил твердо: — Кто ты, и зачем ко мне являешься? Еще пуще заулыбался незнакомец, зубы белые обнажая, что аж неуютно стало царевичу. И заговорил мужчина внезапно низким голосом, что приятной волной по телу юному разошелся: — Ну здравствуй, Антон-царевич! Пустил ты наконец меня к себе, спасибо. Долго же я защиту твою прорвать пытался, видать, мощный оберег тебе братец подарил. — Откуда ты про амулет знаешь? И ответь все же, кто таков будешь? — Как же, Антон? Не узнаешь ты своего спасителя? — рассмеялся мужчина, — Это ведь я тебя тогда от Лешего вызволил да домой доставил. А сам я колдун обыкновенный, ничего боле, в чаще лесной проживаю да за порядком слежу, дабы нечисть лесная не шалила сильно да людей почем зря не морила. — А как звать тебя, колдун? Знать мне надобно, как ко спасителю своему обращаться. — отступал постепенно у Антона страх перед колдуном, потому и осмелел он в речах своих, даже ухмыльнуться осмелился. — Арсением кличут, да в народе Графом Темным, прознали как-то, что не отсюда родом я… — колдун на секунду взгляд затуманил, будто вспоминая что-то, но тут же в себя пришел, и вновь глаза свои магические к царевичу обратил. — Арсений, значит… Что ж, благодарствую тебе, Арсений, за спасение жизни моей. Волен ты просить чего захочешь у меня, ничего для тебя не пожалею! Хочешь, золотом тебя одарю, каменьями редкими, али, может, тебе что-нибудь для колдовского мастерства надобно? Рассмеялся Граф Темный громко, так, что даже деревья вокруг них затряслись. А как отсмеялся, бросил на Шастуна взгляд хитрый-хитрый, будто неладное что задумал. — Не нужны мне дары драгоценные, царевич. Мне от тебя кое-что другое надобно… — Что же? Назови цену! Тут вдруг придвинулся резко чародей к царевичу, руку бледную поднес, будто коснуться щеки его хотел… да не смог, и цокнул языком недовольно. — Под защитой, значит, явился ты… Ну что ж, слушай: цена моя совсем ничтожна: всего одна ночь. Со мной. — Ночь? Это как же? — недоумевал юноша. — А предавался ли ты, царевич, — начал Арсений тягуче-медовым голосом, уже зная ответ на свой вопрос, — хоть раз греху сладкому, в одиночестве аль с кем-то ни будь? Понял Шастун, что колдун в виду имеет, и отскочил от него, как ошпаренный. — Да как ты можешь?! Это ж грех великий, самому с собой-то, а уж с мужчиной другим, подумать страшно! — Неужто ни разу, Антон? Не знаешь ты того блаженства неземного, что каждый испытать желает, коль сам себе в этом ни в жизнь не признается. А ведь ты взрослый уже совсем, даже, вон, братец твой меньшой женой обзавелся, а ты чего ж? Замялся Антон. Сам он порой размышлял об этом, и отец его не раз сосватать пытался к царевнам заморским, да только ни одна не люба ему была, не было в них для него ни красоты особенной, ни загадки какой-то что ли… Вот, как в колдуне этом… Махнул головой царевич, мысли дурные отгоняя. Вот окаянный, это ж Арсений взглядом своим колдовским разум его туманит, бес этакий! А сам все вокруг ходит, да нашептывает: — Дай мне руку царевич, пойдем же со мной, и ты узнаешь, как хорошо бывает греху предаться, как сладок он, когда отдаешься ему весь полностью без остатка… Смотрит Антон, а рука его сама уже подниматься начала, того и гляди, шагнет он навстречу искусителю, того и гляди… — НЕТ! Изыди, проклятый! Не пойду я с тобой, и не склонишь ты меня к греху, и не надейся! — крикнул то царевич, и вмиг колдуна от него отнесло, будто порывом ветра, на край опушки, к самым деревьям. Вот только он, кажется, ничуть не расстроился, улыбнулся еще раз и тихо молвил, прежде чем за деревьями скрыться: — Подумай хорошо, царевич… я ведь так просто не уйду… *** Проснулся царевич, сел резко на постели… Вот наглец этот колдун! Это ж надо, такое требовать! Ни в жизнь Антон на это не пойдет, даже если будет тот во снах ему каждую ночь являться! Потушил Шастун свечу, да поудобнее улегся, да только сон к нему никак не шел, все перед глазами стояло лицо Арсения с этой хитрой усмешкой, да глаза его синие, бездонные… Так и пролежал он до рассвета, и только после того, как солнце взошло, задремать сумел. Шли дни, и стали Антона понемногу из покоев выпускать, погулять да поохотиться, но теперь уж со стражей, что царь лично назначил. И хоть держались воины поодаль, не милы стали прогулки Шастуну. Не радовало его больше ни поле широкое, ни небо бескрайнее, ни васильки… На последние он и вовсе глядеть не мог, сразу ему колдун вспоминался и в голове тот шепот медовый звучал… А самое странное, что перестал ему тот сон сниться, не оказывался он боле на опушке лесной, не видел силуэта темного, и даже скучать начал по видениям этим. Спал он ночами беспокойно, все просыпался, и снов вовсе никаких не видел. Есть стал мало, осунулся весь, батюшка с братьями уж решили, что заболел он, ведь даже не норовил из дворца удрать, все лежал на перине да думу тяжкую думал. Длилось так недели этак две, но вот, в полнолуние, только царевич глаза закрыл, как на знакомой полянке очутился. Даже обрадовался царевич, да смотрит: изменилось что-то. По деревьям вокруг фонарики развешаны, и на опушке оттого уютно стало, как в горнице. А посреди, на траве, шкуры звериные лежат, и мех в свете фонарей блестит завораживающе. Только Шастун шаг к шкурам сделал, как вышел из-за дерева силуэт знакомый. — Здравствуй, царевич. Соскучился небось? — Арсений расплылся в этой своей хитрой улыбке, сверкая из-под полуопущенных ресниц глазами колдовскими, и приблизился к Шастуну неспешным, крадущимся шагом. — Еще чего, нечистый! Опять ты меня в эту чащу затащил! Вот возьму сейчас, и проснусь! — насупился царевич, хоть сердце его при виде колдуна чуть дрогнуло. — Не проснешься, будь уверен… Пока я не решу, иль пока ночь не кончится, не проснешься… — Протянул опять руку колдун к лицу юношескому, да вновь осекся, губы поджал недовольно. — Ну что, Антон, пойдешь ли со мной? Будет очень хорошо, это я тебе обещаю… — Ни за что! Не сломишь ты меня, колдун проклятый! Не желаю я и видеть тебя! — развернулся Антон к лесу лицом, да без раздумий в чащу темную направился. Колдун вслед ему лишь насмешливо хмыкнул. Шел в темноте Шастун недолго: заприметил он впереди свет, да только ближе подошел, видит — все та же полянка, и колдун на шкурах звериных сидит, его дожидается. Выругался царевич, развернулся спиной к месту проклятому, да только прошел немного — вновь перед ним полянка раскинулась! А Арсений смотрит насмешливо, да говорит: — Не уйдешь ты никуда отсюда, Антон. Место это — заколдованное. Садись лучше, побеседуем, коль требование мое выполнять не желаешь. Вздохнул Шастун обреченно, да на траву присел, подальше от колдуна, еще и отодвинулся показательно. Арсений на это лишь глаза закатил. — Какой же ты… Да знаешь ли что вообще об утехах плотских, коли их так страшишься? — Не знаю и знать не хочу. Грешно все это. — Вот заладил, грешно, грешно… Тогда, получается, и все отцы с матерями люди грешные, коль дитенка заделать сумели? — Ну… Это ж другое, то по воле Божьей… — замялся Антон, прикидывая в уме, а действительно, почему так? Да не заметил царевич, что колдун мантию свою скинул, в рубахе темной да штанах оставаясь. А когда заметил, то невольно взглядом прилип к фигуре стройной, в темное облаченной. Не видел он прежде, как темное на теле человеческом смотрится, и с непривычки показалось ему это таким красивым. Подумал он даже, что неплохо было бы у дворцового портного себе рубаху темную вместо привычной белой заказать… Разглядывая колдуна, он вдруг поднял взгляд к лицу его, и с глазами синими встретился, что в темноте, казалось, светились. Одернул себя Антон, взгляд отвел. Колдун издал тихий смешок. — Что, нравится одеяние мое? Не видывал таких раньше? — провел Арсений рукой по своей груди, демонстрируя вышивку искусную, нитями серебряными сделанную. — Не видывал, тут ты прав. Странное одеяние… — сам не зная почему, Шастун покраснел. А колдун, как ни в чем не бывало, голову набок склонил и продолжил: — Это мне мавки, девы водные сшили. Слыхал, небось, про таких. — Слыхал. Говорят песни они поют дивные. — Что правда, то правда. Только злобные они, вечно утащить на дно кого-то пытаются…как-то, когда я в этот лес пришел только, они меня утопить задумали… Я тогда пригрозил весь род их со свету изжить, они рубашками искусно сделанными меня одаривать стали, задобрить чтоб, значит. А хоть и злобные, но рукодельницы отменные. — Действительно, красиво… — пригляделся к вышивке царевич повнимательнее, узор диковинный разглядывая. — А знаешь, коль приглянулась тебе вещица эта… Забирай! Не жалко. — Усмехнулся Арсений, и не успел Шастун и слова вымолвить, как протянул колдун ему одеяние свое, до пояса обнаженным оставаясь. Принял царевич рубашку с осторожностью, а колдун мимолетно пальцами по руке его провел. Показались касания эти Антону обжигающими, хоть пальцы чародея и холодными были, будто лед. А Арсений руку тут же одернул, вид делая, что и не было ничего. Сидели они молча несколько мгновений, пока Антон в руках ткань темную перебирал да в толк взять пытался, что же произошло только что. Тут зевнул Арсений, да протянул: — Скучно с тобой, царевич… Коль не хочешь ты со мной пойти да блаженству предаться, так я сам развлечь себя сумею. — и провел ладонью вниз по телу своему, медленно к паху направляясь. — Что?! Да ты… ты… Прекрати немедленно! — зажмурился Шастун, глаза руками закрыл да отвернулся поскорее, чтоб наверняка. — Отчего ж? В этом ведь постыдного ничего нет, в массаже-то целебном! Приоткрыл один глаз царевич — и верно, растирает колдун тело свое маслом пахучим, да глаза закрывает, видать, нравится ему. Залился краской юноша, стыдно стало ему за то, какие мысли в голову пришли сперва, а Арсений глаза открыл да спрашивает, как ни в чем не бывало: — Что такое, Антон? Неужто другого чего от меня ждал? Я ведь, знаешь ли, устаю с нечистью возиться целыми днями, тело ломит все… Чего ж молчишь да краснеешь? — Ничего… Это я так, просто… — сидит царевич, ушами краснеет да взгляд отводит, но все так и тянет его на колдуна посмотреть. Больно красиво тот мускулами играет в свете фонарей, а родинки на теле его будто созвездия раскинулись… Не заметил Шастун, что уже долго на чародея в упор смотрит, взглядом деталь каждую облизывая, а как опомнился, уж поздно было: заметил это Арсений, да подмигнул задорно, мол, знаю, что хорош, смотри, не стесняйся. Зажмурился Антон резко от стыда огромного, а как глаза открыл — в потолок горницы своей взглядом уперся. Прокричали петухи первые, а с ними и видение развеялось, будто и не было его, только и осталось напоминания, что рубашка вышитая, на кровати прямо поверх одеяла лежащая. Лежит Антон, да понять не может: отчего так странно чувствует себя? Будто хочется ему чего, а чего — не знает. Стал он к чувствам прислушиваться, да понял, что ощущенье то внизу живота узлом тугим скрутилось. Приподнял он одеяло — батюшки святы! Накрылся царевич обратно тут же, да по самые уши одеяло натянул — грех-то какой! Бывало с ним такое ранее, да только в отрочестве, а когда по малолетству да глупости у отца он спросить решился, что ж это происходит с телом его, так таких речей наслушался, что потом вовсе раздеваться боялся — а ни грешно ли и то часом? И вот лежит он сейчас, да что делать не знает, как чувство то унять да плоть собственную успокоить? И вроде не больно это, а напротив, приятно даже, только от этого еще страшнее. Так и пролежал царевич до полудня почти, и хоть утих пожар внутри него, все подняться страшился — а вдруг снова начнется, да зайдет кто и увидит? С того дня настигало это чувство царевича каждый раз, стоило ему колдуна вспомнить, его тело бледное, родинками усыпанное, взгляд хитрый да ухмылку коварную. И совсем житья бы Шастуну не было, коли не обнаружил он, что когда рубашку дареную надевает, не случается этого с ним. Стал ее царевич каждый день носить, уж весь травами лесными пропах, да братья на него косо поглядывать начали. С нетерпением ждал он следующего полнолуния, потому что чувствовал: снова колдун к нему явится, а тамо уж он все с него спросит! Ясно же, что заклятье тот какое-то на Антона наложил, бес проклятый! В день полнолуния так маялся царевич ожиданием, что сам не заметил, как в сон провалился, да прямо в рубашке той. Только очутился он на опушке, да колдуна, на шкурах сидящего да все так же по пояс обнаженного, увидал, та к сразу грозно к нему направился — все равно тот его тронуть не может, чего ж бояться! — Что ты сделал со мной, чародей темный?! Зачем страсть греховную испытывать заставил? Поднял глаза свои бездонные на юношу Арсений, оглядел его с ног до головы, ухмыльнулся: — Я? Помилуй, царевич! О чем это ты? Ничего не делал я с тобою, что ты. Али с тобой странное что приключилось? — Но как же… не мог же я сам… — растерялся Шастун. А колдун вдруг приподнялся, да привычным жестом руку к лицу его протянул. Ожидал царевич, что одернет он ее, как всегда, да не тут-то было — коснулись пальцы бледные щеки его, огладили, прохладу даруя и мурашки по телу юношескому пуская. Осклабился довольно чародей, да резко за руку царевича потянул, что упал он на шкуры звериные, а мужчина над ним сверху навис. — Что, царевич, рубашка моя так понравилась? Жаль, не успел я предупредить, что открывает она для меня к тебе дорогу, и действие отвара того затмевает. — слушал Шастун колдуна с трепетом, понимая, что вот и доигрался он — теперь нечистый его своими силами забрать может! Да только не спешил Арсений — оглядывал тело юное под собою, любовался. — Зря боишься ты меня, Антон. Не причиню я вреда тебе, и силой брать тебя не буду — не по мне это. Однако, как же ты дрожишь… — со словами этими провел мужчина по плечу царевича ласково, будто успокоить пытаясь. Бросило в жар Шастуна, зажмурил он глаза — уж не от страха, а от стыда великого, ведь как взглянул он на колдуна снизу вверх, как оглядел его вблизи, так проснулось в нем вновь то чувство греховное, жаром низ живота опаляя. А чародей поглядел на лицо его, краской залитое, да вмиг понял все. Рассмеялся тихо, да прошептал: — Вот, какой ты, царевич… Разум твой от меня убежать требует, да тело иначе считает. Что ж молчишь теперь, и сказать нечего? А царевич глаза только сильнее зажмуривает да губы сжимает, и мечтает только об одном: чтоб скорее ночь эта кончилась, а с ней и позор его чудовищный. Да у Арсения, видать, планы другие: ведет он медленно пальцами по руке юноши вниз, взгляда от его лица не отрывая, да вдруг внезапно пах его ладонью накрывает да сжимает несильно. Распахнул тут глаза Антон, да сам того не ожидая, простонал громко: не чувствовал он подобного никогда, не касался его там никто, кроме него самого, да и сам он делал это лишь мимолетом, во время купания. А колдун знай себе ладонью двигает, сжимает, да жадно стоны царевича слушает. Вцепился Антон в его плечи, от себя отодвинуть пытаясь. — П-прекрати, окаянный! Немедленно прекрати, а не то я… — А не то что, Антоша? — издевается Арсений, к самому уху юноши придвигаясь, — Не забывай, ты во сне находишься. Ничего ты сделать мне не сможешь, а потому расслабься лучше да к чувствам своим прислушайся… Ведь нравится тебе, не обманешь меня… — Неправда! Ничего мне… мх… не нравится! — вопреки словам своим чувствовал Шастун, как волнами по телу его блаженство расходится, разум затмевая да заставляя большего желать. Арсений, понимая это, ускорил поглаживания свои, другой рукой в волосы царевича вплетаясь да назад голову его оттягивая. Как коснулся чародей губами шеи его открывшейся, так закричал Антон в голос, дрожа всем телом и ощущая, как отчего-то влажно стало под рукой ласкающей… Сверкнул колдун зубами белыми в улыбке широкой, подмигнул юноше, да вдруг в ладоши хлопнул. Закрыл глаза от неожиданности Шастун, а открыл уже в горнице своей. Лежит да в себя прийти не может — так хорошо ему, да совесть мучить не перестает. Что же натворил он, что наделал! Поддался бесу проклятому, да как же это… И неприятно ему, влажно, липко так… выбрался тихонько он из постели своей, глядит — темно еще на дворе. Поспешил он в купальню поскорее, следы греха с себя смыть, а после на колени встал и молиться начал. Уж просил он, умолял Господа-Бога простить его за поступок ужасный, спасти душу его грешную от огня того, что захватил его разум и тело. И, видать, услышал Бог его, да по-своему понял все. Жил царевич, маялся терзаниями душевными, недели с две где-то. Но не свалились на землю небеса, не настигла его кара Божия, зато стали юношу мысли странные одолевать. Вспоминал он колдуна каждую ночь, но не было в душе его отчего-то сожаления или ненависти. Напротив, скучал он даже по красавцу голубоглазому, вспоминал улыбку его, созвездия родинок и… касания горячие. Гнал Антон эти мысли до последнего, но настигали они его раз от раза, что даже сомнения в душу юную закрались: а не околдовал ли часом его чародей, не приворожил ли? С думами этими закралась в голову царевича в одну ночь идея. Проверить он решил, что же сделал с ним колдун такого, что так хорошо ему было. Попросил царевич прощения у Господа, глаза закрыл да представлять стал Арсения, тело его бледное да лицо прекрасное, глаза чарующие… а как почувствовал чувство знакомое, провел ладонью несмело вниз по животу собственному, к паху направляясь. Накрыл аккуратно плоть горячую ладонью, да оглажвать стал, движениям руки колдуна вторя. Ощутил он, как твердеет под его пальцами орган, название чье он вслух произносить боялся. И так приятны были касания эти, что забыл уж Шастун о стыде всяком, все сильнее плоть сжимая, да мало касаний ему казалось. Не заметил он сам, как уж штаны приспустил да по коже обнаженной водить стал, губы кусая да постанывая тихонько в кулак. Обхватил он пальцами твердыню запретную, да ускорился, кожу натягивая и глаза от удовольствия закатывая. Чувствовал он, как настигает его блаженство, и спустя пару мгновений сжал пальцы, прошептав имя колдуна, будто в бреду. Выплеснулось на живот ему что-то липкое и горячее, и накрыло его волной удовольствия, заставляя все тело дугой выгнуться. Отдышался Шастун, и осознал внезапно, что нет боле стыда в мыслях его. Занял там все место чародей темный, муки совести заглушая, и так Антону мало его, что дыхание перехватывает. И плевать уже ему на грех страшный, не знал он ничего и близко похожего на то удовольствие, что парой минут назад испытать ему довелось. Обтерся царевич наспех рушником, да с думами теми в сон провалился. И не спал он прежде никогда столь крепко да сладостно. А наутро, как проснулся юноша, так понял, что не ушло то чувство прекрасное, что стремится душа его к Арсению со страшной силой, и ничего он с желанием тем поделать не может. Видать, удел его таков, не праведная вовсе судьба ему уготована. Смотрит царевич — а на окошке лежит что-то. Подошел он поближе, да в руки взял букет васильков полевых. Забилось сердце юное чаще, ибо понял он, кто подарок ему прислал. Вдруг видит: а к букету записка малая привязана. Развернул ее Антон и прочел вслух: — Приходи, царевич, ближе к ночи сегодня на поле васильковое. Ждать я тебя буду с нетерпением, коль решишься все же. Арсений. — разволновался царевич, как же из дворца-то на ночь глядя выбраться он сумеет? Да напрасно переживал — как вышел он из горницы, глядит, а вся стража крепким сном спит, что и не добудишься. Хитер чародей, ой хитер! Вскочил царевич на коня, да поскакал прямиком к месту назначенному. И не страшно ему было нисколько, ждал он встречи этой. Вот и поле васильковое впереди показалось. Выпрыгнул юноша из седла, встал посреди моря синего — а колдун в нескольких шагах уж стоит, улыбается. — Ну здравствуй, Антон. Как видишь, пришел ты сам ко мне, как я и предсказывал. Пойдешь ли со мной теперь? — и руку царевичу протянул. Оробел Шастун слегка, да быстро оправился. — Пойду, Арсений. Добровольно. Не боюсь я боле грех совершить, другое меня волнует. Завладел ты сердцем моим, чародей этакий, ни спать я не могу, ни есть, все полнолуния жду, а с ним и встречи нашей. И готов идти я за тобой куда угодно, да во дворец не возвращаться! — выпалил то юноша, да сжал крепко ладонь протянутую. Улыбнулся Арсений еще шире, глазами синими в темноте сверкнул, и закрутился вокруг них вихрь темный. Смотрит Антон — а они уж не в чистом поле, а в хоромах богато обставленных. А колдун тянет его за руку за собой, мол, пройдем-ка дальше. И идет Шастун, не перечит, руку прохладную сильнее сжимает, и так правильно ему это кажется, что и мысли назад повернуть не возникает. Входят они в горницу просторную, стены темные серебряным узором покрыты, на полу шкуры звериные лежат, а посреди ложе пышное, простынями шелковыми застеленное, темными, как ночь сама. Свечи повсюду горят, и пахнет в комнате той травами диковинными, застилает разум тот чудный аромат да тело силами новыми наполняет. Подводит колдун его к ложу, усаживает мягко на перины, да в глаза смотрит. — Уверен, царевич, что не передумаешь? Что не оттолкнешь меня, не сбежишь в последний момент? Точно ли готов? Закусывает губу Антон, на колдуна поглядывает с волнением. Однако головой кивает, разрешение давая на дальнейшие блудодеяния. Оглаживает Арсений щеку его пальцем большим, губ касается, проводит нежно, ласково. Закрывает глаза Шастун, ощущениям поддаваясь, и чувствует касание губ чародея на своих. Целует его Арсений глубоко, чувственно, губы мягкие кусая, да руками в тело свое вжимая. И ощущает царевич, как разгорается внутри у него пламя жаркое, все тело языками своими жгучими опаляя, и жмется ближе к чародею, стонет в поцелуй протяжно, за плечи сильные хватается, будто стремясь из омута этого жаркого вынырнуть. Тянет Арсений полы рубашки царевича, отстраняется на мгновение и стягивает вещь с тела юного, тут же бока худые оглаживая да спину несильно царапая. Перехватывает дыхание у царевича, жаждет тело его большего, больше касаний горячих, больше поцелуев влажных, больше Арсения… — Прошу… пожалуйста… — шепчет юноша, словно в бреду, пока мужчина шею его прикусывает, красные следы на ней оставляя. — Сними… тоже. Ухмыляется колдун, рубашку свою поднимает медленно, тело свое руками оглаживая, красуясь. А царевич взгляда от тела бледного оторвать не может, смотрит неотрывно да дышит тяжело. Снимает Арсений рубаху, берет ладони Шастуна в свои и к груди своей подносит, нажимая несильно. Чувствует Антон, как бьется под кожей сердце. Горячее, человеческое. А чародей ведет его ладонями ниже, живота рельефного касаясь, а сам глаза закатывает да губы облизывает. Проносится мысль шальная в голове юношеской, и сам уже он ладонями двигает, все ниже по телу колдуна спускаясь, и накрывает пах его ладонью, вспомнив, как Арсений такое с ним тогда проделывал. Чувствует юноша под ладонью твердость и жар нестерпимый, сжимает пальцы, и слышит впервые стон колдуна. Низкий, рычащий… — Ох, Анто-он… — млеет колдун под касаниями несмелыми несколько мгновений, а после резко руками в плечи царевича руками упирается и на постель того валит, взглядом хищным одаряя. Смотрит Арсений на лицо царевича, на ресницы его подрагивающие, на губы приоткрытые, и сдержаться не может. Целует снова, жадно, ненасытно, до крови губы чужие кусая, а сам прижимается близко-близко, потирается сквозь одежду плотью разгоряченной о чужую, не менее жаждущую. Стонет Антон громко, голову назад откидывает, под укусы вновь подставляя, бедрами несдержанно дергает, желая больше получить поскорее. И не отказывает ему чародей, избавляет быстро обоих от ткани мешающей, да пальцами обхватывает оба ствола, двигает быстро, мычанием блаженным юноши упиваясь. Пробирается он пальцами другой руки к губам Антона, от поцелуев припухших, и просит хрипло: — Оближи, Антон. Пожалуйста… Не хочу, чтоб больно было тебе… Пробегает холодок по спине царевича от тона этого. И боязно ему, но хочется до невозможности все испытать сегодня, и вбирает он пальцы прохладные в рот, языком с ними играет, да смотрит, как сглатывает Арсений судорожно, наблюдая за этим. Выпускает пальцы его из плена жаркого, да смотрит лукаво, что, мол, хорош? Целует его чародей в лоб невесомо, заботливо, будто бы в благодарность, а после пальцами влажными касается там, где прежде не касался никто до него. Ласково касается, нежно, поглаживает подушечками аккуратно мышцы сжатые. Втягивает Шастун воздух сквозь зубы, выдыхает шумно, напрягаясь с непривычки. Замечает это Арсений, шепчет горячо на ухо: — Расслабься, Антоша… я не сделаю тебе ничего плохого, поверь! — а Антон и рад бы, да не выходит. Размышляет колдун недолго, а после вдруг, осклабившись, спускается ниже. Мурашки по коже юноши бегут, когда низ живота его дыхание горячее опаляет. Внезапно обхватывает колдун губами его плоть, медленно, языком по кругу обводя, лаская. Простонав громче, чем раньше, закусывает царевич ребро ладони, желая звуки развратные в себе сдержать, но тянет его Арсений за руку, слышать хочет все до малейшего вздоха. А сам глубже насаживается, движения ускоряет, языком вензеля невообразимые выводит. Дрожит царевич, бедрами вперед подается, и в пылу удовольствия не замечает, как проникает Арсений в тело его расслабленное сначала одним, а затем и двумя пальцами. Замирает царевич, воздух ртом хватает, к чувству новому привыкая. И неприятно вроде ему, да почему-то прекращать это не хочется. А колдун движения головой замедляет, и пальцами двигать одновременно начинает, другой рукой бедро Шастуна поглаживая, успокаивая. Привыкает постепенно юноша, забывается, навстречу вновь двигаться начинает, как вдруг сгибает немного пальцы чародей. Побрасывает тело юное на перинах, таким острым то удовольствие оказалось, что только что волной по нему пробежалось. Замирает колдун, глаза-васильки на лицо царевича поднимает, смотрит внимательно, изучающе. А тот глаза свои раскрыл широко, пальцами в плечи Арсения впился, и шепчет едва слышно: — Арсений… Сделай еще… вот ТАК… — И в следующий миг вновь дугой царевича выгибает, ведь тут же просьбу его чародей исполнил, начиная под другим углом рукой двигать, стон за стоном из юноши выбивая. Да все замедляет движения свои, заставляя царевича ожиданием томительным маяться. Наконец, отстранился мужчина, обтер губы тыльной стороной ладони. Навис над лицом Антона, и увидел тот в глазах его такое желание, что задрожал весь от предвкушения. — Какой же ты… красивый. — шепчет колдун страстно, в плечо юноши носом утыкаясь. — И весь мой, без остатка… не отпущу тебя. — И не надо… — одними губами произносит Шастун. Замирает чародей на мгновение, а после с рыком утробным вперед подается, медленно в тело юное проникая, и толкаясь до упора, со шлепком бедрами о ягодицы худые ударяясь. Выгибается Антон до хруста в спине, и не стонет уж — кричит, голос срывая. Но не от боли вовсе, а от чувства невиданного, что изнутри его разорвать грозится. Толкается Арсений вновь, а после снова и снова, ускоряясь постепенно, и заполняют комнату стоны его низкие, царевича крики сладостные да шлепки развратные. Колышется пламя свечей, дрожит, пляшут тени на стенах, движениям любовников вторя. С трудом разлепляет Антон веки, смотрит на колдуна, а у того глаза все ярче синим загораются. Вдруг порыв ветра все свечи в комнате задувает, темнота их окутывает, но лишь на мгновение — вспыхивает все вдруг искрами синими, и крутятся они вокруг вихрем диким, голову кружа. А Арсений все быстрее двигается, бедра юношеские сжимая, рычит, будто зверь дикий, на лбу испарина выступила, а глаза огнем ослепительным сияют, и оторваться от этого зрелища Антон не в силах. Захлестывают его чувства, начинает бить дрожь крупная — ощущает он, что близко уже разрядка, хватается за плечи колдуна, к себе притягивая, и сам в губы его поцелуем впивается, стон свой им заглушая и чувствуя, как разливается внутри чужое блаженство, будто лава раскаленная, и сам весь сжимается и изливается наконец. Вспыхивают синие искры, и вдруг васильками обращаются, тут же вниз осыпаясь и одеялом плотным любовников накрывая. Ложится колдун с царевичем рядом, к груди своей его прижимая крепко, и прежде, чем провалиться в сон крепкий, успевает Антон услышать шепот нежный: — Люблю тебя, мой грешник. Как же я тебя люблю…