зубы, перекись, калина.

— Оп-оп, заходим-заходим, глинтвейн остывает! И мясо, сейчас будет мясо! Аякс кружит вокруг девицы как надоедливый колибри, стряхивает снежинки с пшеничных волос, разматывает шарф и умиляется с того, как девушка — словно милая псинка — отряхивается, фырчит, дрожит. Хочется расцеловать её пальцы и отогреть чужие запястья, пригладить-затискать, расчесать, но глинтвейн всё еще остывает. С ним согреется быстрее, чем с ледяным Аяксом, да ведь? Определённо. — А тапки есть? — А? Да я не пользуюсь, у нас полы просто теплые, — неловко затылок чешет и пяткой щиколотку, а на ногах носки — один синий, другой красный, и Лине от этого становится жутко смешно, — Но я могу мамины найти, сейчас, погоди… Пока рыжий-блять-конопатый роется в шкафу, девушка успевает отписать Игнату, что все, думается, в порядке. 20:24 [Пиздюк-братец]: ты там живая 20:24 [Пиздюк-братец]: скажи 20:24 [Пиздюк-братец]: что он тебя 20:24 [Пиздюк-братец]: еще не убил 20:27 [Пиздюк-братец]: меня это пугает 20:39 [Лина]: все ок, он супер-милый 20:40 [Пиздюк-братец]: тогда отымей его 20:40 [Лина]: иш чего, это дорогого стоит — Вот! — выуживает с антресоли прекрасные фиолетовые тапки с какими-то ушами, ставит на пол и убегает в кухню, а больше и не остается ничего, кроме как идти следом, кошачьей поступью. А там что-то шкварчит и пахнет — с порога хотелось еще раствориться и умереть в запахе. Может, зря Игнат так о нем? Аякс — растрепанный, только сейчас заметила — надевает милый фартушек с сердечками и колдует за плитой — лезть под руку не хочется, достаточно просто общего плана. Залезает на табуретку, подтянув колени к груди, приобняв руками себя же, смотрит — вылавливает каждое движение. А он что-то говорит. Так сладко, так беззаботно-откровенно, сбиваясь-путаясь, рассыпая приправы на стол, роняя ножи, гремя кружками и часто-часто на неё оглядываясь. — А твои где? — Мои? — сбитый с толку от прервавшегося потока своих же слов, — Уехали на дачу. Как в фильмах. Проведать, всё ли в порядке. Будут, наверное, завтра… Но судя по тому, что матушка хотела еще к подруге потом заехать, то не раньше вечера, если не вообще послезавтра. Это у них всегда надолго. И снова щебечет. Кашляет. Сервирует. Лина давится слюной. И пальцы заламывает. Весь день не ела. И перед ней тарелка. Должны быть еще кружки. Он только несет их за стол. Кажется, слишком спешит. А от алых разводов глинтвейна на идеально-чистом белом кафельном полу в глазах вспышки. — Кто хочет к доске? Все прячут взгляды, копошась под партами, но суждено ли кому-нибудь выйти и решить это мерзкое уравнение? Хлопает дверь, а в следующий миг Лина хочет умереть — преподавательница падает замертво, пока со стены стекает кровь. В ушах звенит — больно-страшно — криков не слышит. Белый шум. Падает, прячется. Страшно-боги-страшно. Забыться — не видеть ничего — но отчаянно цепляется за жизнь, молясь всем несуществующим богам. Игнат пришел ко второму уроку? Или остался дома? Сердце рвется. Как узнать? Все бегут — и Лина стадно-следом-неумело бежит. Все бегут — и Лина получает локтём в ребро, падая. Все бегут и топчат когда-то чистый пол вокруг неё, а она лишь смотрит. В ушах выстрелы. Они в голове, висках, рту, глазах, пульсируют под кожей, не дают и пошевелиться. Но шевелиться нужно. Помогите. Она согласна на всё — больше не прогуливать уроки, честно — блять, а почему на руках кровь? — больше не обижать Игната, купить ему шоколадку и вообще любить — кто так громко визжит? — вовремя выгуливать собаку и не врать — она сама? Чья кровь? Её? Все тело цело. Точно. Наверное? Точно? Пожалуйста! Оно должно быть целым-целехоньким. Нервные дрожащие руки шарят по своим щекам, по бедрам и ребрам, пачкая все в крови, ища раны, но не находя их и с каждой секундой замедляясь. Всё рушится. Всё падает следом. Стёкла звенят и вот теперь тело уже не такое целое. Да ведь? Иначе почему так болит плечо? Силы встать — последние на издыхании — находятся внезапно. Где-то там сирены. Нужно найти выход из толпы. Зачем она идет против неё? Спотыкается. Падает и снова бежит, встает, пытается. Она должна найти Игната. Переступает через кого-то? Кого? Лучше бы не задавалась этим вопросом, потому что следом тошнит. Харкается и плачет, топчется, дрожит — бросает и в жар, и в холод, хочется сгореть или замерзнуть насмерть окончательно, не мучаясь. Огнестрел — это, вроде, больно? Должно же быть. Тогда почему все в порядке? Хочется залезть грязными пальцами в плечо, вытащить пулю, помыть и носить как кулон. Можно? Так и скажет врачу: «Отдайте пулю мне». И похуй что это улика? Должно быть. Тогда украдет её. Если не сдохнет. А сдохнуть хочется. Пожалуйста, блять, пожалуйста. Еще пара шагов и очередной выстрел накрывает всё пеленой. — Ты слышишь меня, солнце? Какие-то красавчики устроили перестрелку в школе, — это голос Игната? Какой он сегодня противный. Но лишь бы забрал домой. Зуб больно режется. — И зима эта противная такая, не люблю выходить на улицу, мерзнуть. Дома греться хорошо, под одеялком, с сериалом… — Мне казалось, ты должен любить снег. — Я и сейчас люблю. Только предпочитаю не сталкиваться с ним. Забавно, правда? — Нет. Хочу снеговика. А он лишь откровенно улыбается в ответ и прячет взгляд. Когда-то он тоже хотел снеговика. — Ма-а-ам! Это была вечность. Ледяная. Колючая. Грызущая. Он ступал почти-босыми ногами по снегу, визжал на весь лес и уже совсем не дрожал. Чувство холода будто потерялось где-то еще в начале. Это волки? Они? Нет. Глупости. В лесу не водятся волки. Водятся. По шагам, следом за тобой, вынюхивают, готовятся прыгнуть и сожрать. Пора бежать. Только невозможно — ноги путаются, тяжело перепрыгивать сугробы, то и дело норовит прочесать носом весь покров. Что и делает. Глаза слезятся. Снег забивается за шиворот, в нос, в рот, в уши, в носки, в рукава, трясется, отравляет. Холод настиг с новой силой. За спиной — силуэт? Он видел — честное слово, мам — видел! Плохой? Или хороший? Откуда в лесу хороший силуэт? И он бежит снова, не оглядываясь. Вновь не холодно, вновь задыхается, жарко до колик. Бок болит и ноет так — будто внутри чертова странная белка, которая хочет его сожрать и замариновать на зиму. Пальцы синие-синие. Трёт щеки, стучит зубами, вытирает сопли, стекающие уже по подбородку. Или это слёзы? Да нет. Мальчики не плачут. Мальчики не сдаются, не боятся снега и волков, силуэтов и хруста сломанных веток. Но сегодня Аяксу можно струсить — он себе сам разрешил — и поэтому снова бежит, истерично оглядываясь. У него сердце рвется — как никогда. Бьется, рвётся на волю и кажется, что его действительно проще вытащить, оставить тут — замерзать, покрываться коркой. А оно ему нужно? Зачем? К черту это сердце, его ведь снова бросили, так? Больше не бросит никто! Точно. Лучший вариант. А сейчас — его уже кто-то догоняет, волк, точно! И он бежит снова, не отдавая ни капли отчета в своих действиях, и не видит вокруг ничего — только снова идущие со звёзд хлопья снега, застилающие обзор, только ствол какого-то огромного дерева. А потом звёзды оказываются совсем-совсем близко и сердце — почему-то — снова бьется в груди. Кто-то тащит его за шиворот, съесть хочет — Аякс знает точно. У них — обоих — сломанный взгляд и откровенные улыбки. У Аякса эфемерная кровь из носа, а у Лины — когда-то сломанный зуб. И сердца странные: одно замерзшее, другое простреленное. На двух стейках лежит по красивой веточке калины. — Игнат предложил мне тебя отыметь. Сначала Аякс давится куском. Потом кашляет. Потом кашляет еще раз, шмыгает носом и утыкается им же в тарелку. — За такой ужин я бы себя и сам отымел, — будет ей снеговик. Прикоснись только своими пальцами — и он растопчет всё своё прошлое. Прикоснись только своими пальцами — и она сотрёт всё своё настоящее.